Брусок тунца почти на килограмм, очищенный от кожи и костей, приготовленный для сашими, стоил столько же, сколько жиденькая магазинная порция в восемь ломтиков. Япония - не такая уж дорогая страна, если знать места, где покупать. Такие прекрасные места, как Асаичи! Рыбой торговали в нижних этажах домов - нежный товар прятали от солнца. Ходить по рыбным лавкам следовало осторожно - бетонный пол был скользким от воды, рыбьей слизи, чешуи. Продавцы даже в жару носили резиновые сапоги. Прилавки прогибались от изобилья рыбы - свежей, только что выловленной, но уже выпотрошенной, разделанной, порезанной, красиво упакованной. На ледяной крошке шевелил клешнями большой краб, словно пытался уползти от невзрачных крупных раковин, похожих на серые камни, к розовым креветкам. В пенопластовых ящиках с полурастаявшим льдом мокли в сеточках мелкие чёрные ракушки. Запах моря пропитывал улочку от асфальта до самых крыш. Ему помогал острый аромат солений - торговка доставала из большой кастрюли огурцы, выкапывая их из коричневатой влажной кашицы, - огурцы в Японии солили в рисовой шелухе. В маленьких прозрачных пакетиках розовел маринованный чеснок, синели крошечные, как цветочные бутоны, баклажаны. Пробовать здесь не давали. Да и какой смысл пробовать, если свежим, идеальным, без изъяна было всё - рыба, овощи… А вот мясом Асаичи не торговал.
Чиба жила на втором этаже, над цветочным рядом, верней, углом - вся торговля цветами умещалась на одном углу, но продавцы умудрились забить пространство так плотно, что выбрать букет было непросто - в глазах рябило. Но выбирать пришлось - Чиба денег за уроки не брала, только цветы. Плата за урок икэбаны была деликатна - деньги, отделённые от искусства, оставались на рынке. В дом сэнсэя приносили только цветы, букет за тысячу йен, таково было условие Чибы. На тёмной лестнице пахло старым деревом, сыростью, керосином - нищетой. Дверь открыла крошечная старушка в ветхом тёмном кимоно. Отступив несколько шагов, она легко, как пёрышко, опустилась на колени и распростёрлась на порыжелом от старости татами, прижавшись лбом к вытянутым вперёд рукам. Вновь прибывшая попробовала повторить движение, чувствуя себя слонихой, выполняющей балетные упражнения рядом с Улановой. Чиба посмотрела строго, но старания, кажется, оценила. Встав легко, словно поднятая ветерком, старушка засеменила маленькими ножками в пожелтелых, некогда белых носочках с отделённым большим пальцем. Бережно, как ребёнка, она приняла букет, осторожно положила его на низкий столик, и заговорила, перебирая сморщенными руками цветы.
- Мастер икэбаны должен извиниться перед цветком, - зашептала Наташа и смешалась. - Но это перед тем, как его срезать… - И призналась честно, что не понимает Чибину речь. И улыбнулась - Слова здесь не нужны!
Не обращая внимания на учениц, Чиба взяла ножницы. Её хрупкие ручки, обретя стальную поддержку, стали решительными, жёсткими. Старуха хищно щёлкала ножницами, нещадно кромсая стебли, листья и даже цветы.
- Чиба-сан принадлежит к радикальному направлению икэбаны, - тихо пояснила Наташа.
Наверное, идейные вожди этого течения рассматривали природный цветок, как очень сырой материал, подлежащий основательной обработке. Чиба говорила что-то ласково и тонко, словно птичка щебетала. И маленькая квартирка старушки напоминала скорее птичью клетку, чем человеческое жильё. Только в клетке богаче было с обстановкой, здесь же единственной мебелью был усыпанный цветами низкий стол. И старый таз, куда отправлялось то, что Чиба считала в цветке лишним.
