До сих пор жива в памяти картина: горит, полыхает Черная Грязь - стена пожарища, пылает бензовоз, черные шлейфы дыма тянутся в белесое небо, где-то в стороне Химок бухают наши зенитки. Было, правда, тогда у меня еще одно острое чувство - как бы не загорелась и наша машина, открыто темневшая на дороге: ведь в ней два рулона бумаги - бесценный груз! Молил, только бы уцелела, только бы пронесло. Но не пронесло. Очередной самолет с пике врезал по ней очередью зажигательных пуль, и она вспыхнула. Пожалуй, самое горькое чувство на войне, когда нельзя ничего поделать, невозможно помочь… Потом все стихло, только трещали в огне дома и дымили на дороге горящие машины. Пошел искать Захарова. И то, что увидел по ту сторону дороги, ближе к горящим домам, описать невозможно. На белом снегу среди черных воронок лежали тела убитых. Только три цвета были перед глазами - белый, черный и кроваво-красный. Трупа Захарова не нашел. Он погиб не от пули, а от взрыва. В стороне от воронки поднял его серую окровавленную ушанку со звездочкой: был уверен точно - это его…
Знаю, что останки для могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены были взяты на сорок первом километре близ Ленинградского шоссе. Может, кто-то из нашей 7-й гвардейской?..
На следующий день утром мы все-таки сделали очередной номер газеты, напечатали на бумаге, взятой в Химкинской районной типографии, и Михаил Каган, наш редактор, решил сам доставить часть тиража газеты на передовую. Помню, мы прощались с ним во дворе дома, того самого старого дома, что единственным остался сейчас. Лицо, побитое оспинами, не румяное, а, скорее, обветренное. На прощание он дал мне распоряжение пополнить запасы бензина и, улыбнувшись, по-штатски взмахнул рукой, хлопнул дверцей кабины. Провожая старшего политрука, не думал, что вижу его в это синее бессолнечное утро в последний раз…
Как многократно уже мысленно повторено это словосочетание: "Не думал, что вижу в последний раз" - так оно, к несчастью, и случалось. И не однажды. Миша Каган ни в этот день, ни позже в редакцию не вернулся. Более того, последующие номера "Ворошиловского залпа" были подписаны: "За редактора политрук И. Стаднюк"…
При очередном моем выходе на передовую "за материалом" саперы, охранявшие минное поле на Ленинградском шоссе и по его обочинам, рассказали мне о виденном: наша машина где-то за Ржавками проокочила передний край, не заметив "маяков" (линия фронта за ночь опять придвинулась), въехала в расположение противника. Не сразу гитлеровцы ударили по полуторке из противотанковой пушки: дали ей углубиться, приблизиться. Затем было два выстрела. Миша Каган и шофер Залетнов успели, очевидно, понять, что попали к врагу. О чем они подумали в последнюю минуту? Какие слова произнесли? Или их жизни оборвались с первым залпом, со взрывом? Не знаю. И ответа на это не будет.
Образ старшего политрука Михаила Кагана, черты его характера и внешности я воскресил в романе "Война" в образе редактора дивизионной газеты Михаила Казанского, и мне этот образ особенно близок и дорог.
О Московской битве можно и нужно писать подробно и тщательно, не упуская ничего. Как, впрочем, и о других битвах. Но эта наша победа близ столицы была для Красной Армии, для страны, для народа решающей.
Не отдали Москву.
Борис БУРКОВ. "КОМСОМОЛКА" НА ФРОНТЕ
Хорошо помню день 22 июня 1941 года. Да может ли кто-нибудь его забыть? Очень ветрено, тревожно и шумно было в то воскресенье в Москве.
У Белорусского вокзала, на улице Горького, нас встретил Василий Иванович Лебедев-Кумач. Он жил в доме напротив аптеки (сейчас это дом № 64, здесь висит мемориальная доска).
- Посмотрите, ребята, словно развороченный муравейник, - громко, как на митинге, сказал поэт, обводя руками улицу, привокзальную площадь.
- Василий Иванович, мы торопимся, мы спешим, - сообщил я ему.
