И как замечательно, как ярко и образно, как убедительно писали они о фронте, о фронтовиках, показывая и доказывая даже в самые тяжкие дни 1941 и 1942 годов, что мы одолеем злобного и сильного врага. Шестнадцать человек из коллектива редакции заплатили жизнью за эту победу. Шестнадцать человек в числе двадцати миллионов советских людей, погибших на войне…
Я часто думаю о том, как важно было бы собрать воедино и опубликовать все написанное людьми, чьи перья партия приравняла к штыкам. Какой огромной эмоциональной силой обладает их литературное наследство, пропитанное порохом и кровью! В моих ушах и сейчас еще звучит доносящийся сквозь треск помех из далекого по тем временам полуокруженного противником Киева голос нашего военного корреспондента Аркадия Гайдара: "Только что продиктовал зарисовочку одного боя на мосту. Хорошо бы ее дать побыстрее. Есть любопытные детали…" А на мой рабочий стол уже ложились один за другим листочки великолепного очерка о войне, чудом записанного в неимоверно трудных условиях связи нашей неутомимой стенографисткой Марией Михайловной Глазовой. Ребята из отдела бегом приносили их мне, выхватывая из пишущей машинки.
Нынче военный очерк Аркадия Гайдара "Мост" вошел в классику военной прозы, а имя его автора, чья биография напоминает легенду, высечено на мемориале, сооруженном в честь тех, кому не суждено было вернуться в редакцию. В шестнадцать лет Гайдар командовал полком на гражданской войне. В тридцать семь он пал смертью храбрых в партизанском отряде, куда вступил, когда не удалось пробиться из Киева на соединение со своими.
Они были разными людьми по возрасту и по характеру, по методам работы и по привычкам. Порывистый, нетерпеливый, готовый в любую минуту рвануться в пекло самого Вельзевула ради того, чтобы достать сенсационный материал, "репортер Советского Союза номер один" Михаил Розенфельд и тихий, мечтательный литератор Леонид Лось, готовый неделями шлифовать свои очерки, доводя их до совершенства; юная девушка с романтической судьбой - Лилия Карастоянова, дочь болгарских революционеров, воспитанная в семье старого большевика Емельяна Ярославского, - она ушла из редакции в партизанский отряд и вскоре геройски погибла; неимоверно требовательный к себе, всегда подтянутый, всегда готовый на выполнение любого задания Николай Маркевич, чьи очерки - совершенные образцы военной прозы. "Думаю о том, что показ внутреннего состояния души человека неизмеримо важнее, чем скороговорка о количестве уничтоженных дзотов", - писал он мне с переднего края, отказываясь следовать примеру иных корреспондентов, искусственно сужавших круг своих задач оперативной информацией. И до чего же ярко показывал он внутреннее состояние души солдата!..
Одни из них успели сделать больше, других пуля или осколок снаряда настигли в самом начале фронтового пути. Военные биографии корреспондентов, как и любых солдат, складывались по-разному. Но я могу присягнуть, что каждый из тех, чьи имена высечены навечно на мемориале "Комсомольской правды", сделал все, что мог, выполняя свой долг. Иван Войтюк и Виталий Гордиевский, Аркадий Гайдар и Лилия Карастоянова, Яков Гринберг и Борис Иваницкий, Виктор Кривоногов и Михаил Луцкий, Иван Меньшиков и Иван Наганов, Леонид Лось и Николай Маркевич, Александр Слепянов и Владимир Чесноков, Михаил Розенфельд и Лазарь Шапиро - любой из них заслуживает глубокого уважения и доброй памяти.
Одни погибли, выполняя свои корреспондентские обязанности. Другие в трудную минуту, сменив перо на штык, просто ушли в солдаты и встретили смерть в рукопашном бою.