Через полчаса усердной работы Чибы большая часть букета в мелко нарезанном виде переместилась в таз, а на столике в серой вазочке, если можно было так назвать комок высушенной глины, воздвиглось нечто похожее на новорожденного воробья со слипшимися перьями. Возможно, так и выглядит совершенство? Но благоухающий пёстрый ворох в тазу, отсечённый, обречённый, не уложившийся в строгие каноны икэбаны, ей нравился больше, чем стриженое произведение искусства.
Ей хотелось защитить цветы, спасти их от безжалостно щёлкающих ножниц. Ей вообще не нравились ножницы, как инструмент создания красоты, не нравилось, когда резали по живому, самонадеянно обстругивая божьи творения…Наверное, профану, как она, не дано сразу постичь всю глубину японской икэбаны? И стоит ли судить по одному сэнсэю о великом искусстве? Да и была ли сэнсэем эта жившая на рынке нищая старуха? Или она просто пользовалась тягой иностранцев к экзотике, чтобы прокормиться? И, избегая проблем с властями, осторожничала, не впуская людей с улицы, не принимая денег. А цветочницы с рынка, наверное, поддерживали старушку, ведь Чибины ученики были их постоянными клиентами. Они с Наташей шли по Асаичи, где всё было нарезано, разложено, упаковано не продавцом, художником. И весь город был устроен тщательно и аккуратно руками Чибиных учеников. Каждый дом, как стриженая икэбана, не нёс ничего лишнего, каждое дерево было обрезано так радикально, что трудно было в нём признать породу, каждый садик простирал веточки только в нужном направлении. И ни одна не росла вкривь и вкось. Как повелел Господь Бог, не знавший законов икэбаны.
Рисунок на огне
Дерево на сруб…
А птицы беззаботно
Гнёздышко там вьют!
Исса
Сколько проживёт творение Чибы - стриженый цветок, наколотый на острую иглу? День, не больше. Японская красота хрупка, недолговечна. Она не знает основательного - каменных дворцов и храмов, бронзовых и мраморных скульптур - привычного для нас искусства, созданного трудом десятилетий и на века. Япония ценила другую красоту - мгновенно созданную, мгновение живущую - цветок, бумагу…
- Мы покажем, как рождается рисунок тушью на бумаге - сумиё, - сказал телеведущий.
Японское телевидение часто показывало японское искусство. Немолодая женщина в тёмно-лиловом кимоно опустилась на колени у низкого стола, коснулась пальцами бумаги, словно приветствуя её, положила полированный металлический брусок на край листа, закрепив его. Её рука движением округлым, плавным взяла кисть, обмакнула в выдолбленную в камне лунку, заполненную тушью, на мгновение застыла в воздухе… И вдруг, с неожиданностью хищной птицы ринулась на белый лист.
Кисть металась по бумаге, то стягиваясь до остроты клюва, то распластываясь крылом. Мгновенный удар клюва - чёрная точка, касание крыла - серая тень. След встречи кисти и бумаги - мокрое пятно туши. Чем дольше длится встреча, тем оно ярче. Всё зависит от долей секунды. У художника есть только одно касание. Одна попытка. Как у японского монаха, который брал для тренировок только одну стрелу. И, натягивая лук, долго собирал всю свою волю, чтобы послать стрелу в цель, единственную стрелу. Художник, как стрелок, не может промахнуться. Сумиё нельзя исправить. Стянутое напряжением лицо женщины было каменным. Оно, словно маска, скрывало бушующий внутри огонь. Только пальцы трепетали, трепали пляшущую кисть, оставлявшую на бумаге следы мгновенных озарений. Пустоту бумаги постепенно заполняла жизнь - сквозь неясные разводы туши проступало солнце, окутанное влажной дымкой побережья, контуры японских сосен, гор… Словно берег надвигался из тумана на подплывающий корабль. Женщина остановилась, замерла. Положила кисть, опустила руки. Её лицо обмякло, остывая от угасшего огня, бушевавшего недолго, несколько минут. Дольше не выдержать. Картина влажная, как только что родившееся дитя, высыхала… Мгновенный рисунок - сумиё. Рисунок на бумаге. Рисунок на огне. Он проживёт недолго, такой рисунок - выцветет тушь, пожелтеет бумага. Бумага долго не живёт. Но японцы из века в век рисуют сумиё…