- А я с вами, я тоже бегу к вам. - Василий Иванович взял под руку Толю Финогенова. Василий Коротеев сам взял под руку нашего давнего автора.
Мы спешили. Зная, что в редакции соберется почти весь коллектив, решили провести собрание, правда, совсем не предполагая, каким оно будет.
В коридорах, по комнатам редакции люди собирались группами, чувствовалось, что они не могли быть в одиночку, тянулись друг к другу. Лишь некоторые ходили как неприкаянные из угла в угол, от группы к группе - крайне встревоженные, растерянные.
Вскоре работники аппарата редакции и собкоры (они прибыли еще три дня назад на совещание) собрались в Голубом зале. Но никаких речей не было. В больших и малых группах шли свои митинги: что-то выясняли, что-то намечали и, конечно, о чем-то вспоминали. Потом у каждого определялись свои обязанности, каждый уходил по своим делам. Собкоры прощались, они уезжали домой.
Борис Иванов, сотрудник военно-физкультурного отдела, успел сбегать в типографию и узнать о выпуске экстренного номера "Правды". Нам выйти не разрешили. Макс Чернин, заместитель ответственного секретаря, предложил примерно определить номер на 24 июня.
В зале послышались шутки, остроты, в чем большим мастером был редактор газеты Николай Данилов. Могло показаться, что ничего не случилось. Но стоило внимательнее присмотреться к собравшимся, посмотреть им в глаза, и ты понимал: все они - не вчерашние люди, они уже другие - душевно мобилизованные, а юмор в тот день - это, мне думается, было как средство защиты от уныния и растерянности.
- Кто из нас где будет воевать, покажут ближайшие дни, - сказал Николай, - военкоматы и ЦК комсомола распорядятся. А пока - все по-старому: делаем номер. Наш начальник штаба на месте. - "Начальником штаба" Николай называл меня. Я работал тогда первым заместителем редактора и одновременно - ответственным секретарем.
Многие сотрудники провели ночь в редакции, определяя следующий номер газеты. Нависшая над Родиной опасность еще больше сплачивала людей.
В комнату ко мне приходили по делу и просто поговорить. Приходили и поплакать: ребенок уехал в пионерский лагерь Белоруссии, а там бомбят…
Давида Новоплянского волновала одна мысль: как бы вернуться в Киев. Он заведовал корпунктом "Комсомолки" на Украине, не мог ни часа оставаться в Москве. Вместе с ним - его заместитель Валя Шумов.
- Ну, начальник штаба, выручай, - почти закричал стремительно ввалившийся в комнату Давид, - звони в Цекамол, пусть нас домой отправят. Билетов нет, мы были на станции. Выручай, иначе невозможно.
Оба плюхнулись на диван. Видно, набегались. Им пришлось еще побегать немало. Но с Центральным Комитетом комсомола мы созвонились, и уехали наши собкоры от нас в ту же ночь.
В ту же ночь редколлегия удовлетворила просьбу Сергея Любимова, Анатолия Финогенова, Василия Коротеева, Вячеслава Чернышева, Тараса Карельштейна послать их на фронт военными корреспондентами. Под утро, взволнованные, явились наши фотомастера Александр Гличев и Иван Шагин с обидой: как же забыли о них? И уже утром 23 июня, когда мы, немного подремав в своих кабинетах, собрались опять на заседание редколлегии, вбежал взлохмаченный Карл Непомнящий.
- Этого не может быть, - категорически заявил он, - чтобы в списках военных корреспондентов я не значился! Я - белобилетник, могут на фронт и не взять, а журналисты и в очках воюют.
Карлуша, как мы его звали, сел в кресло, снял очки и посмотрел на нас какими-то странными (плохо нас видящими), печальными глазами.
Ночью в редакцию приехали секретари ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов, Григорий Громов и секретарь Московского горкома комсомола Анатолий Пегов.
"Комсомольская правда" за 24 июня вышла в 6 часов утра. С ее страниц звучали призывные аншлаги: "Покажем пример революционной бдительности, дисциплины и организованности!", "Храбро и мужественно сражайтесь с врагом до полной победы!".