Счет невозместимых утрат, причиненных войной, поистине огромен. Какой величайший творческий потенциал был утрачен, когда погибли двадцать миллионов человек! Сколько среди них людей, которые не успели раскрыть свою творческую силу! Как много задуманных свершений не осуществилось, сколько открытий, изобретений, литературных и художественных замыслов было убито! В ряду этих безвозвратных утрат и тяжкие потери корпуса военных корреспондентов "Комсомольской правды". Я глубоко уверен, что, если бы суровая фронтовая судьба их пощадила, многие из них стали бы писателями и прославили бы нашу литературу выдающимися произведениями о пережитом.
Тяжко, невыразимо тяжко воспринимали мы тогда передаваемые с переднего края фронта трагические вести о гибели каждого из этих шестнадцати. Ведь мы были не только сослуживцами - мы дружили с самых юных лет, были как бы братьями. И место каждого, нашедшего смерть на поле боя, немедленно - и не по приказу, а добровольно, по воле души и сердца! - занимал другой сотрудник редакции. Война продолжалась, страшная, грозная война, и о ней надо было писать изо дня в день - перо дополняло штык. Так было до самого Берлина, до Эльбы, до Вены, до Праги.
Многие из этих шестнадцати были моими лучшими друзьями еще по старому-старому, уже тогда казавшемуся легендарным периоду первой пятилетки, когда редакция наша работала в тесных комнатушках дома в Малом Черкасском переулке, за толстой кирпичной стеной, окружавшей Китай-город. И одним из самых близких мне товарищей был тогда талантливейший очеркист Николай Маркевич. Вот почему, поминая сейчас добрым словом всех, кто не вернулся с поля боя, я испытываю властную потребность особенно подробно рассказать о нем.
Никогда не забуду тот страшный день, когда фронтовой телеграф отстучал жестокую, колючую строку: "При выполнении боевого задания погиб военный корреспондент "Комсомольской правды" капитан Маркевич".
За окном комнатушки, в которой размещался отдел фронта нашей редакции, сияло солнце, звенела весенняя капель, перекликались звонкие голоса мальчишек. А всем нам этот день - день 27 апреля 1943 года казался черным, сумрачным, все валилось из рук, и девушки, работавшие в отделе, тихо плакали. Где-то на северо-западе, у безымянной деревушки, близ Великих Лук, прибавился еще один солдатский могильный холм.
На моем письменном столе сейчас лежит старенькая истертая папка. На ней надпись, сделанная наскоро карандашом: "Бумаги Николая Маркевича". Я более тридцати лет не прикасался к этой папке, - невыразимая боль ранит душу и сердце, когда ты перебираешь бумаги и документы дорогого тебе человека, которого давно уже нет в живых, но облик которого навек запечатлелся в твоей памяти. Однако сейчас, когда прошло уже так много времени после тяжкой военной поры и когда в строю остается все меньше людей, знавших Николая Маркевича как одного из лучших наших военных журналистов, настало время раскрыть его папку, чтобы сказать полным голосом доброе слово о нем, да и обо всех военных корреспондентах.
Перелистываю записи, сделанные аккуратным, четким почерком молодого Николая, и в памяти передо мной вновь встают наши встречи в редакции, столь дорогой каждому из газетчиков - ветеранов "Комсомолки" начала тридцатых годов.
Я был тогда литературным сотрудником промышленного отдела, а Николай Маркевич состоял в должности разъездного корреспондента редакции - по тем временам самой увлекательной должности. А. Том, Н. Колесников, М. Розенфельд, Е. Кригер, О. Диковский, Н. Маркевич, А. Крылова, 3. Полякова и еще несколько человек постоянно колесили по стране, подмечая ростки новой жизни, гневно обрушиваясь на пережитки жизни старой, повествуя о новостройках первой пятилетки и о первых успехах колхозов.
От разъездного корреспондента тогда требовалось многое, и прежде всего абсолютная точность в передаче читателю увиденного, безукоризненная честность оценок, наивысшая оперативность, умение быстро схватить глубокую суть событий и рассказать о ней. И Николай Маркевич, необычайно требовательно относившийся к себе, весьма высоко оценивался и руководством редакции, и читателями, щедро откликавшимися на его выступления в газете.