Телевидение показывало японское искусство. Сухонькая старушка положила маленькие, как птичьи лапки, ручки с хрупкими выступающими косточками на плотный лист бумаги, замерла… И вдруг схватила лист цепко, властно, скомкала его и стала мять. Её лицо застыло, губы сжались, глаза остановились, неистовствовали только руки, стискивая ком. И вдруг замерли - довольно! Старушка точно знала меру. Нехотя оставив бумагу, она осторожно, как драгоценность, положила её на стол, бережно расправила и замерла, любуясь. Причудливый узор изломанных страстью линий был великолепен! Старушка взяла в руки кисть и широкими, сильными взмахами стала чертить по измятому большие красные иероглифы. Шёлк её кимоно вспыхивал драгоценными тёмно-лиловыми складками, отбрасывая красноватые отблески на сухой и властный профиль. Старуха знала свою мощь! Отстранившись, она окинула цепким взором шедевр, не удовлетворилась и любовно, медленно добавила тонкую чёрную змейку. С достоинством маэстро оставила в покое то, что совсем недавно было простым листом. Теперь - произведением искусства.
Три иностранца, три рослых молодых блондина, пытались повторить движения старушки. Но мяли лист они беспомощно, нелепо. И улыбались смущённо, виновато, глядя на вялые, убогие изгибы. В их руках было нечто неряшливое - измятая бумага. А неловкие разводы кисти оставляли на ней грязноватые следы. Выждав, когда ученики совсем отчаются, старушка легко поднялась с колен, засеменила маленькими ножками в белых носочках по зелёному татами, подошла к верзилам - крошечная, сухонькая, не достающая им до плеча. Склонила по-птичьи голову, рассматривая жалкие творения. Так смотрит великий врач на безнадёжного больного, прикидывая, чем тут помочь? Задумавшись на минуту, старушка легонько провела сухонькими ручками по листу, словно снимая порчу. Взяв в руки кисть, несколькими короткими ударами что-то исправила, добавив линии и точки. Внутри бессильной пачкотни загорелся огонь, на нём старушка свивала свой узор. И вдруг остановилась. Всё! Так уже можно жить! Ученики зашевелились, закивали послушно, робко, восхищённо глядя - мастер! Мастер чего? Писания иероглифов на мятой бумаге? Ну что за ценность мятая бумага? Японию трудно сформулировать. Нельзя определить. И не почувствовать нельзя то нечто, что несла бумага, измятая рукой старушки.
Другое нечто приводило миллионы людей на ступени дощатого сарая возле небольшой полянки с разбросанными по песку невзрачными серыми камнями. Телевидение показывало Сад Камней. Старик медленно проводил граблями по крупному песку. Или мелкому гравию? Мокрый сад просыхал от ночного дождя. Под лучами утреннего солнца капли на кустах загорались, как алмазы. Но старик не смотрел вокруг. Его глаза сосредоточились на граблях, гладящих песок. Дождь смыл узор, и старик был должен сделать заново волнистые разводы, огибающие камни, как волной. Старик работал. Он тоже был мастер, мастер узора на песке. Он создавая творенье, которому суждено прожить лишь день, покуда дождь и ветер его не уничтожат. Наверное, старик не думал об этом. Он делал свою работу.