По первому же военному номеру "Комсомолки" было ясно: не зря сидели ребята, не зря не спали! Своими советами нам помогли старые большевики Емельян Ярославский и Петр Поспелов - руководители "Правды".
В первые бессонные ночи Великой Отечественной войны мы как бы создали "модель" молодежной газеты, которую бы читали на фронте и в тылу, которая бы звала на бой, сплачивала, воспитывала, каждодневно помогала партии и народу громить врага.
У меня сохранились некоторые записи в дневнике - наметки постановления редколлегии "Какой должна быть газета". Этого постановления мы так и не приняли, но многое потом вошло в недельные и месячные редакционные планы, которые мы восстановили после декабря.
"Читатель должен знать о событиях па фронте, не отставая от фронтовых сводок". Такую запись я сделал после совещания в ЦК КПСС у А. С. Щербакова.
"Стремиться к тому, чтобы основными авторами "Комсомолки" были прежде всего сами воины фронта и тыла". Эта запись в предлагаемое решение была подсказана Василием Коротеевым и Тарасом Карельштейном.
Уже позже, в августе 1941 года, в дневнике записано: "Давать полосы писем с фронта". Это предложил Юрий Жуков, он пришел к нам 5 июля. (За годы войны в газете опубликовано 120 полос писем фронтовиков.)
"Бывать в гуще событий. Наблюдать самим. Советоваться с бывалыми людьми". "Через газету обучать молодежь военному делу. Учить распознавать вражеские самолеты, танки" (телефонный звонок Климента Ефремовича Ворошилова).
"Взять на вооружение все броское, все яркое, наглядное, зовущее". Эту запись я сделал после беседы с Емельяном Ярославским, рассказавшим мне о формах агитации в годы гражданской войны, в годы разрухи.
Посмотрите подшивку "Комсомольской правды" за первые годы войны. В газете плакаты Валериана Щеглова, Наума Лисогорского, рисунки, карикатуры Ивана Семенова, Бориса Пророкова, Кукрыниксов, других художников.
Сохраняя традиции "Комсомолки", мы условились и впредь разговаривать с читателем на ясном ему языке. Вести задушевный разговор о жизни со всеми ее трудностями и невзгодами. Высмеивать и порицать бюрократизм. Воспевать человечность, дружбу, любовь, романтику. Поэзия пусть сопутствует молодому человеку в радостях, помогает ему в горе.
Лучшие поэты, писатели всю войну оставались верными товарищами нашей газеты. Хорошую песню "Подымайся, народ" принес в редакцию Василий Иванович Лебедев-Кумач. На другое же утро она появилась в газете. Мелодию еще не написал композитор, а песня нужна фронту: мы посоветовали петь ее на мотив "Если завтра война".
"Как бороться с зажигательными бомбами" - такой инструктаж опубликовали в помощь дружинникам, ставшим на посты.
"Что ты сделал для победы над врагом?" - спрашивала газета, обращаясь со специальной анкетой к молодым труженикам.
"Комсомолка" набирала нужный темп. А народу в редакции становилось все меньше и меньше. Более сорока сотрудников ушли на фронт. Одни из них стали корреспондентами фронтовых газет, другие пополнили ряды командиров, политработников, солдат.
Уходили на фронт и наши собкоры: из Белоруссии - Алексей Красов, из Киева - Давид Новоплянский, из Иванова - Иван Войтюк. Собкоры Иван Наганов, Владимир Лясковский, Анатолий Калинин стали военными корреспондентами "Комсомолки".
Сотрудники и собкоры газеты, призванные в действующую армию, не порывали связи с редакцией: писали корреспонденции, письма. Одним из первых прислал рассказ о летчиках "Всегда в строю" Яков Гринберг, заведующий военно-физкультурным отделом редакции, призванный во флот 23 июня. Рассказ опубликован 26 июля, а вскоре Яков погиб в Балтийском море.