От военной тематики Николай в те годы был далек, тем более что на воинскую службу его по состоянию здоровья не брали. В его военном билете, который я сейчас бережно держу в руках, написано: "Призывной комиссией Новосибирского военного комиссариата в 1928 году признан негодным к воинской службе". Его включили тогда в запас второй очереди, как "рядового, необученного".
Но когда грянул гром войны, Маркевич взбунтовался. Он настойчиво требовал, чтобы его немедленно отправили на фронт. В райвоенкомате ему резонно возразили: кому там будет нужен необученный военному делу человек, к тому же признанный негодным к воинской службе? Тогда Маркевич потребовал от руководства редакции, чтобы его послали на фронт корреспондентом.
Оформление такой командировки для сугубо штатского человека было в ту суровую пору делом не простым и требовало определенного времени. Между тем драматические события на фронте развивались стремительно. Ждать, пока будут решены все вопросы, связанные с этим оформлением, Маркевич не хотел и не мог. И вот он, а с ним юный репортер "Комсомольской правды" Карл Непомнящий, которого тоже в армию не брали по причине плохого зрения, выпросили у редактора обычные командировочные удостоверения в западные области страны, отправились на Белорусский вокзал и всеми правдами и неправдами устроились в каком-то поезде, уходившем к фронту.
Увы, они доехали только до Вязьмы. Дальше поезда уже не шли. Наших энтузиастов задержали и вернули в Москву.
К счастью Маркевича, к этому времени вопрос о назначении его военным корреспондентом уже был решен положительно. Ему присвоили звание военного интенданта третьего ранга (до сих пор не могу понять, почему журналистов и писателей в то время зачисляли по интендантской линии), выдали военное обмундирование и соответствующие знаки различия, и он уже вполне официально отправился на Ленинградский фронт…
Теперь, сорок с лишним лет спустя, я перелистываю сохранившийся в папке Маркевича его дневник той поры, читаю различные записи, не предназначавшиеся для опубликования, просматриваю многочисленные варианты его очерков и корреспонденций, четко и аккуратно отстуканные им на пишущей машинке, разглядываю фотографии, сделанные опять же им самим на поле боя, и передо мною раскрывается мир, который обычно остается неизвестным читателю, - большой, трудный и очень неблагоустроенный творческий мир солдата, у которого штык заменяло перо.
Николай Маркевич стал военным человеком только в дни войны. До этого он больше интересовался техникой, искусством, литературой, чем секторами обстрела и хождением по азимуту. Путешествовал по Средней Азии, карабкался вслед за смелыми такелажниками на Спасскую башню Кремля, чтобы сфотографировать установку алых звезд вместо золотых орлов, бродил по берегу Тихого океана, летал на самолете над Уралом.
Стать настоящим военным оказалось не просто. Было много горечи, волнений, утрат. Но шло время, накапливался опыт, и вот уже пора искуса осталась позади. "Ехал трудно. Сегодня первый раз за двое суток разулся. Эти дни - оттепель, а сапоги у меня текут. Но жил эти дни хорошо. Родилось ощущение, что вот - приходит эта спокойная зрелость, уверенность в себе. Ощущение, что стал богаче на чувства к людям… Приятно сознание, что где-то на дне души накапливается богатейший запас впечатлений "впрок", для будущих книг. Пережитое обдумывается, все становится на свои места" - так подытожил в дневнике свое внутреннее мироощущение Николай Маркевич, вернувшись в конце декабря 1942 года на командный пункт армии после длительного пребывания на переднем крае.
В его рабочей папке сохранилось воинское удостоверение: "Предъявитель сего Маркевич Николай Михайлович состоит на действительной военной службе в редакции "Комсомольской правды".