Телевидение показывало японское искусство. И японские праздники. Длинный стол поставили на берегу, у самой кромки моря - люди готовили пир. Пожилой японец, обвязав лоб белым махровым полотенцем, нагнулся, выхватил из ящика только что выловленную трепещущую рыбу, положил на доску, быстрым и точным ударом пронзил её тело со стороны головы тонкой иглой. Должно быть, он попал в самое сердце, рыба замерла. Коротким ударом тонкого ножа мужчина пригвоздил голову рыбы к доске, словно положил тяжёлый брусок на край сумиё, чтобы ловчее было рисовать. Одним плавным движением широкого ножа он снял с рыбы кожу, длинным, медленным проходом разделил тело вдоль хребта. Короткими, округлыми пассами обрезал плавники и некрасивые лохмотья с живота. Руки летали, словно в танце, делая только самые точные, самые нужные движения. И ни одного лишнего. Как у рисующего сумиё, мнущего бумагу, делающего разводы на песке. Бережно, едва касаясь, словно открывая жемчужину, повар нарезал нежную мякоть рыбы. Положил безукоризненные, абсолютно равные, мерцающие розово куски на белую пену тёртой редьки. Водрузил в центр блюда рыбью голову, церемонно изогнув пальцы, добавил последний штрих - пучок зелёных трав. И поднял над головою свой шедевр. Поставил в центр стола. И поклонился, как маэстро. Он и был маэстро, этот мастер резьбы по рыбе. Люди у стола быстро растаскивали палочками куски сашими, без сожаленья разрушая произведение искусства. Через несколько минут на блюде осталась в сиротливом одиночестве оскаленная рыбья голова. А японцы у стола запели - их не удручала недолговечность японской красоты.
Сашими, Сад Камней, сумиё, мятая бумага… Рисунок на песке, бумаге, рыбе. На чём-то зыбком, что недолго проживёт. Здесь это никого не волновало. Японцы устраивали выставки скульптур из песка и орхидей, лепили сущи, прелестные, как цветы, и упаковывали в неземной красоты коробочки простой обед в дорогу… Японцы, не жалея сил, трудились над тем, чему суждено прожить совсем недолго - день, час, несколько минут. И не жалели потраченных на это минут, часов и дней. Всей жизни. И не горевали, что завтра исчезнут их творенья. Может, так их приучили жить острова, где свирепствуют землетрясения и тайфуны, начисто сметающие вещи основательные? Или так их воспитала созвучная природе островов буддийская идея о мимолётности всего сущего, зовущая не думать, что есть завтра, жить сейчас, сегодня, в этот миг? И ради этого мгновенья вить свой узор. Мимолётный рисунок на песке, бумаге, рыбе… Рисунок на огне. И наслаждаться прелестью бабочки-однодневки, роскошью взмаха её крыльев. Единого взмаха…
На площадке для мусора валялись обрывки красивой упаковочной бумаги и серый глиняный графинчик из-под сакэ с изысканным узором шоколадных иероглифов, составивших старинное трёхстишие хайку: "Как прекрасна золотая крыша храма, омытая майским дождём". Здешнее искусство не жило отдельно - в музеях, в храмах, оно вплеталось в жизнь букетом на столе, графином, чашкой, веером, халатом, японской письменностью… Тончайшее сплетенье чёрточек, изгибов, точек, слагающих невероятно сложный, изысканный узор, было для японцев просто азбукой. Только народ-художник мог приспособить эту замысловатую вязь для описания окружающего мира. Японского мира, надёжно отгороженного от пришельца решётчатым заборчиком иероглифов.
Курсы японского языка
Сумрак над морем.
Лишь крики диких уток вдали
Смутно белеют.
Басё
- В нашей письменности заложен глубокий смысл, - говорил Хидэо. - Вот, например, иероглиф "человек" состоит из двух чёрточек, которые опираются друг на друга. Это означает, что люди нуждаются во взаимной поддержке! Кстати, все иностранцы, приехавшие в Японию на длительный срок, изучают японский язык. В городе много курсов. Но я советую Вам заниматься в Шимин-центре. Там преподаёт Намико и другие жёны профессоров.