24 июля записал в своем дневнике: "Наконец-то выбрался из стен редакции: пора приступить и к выполнению того, о чем договорились на заседании редколлегии. С утра опять были на местах, подвергшихся бомбежке. Где- то у Большой Садовой (название переулка не догадался записать) разрушен многоэтажный дом. На третьем этаже, в угловой комнате, каким-то чудом повисла в воздухе детская кроватка, болтается телефонная трубка, бросается в глаза веселая расцветка комнатки. Середина дома - в руинах. Слышны команды пожарников, щелчки сильной струи воды. Сплошной плач. На скверике еще молодая, но совершенно седая женщина безумно смотрит на людей. Говорят: она сегодня ночью потеряла всю семью. Эту женщину, ее горе мне не забыть никогда".
С первых же дней налета вражеских самолетов на Москву, 22 июля и в другие дни, мы с Ю. Жуковым уже совершали такие поездки по городу и, хотя каждый раз спешили то в редакцию, то в Цекамол, отлично понимали: город надо нам знать, в том числе и то, что делалось на улицах. А вот сегодня, после осмотра города, мы с Максом Черниным поехали на предприятия, где уже работали по заказам фронта.
Ежедневно приходилось встречаться с писателями, композиторами, актерами, которые помогали нам делать газету. С их помощью потом войдут в традицию редакции творческие вечера - встречи "четверги". У себя в газете, в Центральном Комитете партии, в Политуправлении Красной Армии, в специальных комсомольско-молодежных подразделениях, слушая руководителей, военных специалистов, уже побывавших в сражениях бойцов, командиров производства, молодежных вожаков, мы многое познавали. Записи в блокнотах сразу находили свое место в журналистских планах.
В эти дни приходилось редко выступать в своей газете, правда, позже, когда удавалось выезжать на фронт или в другие города, появлялись и наши корреспонденции. Да и все журналисты, работавшие в редакции, редко появлялись на страницах с собственными публикациями. Но они вели порой непосильную работу. Ночные дежурства, ответственность перед собой и читателями за каждое слово изматывали работников, а они ежедневно также стояли на постах своей пожарной дружины, тушили зажигательные бомбы, а позднее ко всем другим трудностям добавились недоедание и холод.
Делать хорошую газету - это ведь прежде всего привлечь к ней читателя как автора и советчика, прививать хороший вкус молодежи, приобщая и ее к участию в создании каждого номера. В военное время такие требования обостряются, работа осложняется. Будем справедливы к журналистам, другим сотрудникам, создававшим газету в тяжелое военное время. Они - настоящие труженики фронта, солдаты печатного слова.
Июльские и августовские ночи 1941 года частенько поднимали журналистов-пожарников на крыши. Были ночи, когда район "Правды" освещал небо на многие километры. Горело все, что могло гореть. Дымилась крыша и над "Комсомолкой". Пожар тушили сами. А типография "Правды" не прекращала работы ни на час.
Стоя у талера своей газеты, мы слышали трескотню строенных пулеметов, мощные залпы зенитных орудий, стоящих недалеко от типографии. Первые дни это страшно нервировало. Потом привыкли, тем более что после бомбы, упавшей 24 июля во двор издательства, вражеская авиация не нанесла ни одного прицельного удара в нашем районе.
Газета выходила утром: последние сообщения Совинформбюро получали на рассвете.
Военные корреспонденты Сергей Любимов, Анатолий Финогенов, Александр Федоров, Вячеслав Чернышев писали из действующих частей Западного фронта. Но фронт приближался к Москве.
Холодало на улице. Неуютно становилось в редакции. Ветер свистел в разбитых при бомбежках окнах. Зябко было и на душе.
15 октября 1941 года первый секретарь ЦК комсомола Николай Михайлов сообщил о решении Государственного Комитета Обороны эвакуировать аппарат ЦК ВЛКСМ и других учреждений в Куйбышев. Коллектив "Комсомолки" тоже эвакуируется. На месте должна остаться самая небольшая группа. "Кто из вас будет командовать здесь?" - спросил Михайлов, смотря на меня. Мое согласие одобрили.
Как и в первый день войны, так и теперь, узнав о новости, все потянулись к Голубому залу.