С аккуратно наклеенной фотографии глядит на меня тридцатисемилетний капитан в ладной гимнастерке, с медалью "За отвагу" на груди. Он заслуженно гордился и своими новенькими офицерскими погонами, и честно заработанной в бою солдатской медалью.
Далеко позади осталось боевое крещение, когда, как я уже упоминал, Маркевич и Непомнящий, еще не имея пропусков, пытались "кустарным способом" пробраться поближе к фронту, чтобы понюхать запах пороха, и сразу попали под бешеную бомбежку в Вязьме. Позади остались трудные зимние ночи Ленинграда 1941/42 года, когда Николай со своими друзьями, такими же военными репортерами, дежурил на крышах, ловил там немецкие "зажигалки", бродил по блиндажам и при свете коптилки в обледенелом номере "Астории" вел долгие беседы об искусстве с жившими там усталыми, изможденными композиторами и музыкантами, аккуратно разрезая большим охотничьим ножом свой фронтовой хлебный пай на мелкие дольки по числу присутствующих. Позади остались суровые битвы под Синявино, жизнь в торфяниках, надоедливый звон комаров и свист пуль фашистских снайперов.
Когда шли бои за Синявино, в руки Маркевича попал дневник погибшего на фронте комсомольца. Он коротко, но с чувством отметил в своих записях:
"Два дня сидел над дневником убитого бронебойщика Бориса Губанова. Временами читал точно собственную биографию". Плодом раздумья военного корреспондента над этим дневником погибшего солдата явился взволнованный очерк "Записная книжка комсомольца Губанова", опубликованный в "Комсомольской правде" 4 октября 1942 года. Военный корреспондент с большой любовью и уважением к памяти погибшего юноши выбрал из его дневника мысли, созвучные своей душе:
"Надо помнить - всякий подъем всегда медленный и трудный… Чтобы быть человеком, хоть чуточку похожим на героев, рожденных Отечественной войной, нужно быть правдивым и честным до мелочей, последовательным и настойчивым. Послабление - страшный враг, это я знаю по себе. Чувствую подъем и вспоминаю слова Толстого: "…как хорошо и отрадно взять себя в руки…" Точно - это прекрасно".
И еще:
"Настала пора больших дел, простых слов и чувств… Мы узнали теперь смысл жизни, он глубок и прост. Жизнь - в умении отдавать себя для общего дела, быть частью общего, а не посторонним наблюдателем… Так-то, Борис, смотри смелее вперед. Мы знаем, за что воюем - за право дышать. Мы знаем, за что стоим - за Россию, за Родину. Так будем же носить в себе прекрасный призыв Багратиона: "Отдайте жизнь, но родины и чести не отдавайте никому".
В папке Николая Маркевича я нашел вырезанный из газеты этот его очерк. Вырезка была истрепана по краям, потерта на сгибах, - видно, автор не раз перечитывал свой очерк в блиндаже и палатках. Целомудренная солдатская мораль одушевляла творчество военного корреспондента и обогащала его.
Бывший лектор политотдела 8-й армии Д. С. Булыгин в письме в нашу редакцию так отозвался о его работе на переднем крае:
"В нашей армии долго работал военный корреспондент "Комсомольской правды" Николай Маркевич. Он подолгу находился на самых важных участках, ночевал в землянках вместе с бойцами, вел с ними беседы, записывал факты фронтовой действительности, которые потом, когда развертывалась боевая операция, помогали ему живо и содержательно описать ее.
Все мы, политотдельцы, безмерно его любили. Это был веселый, удивительно общительный, эрудированный человек. Мы, лекторы и агитаторы, многому у него научились - как лучше использовать живое слово в нашей работе среди бойцов. Он писал не только для "Комсомольской правды", но и для фронтовой печати. Писал взволнованные очерки, которые будили ненависть к врагу и звали на новые подвиги.
Он умел обращать к живым слово о мертвых. Солдаты Ленинградского и Волховского фронтов жадно читали его боевые корреспонденции, - они воодушевляли их".
Больше всего на фронте уважали тех корреспондентов, которые писали о войне не по штабным сводкам, не по донесениям политработников с переднего края, а по личным впечатлениям, находясь в шеренгах атакующих солдат. Так, и только так, можно было создавать действительно яркие и правдивые корреспонденции. Маркевич хорошо это знал и поэтому шел в бой с солдатами первой штурмовой волны. Мы всегда с нетерпением ждали его телеграмм, писем и негативов, твердо зная, что они украсят газету.
На предпоследнем листке оборванного на полуслове дневника капитана Маркевича мы прочли такую честную и открытую запись:
"Мне сказали:
- Есть возможность отправиться с воздушным десантом в тыл врага.
Первое мгновенно ощущение - страх.
Но сразу же - опасение, что задание может быть передано другому, и гордость - это предложено мне. И я равнодушно говорю:
- Очень хорошо!"
Прочитав эти строки в дневнике Николая Маркевича, я явственно вспомнил тот наш разговор в обледеневшем кабинете редакции "Комсомольской правды". Почему тогда было решено командировать в воздушно-десантные войска именно его? Не только потому, что мы высоко ценили его как отважного человека, но и потому, что знали: он лучше, чем многие другие, сумеет описать действия десантников в тылу врага. Конечно, выполнение такого задания было связано со смертельным риском. Но долг и честь военного корреспондента исключали отказ от этого поручения. Вот почему Маркевич, подавив усилием воли естественное чувство страха, сказал нам тогда, и глазом не моргнув: "Очень хорошо!"
В годы войны решения осуществлялись быстро. Уже на следующий день Николай Маркевич пришел в редакцию в хорошо пригнанной форме парашютиста, казавшейся нам щегольской, и объявил, что его немедленно перебросят на самолете в тыл к гитлеровцам, где уже действуют наши десантники. Мы пожелали ему счастливого возвращения. Увы, то была наша последняя встреча с ним.
Точную дату этой встречи мне помогла определить сугубо прозаическая казенная бумага, которую Маркевич перед отлетом с присущей ему педантичностью вложил все в ту же свою рабочую папку, которая сейчас лежит передо мною. Вот что написано на этом сером листке грубой бумаги.
"6 марта 1943 года. Наряд начальнику военного склада. Выдать со склада воздушно-десантного училища капитану Маркевичу Николаю Михайловичу куртку десантную 1-й категории (одну), брюки десантные 1-й категории (одни), валенки армейские 1-й категории (одни), сапоги кирзовые 1-й категории (одни), рукавицы меховые 1-й категории (одни), портянки байковые 1-й категории (одни). Основание: приказ члена Военного совета генерал-майора тов. Громова". И расписка: "Имущество получено. Н. Маркевич".
Самолет, на котором возвращался он после выполнения своего первого задания в тылу врага, был сбит над линией фронта…
Жизнь военного корреспондента, как и всякого воина, была неимоверно трудна. Многие выходили из строя навечно, но всякий раз смыкался ряд, и оставшиеся в шеренге продолжали шагать вперед. Капитана Маркевича сменил в воздушно-десантных войсках капитан Андреев, столь же храбрый военный корреспондент.
Капитан Александр Андреев принадлежал к числу тех военных корреспондентов, которые пришли в прессу военного времени, не будучи профессиональными газетчиками. Их школой был солдатский окоп. Война рождала журналистов в огне сражений, - они начинали писать в газету лишь потому, что не могли не писать. Их побуждали к этому драматические события войны, непосредственными участниками которой они были.
Все начиналось с писем в редакцию дивизионных, армейских, фронтовых, а затем и центральных газет. Как часто, раскрывая нехитро сложенный треугольник письма со штампом полевой почты, мы читали тогда:
"Посылая вам свои фронтовые записи, я должен сказать, что писались они под огнем, в полутьме";
"Пока буду жив, я постараюсь многое описать. У меня, правда, времени мало этим заниматься, но ничего, не посплю два-три часа, а что-нибудь напишу";