- Приходите в Шимин-центр! - поддержала мужа Намико. - Это совсем рядом с Вашим домом! И бесплатно!
- Не беда, если Вы станете приходить на работу попозже! - улыбался Хидэо. - Японский необходим Вам, чтобы лучше общаться со студентами! - Хидэо хитрил - со студентами она спокойно обходилась английским. Хидэо льстил ей: - Вы - такая способная! - Уговаривал ласково: - Конечно, я не могу Вас принуждать! - И принуждал: - Я дал Вам свой телевизор не для развлечения, а для того, чтобы Вы изучали японский язык!
Её добрые хозяева очень хотели, чтобы она учила японский язык. И она поддалась. Тем более что и сама очень хотела прикоснуться к этому таинственному предмету - японскому языку.
Половину вестибюля занимали пластмассовые тапочки - народу в Шимин-центр приходило много. Оживлённая Намико в нарядном бирюзовом платье и казённых шлёпанцах как хозяйка вела её по дому - чистому, тёплому, уютному. Шимин-центр означало общественный центр, вроде нашего дома культуры. Библиотека была безлюдна, а вот к двери, за которой виднелись плиты и кастрюли, спешили на курсы кулинарии пожилые японские дамы. Такие же дамы, но в обществе седых кавалеров, старательно вальсировали в спортивном зале, здесь работал танцевальный кружок. Посетителями Шимин-центр были в основном пенсионеры. И иностранцы.
- Для иностранцев мы организуем курсы японского языка. Будет ещё урок японских танцев, каллиграфии… - Намико от души радовалась, что сотрудница мужа пришла.
По коридору бегали босые ребятишки - здесь занимались в основном женщины. Две русские - Галя и Наташа, две немки, швейцарская чета, а остальное - китаянки, китаянки… И все с ребёнком на руках или в животе. Или и там, и там. Ограничения на число детей снималось с китайцев, выехавших за рубеж. И китайцы спешили этим воспользоваться.
Ученики собирались в зале на праздник в честь начала учебного года, усаживались на татами возле длинных низких столов. Японки в глухих, под горло фартуках расставляли электрические чайники, раскладывали пакетики с печеньем - угощение для учеников. На сцене выстроился хор. Двенадцать босых учительниц в нарядных платьях запели нежную журчащую мелодию. Потом одна из дам стала раздавать ученикам картинки - начиналась викторина. Картинки рисовали сами дамы, свободного времени у них было в избытке: пока их мужья добирались до профессорского кресла, они успевали вырастить детей. Учеников тоже попросили спеть. Из-за стола поднялись три китаянки, исполнили нечто ласковое, колыбельное. Дородная немка положила на татами младенца, подмигнула подружке. Они встали во весь свой немалый рост и завели весёлое, лихое. К ним присоединились швейцарцы, отправив грудного сынка поползать. Наташа и Галя петь отказались наотрез. Пришлось ей в одиночку постоять за честь отчизны. Услыхав песню про ямщика, замерзавшего в степи, все притихли, словно поняли. Праздник кончился.
Женщины в фартуках, собрав детей, остались вместе с ними в зале на татами.
- Это волонтёрки!
Так объяснила Галя, провожая счастливым взглядом оправившегося после операции сына, который вприпрыжку побежал к приятелям. Пока женщин бесплатно учили японскому, волонтёрки бесплатно возились с их разноцветными детишками. С мам брали только сто пятьдесят йен на закуску мелкоте - печенье, сок. Мамы уходили в классы, забрав с собой грудных. Шесть групп по десять человек разместились в двух комнатах, по три группы в каждой. Намико занималась с продвинутыми, ей нужны были начинающие. Учительница - элегантная, похожая на хризантему дама в бежевом платье, положила перед ней листок с иероглифами - читайте!
Слово "читать" никак не подходило к процессу разгадывания хаоса чёрточек и точек. Она попробовала защититься - я начинающая!
- Но это же так просто! Это - хирагана!