- Сегодня ночью наш коллектив отбывает в основном на Куйбышев, а часть в Свердловск и Казань. На сборы вам отпускается четыре часа. В Москве остаются: Бурков, Жуков, Кравченко, Черненко, литсотрудники Черных, Костюковский, Юриков, выпускающие Костромин, Ковалев, заведующая справочно-библиотечным отделом Прибылова, стенографистка Глазова, помощник редактора Удалова и машинистка Яковлева. "Боевой бригадой" назвали нас тогда в ЦК ВЛКСМ.
Глубокой ночью, когда часы отсчитывали уже 16 октября, у подъезда редакции заканчивались последние прощания. Кто-то впихивал кого-то в переполненный грузовик. Кто-то через открытое окно машины старался передать никак не влезавшую подушку. На грузовую машину бросали тюки с книгами, подшивками газет, телогрейки, валенки. Зачем-то погрузили тумбочку и настольную лампу.
В раздевалке было пусто. Лифт не работал. На шестой этаж мы поднялись вместе с Митей Черненко. В фойе, где в наши дни стоит мемориал с фамилиями погибших в дни войны журналистов "Комсомолки", Елена Черных и Маша Удалова, стоя на подоконниках, чинили маскировку окон. Петр Юриков бежал в чью-то пустую комнату, где надсадно надрывался телефон. Звенели телефоны и в других комнатах, но трубку никто не брал.
Из стенографического бюро по затихшему коридору несся басовитый голос Сергея Любимова: "Будем драться за Москву до последней капли крови". Эти слова мы прочитали в завтрашней газете.
Без преувеличения можно сказать, что этой ночи не забыть до последнего дня своей жизни. Никак не хотелось верить, что враг уже у твоего дома. Невыносимая обида сжимала грудь. Я долго сидел один в огромном кабинете. Потом зашел Алеша Сурков. Он оставил стихотворение, где были такие строки:
Мы грудью Отчизну свою прикрыли,
Враги не пройдут к Москве.
Конечно не пройдут! Стало легче на сердце. Договорился с Любимовым на днях поехать на фронт. Разрешение лежало у меня в кармане: батальонный комиссар Борис Бурков - военный корреспондент "Комсомольской правды" на Западном фронте.
Не сразу удалось выехать. Работали почти двадцать четыре часа в сутки. Организационно все было ясно: Бурков - редактор, Жуков - заведующий отделом фронта, Кравченко - заведующий отделом тыла, Черненко - ответственный секретарь, Петр Юриков (ему помогает Черных) возглавляет отдел писем, Костюковский - собкор и спецкор.
Мария Глазова принимала по телефону корреспонденции, очерки наших военных корреспондентов, собкоров из областей. Присылали или приносили свои произведения писатели. Звонили телефоны. Активисты газеты сообщали о делах на заводах, в комсомольских организациях. Нужно было выезжать на предприятия. Отвечать на письма. А поздно вечером читать сверстанные полосы газеты.
В те тяжелейшие дни я восхищался окружавшими меня людьми. Казалось, каждый из них обладал бесценным даром - делать человеку добро, порой забывать себя ради других.
Приведу запись из дневника за 22 октября. "В 24 часа - партийное собрание. Мое сообщение о задачах газеты. Решили полностью перейти в редакцию - на казарменное положение. Приняли в партию Марусю Удалову. За окном вовсю бухают пушки. Собрание кончили в 1 час 30 минут".
Москва на осадном положении. Предупредили: в крайнем случае выезжать на Горький. Мне вручили пропуск на автомашину, в ней уже стояла большая бочка с бензином: заправки, мол, в дороге не будет. Все необходимые вещи уложены в рюкзак. Такая подготовка не внушала большого оптимизма, но и не вызывала уныния. В газету шли хорошие патриотические письма. Стар и млад не верил, что враг будет в Москве. Алексей Толстой написал нам статью "Москве угрожает враг". Евгений Воробьев, долго работавший в "Комсомольской правде", ставший корреспондентом фронтовой газеты, писал нам в эти трудные дни: