Хозяину дома, профессору Василию Дмитриевичу Шер-винскому, директору Института эндокринологии, в 1934 году было возвращено родовое поместье, "дача". Это был большой дом с двумя террасами – каменной, "парадной", с балюстрадой, огороженной невысокой, литой чугунной решеткой в стиле ампир, и боковой – деревянной. Здесь обедали и пили чай. Во главе стола обычно сидел 86–летний хозяин – Василий Дмитриевич, с неизменно повязанной белоснежной салфеткой. Возле него молодая невестка Елена Владимировна и коллега Василия Дмитриевича, дама-врач Валентина Ивановна Обакевич. По другую сторону стола – Сергей Васильевич с Анной Андреевной. К столу приходила тетушка молодой хозяйки Александра Дмитриевна Позднякова. Прибегали внучки – Анюта и Катя. Ахматова с ее нарушенной функцией щитовидной железы попала в надежные руки профессионалов – самого В. Д. Шервинско-го и его ассистентки.
К Шервинским в Старки часто приезжал литератор и замечательный фотограф Л. В. Горнунг, сделавший несколько удачных фотографий Ахматовой. Одна из них стала знаменитой – в простом черном платье с любимым ею овальным вырезом Ахматова сидит на тахте, покрытой полосатым тиком, поджав ноги в прюнелевых туфлях-лодочках, "чтобы не было видно, что они старые".
Дом Шервинских стоял на берегу Москвы-реки, близ впадения ее в Оку. С каменной террасы открывался удивительный вид на воду, отражающую звезды, и на бездонное небо. В заброшенном парке сохранились липы и одуряюще пах шиповник позднего цветения. В августовские дни 1956 года родились строки – "Шиповник так благоухал, / Что тут же превратился в слово…".
Анна Андреевна любила старый русский город Коломну, с белокаменными строениями, храмом, где служили молебен перед походом Дмитрия Донского, и Пятницкими воротами, из которых князь Дмитрий Иванович выехал со своим войском, отправляясь на Куликово поле, с "Маринкиной башней", где по преданию сидела Марина Мнишек. Невдалеке от старой розовой церкви, построенной Баженовым, в маленьком домике летом жили поэт-переводчик Александр Кочетков с обожаемой женой Инной, как-то не отпустившей его на поезд, в котором он должен был уезжать. Железнодорожный состав потерпел катастрофу, и большинство пассажиров погибли. Чудом уцелевший Кочетков, не без оснований считал себя спасенным любовью. Тогда им было написано стихотворение "С любимыми не расставайтесь". Положенное на музыку, оно лейтмотивом проходит через лирическую канву современной лирической комедии "Ирония судьбы, или С легким паром". Ахматова с удовольствием общалась с Кочетковыми. Со своей верой в пророчества и предчувствия она с уважением относилась к этой широко известной истории о спасительной силе любви.
Была у нее и своя "память сердца". В 1919 или 1920 году на Старом Посаде одно время жил Борис Пильняк, описавший в повести "Колымен-град" Посад и Заречье. Горнунг вспоминает, что Ахматова попросила его и Сергея Шервин-ского пройти с ней в те места старой Коломны. С Пильняком ее связывали близкие отношения, он восхищенно ее любил, часто наезжал в Ленинград и писал из Москвы маленькой Ирине Пуниной: "Скоро я приеду, и мы каждый день будем праздновать день рождения Акумы", как называли в доме Пуниных Ахматову. В памяти Анны Андреевны сохранился драматический эпизод, чудом не обернувшийся неприятностями. Страстный автомобилист, Пильняк привез из Америки машину и пригласил "Акуму" совершить с ним прогулку до Ленинграда. Он и ослепительно красивая Ахматова в большой белой шляпе и светлом платье ехали в открытом автомобиле, который вдруг заглох. Пока Пильняк чинил машину, сбежались окрестные крестьяне и не по-доброму стали кричать, что это непременно дворяне. Когда
Пильняк еще был обласкан властью, он помог высвободить из-под ареста тогдашнего мужа Ахматовой Николая Пунина и сына Льва.
Узнав в 1938 году о его аресте и позже гибели, Ахматова включила в цикл "Венок мертвым" стихотворение "Памяти Пильняка" (1938), свидетельствующее о глубине ее чувства и приоткрывающее тайну их отношений:
Все это разгадаешь ты один…
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
И по тропинке я к тебе иду.
И ты смеешься беззаботным смехом.
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом…
О, если этим мертвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своем, тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага…
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.
Строки эти топографически связаны отнюдь не с Коломной, но с подмосковным писательским городком Переделкино, где жил Пильняк и куда к нему приезжала Ахматова. Овраг, наполненный окровавленными телами, безусловно, возвращает ее памятью и к казни Гумилёва.
Лирико-философский цикл "Шиповник цветет" вместил в свое пространство глубокие контексты ахматовского художественного мышления, сложную вязь характерных для нее литературных реминисценций и культурно-исторических ассоциаций. И хотя в его структуру вошли стихи из "Пятери-цы", непосредственного отклика на встречу с Берлином 1945 года, цикл выводит в стихию мировой истории и культуры с вплетенными в нее судьбами современников Ахматовой, доказывая непрерывность духовного развития и целостность мира творческой личности.
Цикл шире истории ее отношений с Исайей Берлином, перед нами развертывается неизбежная, извечная трагедия любви, оставленная поэтом в потоке неумолимого времени. Завершает цикл катрен, написанный в Риме в декабре 1964 года:
И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это – только рана
И муки облачко над ней.
Бесспорно другое: в сложных ассоциативных рядах поэтического мышления слились история и современность, память о прежних утратах и трагическое ощущение нынешнего горя, ощущаемого, однако, как преодоление. К Исайе Берлину, от которого она бежала из Москвы, обращены строки:
Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой -
Холодное, чистое, легкое пламя
Победы моей над судьбой.
("Пусть кто-то еще отдыхает на юге…", 1956)
Однако "победа над судьбой" – это не только отказ от желанной встречи, но утверждение победы поэта над своим страдающим, рвущимся к счастью и не получающим его "я".
Ценой отказа стал щемящий поэтический образ "невстречи", вошедший в систему поздней лирики Анны Ахматовой:
Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды
Не знают, где им лечь.
И только слезы рады,
Что можно долго течь.
(Первая песенка, 1956)
Мотив невстречи – главный в диахронии ее лирической трагедии "Пролог, или Сон во сне". Там персонажи существуют в разных временных измерениях, без надежды на встречу. Но одно – заблудиться во времени и пространстве виртуального мира, а другое – сделать сознательный выбор под прессингом тоталитарной системы. "Невстреча" получает как бы статус недостижимости и несказанности, как образ на скрещении поэтики символизма и реальной повседневности, крушения возможного и превращения его в невозможное.
В цикле "Шиповник цветет", составленном из произведений 1946–1962 годов, развернуто сопоставление событий десятилетней давности. "Эней", которого десять лет ждала "Царица", не придумал лучшего, чем приехать с молодой женой и позвонить женщине, которой клялся хранить верность. И тем не менее получает прощение:
Был недолго ты моим Энеем,
Я тогда отделалась костром.
Друг о друге мы молчать умеем.
И забыл ты мой проклятый дом.Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки
И надежды окаянной весть.Ты не знаешь, что тебе простили…
Создан Рим, – плывут стада флотилий,
И победу славославит лесть.
(Сонет-эпилог, 1960–1962)
Это стихотворение, как и другое – "Ты стихи мои требуешь прямо…" написаны еще через многие годы после строк "Несостоявшаяся встреча / Еще рыдает за углом…" (1956). Их датировка – 1962, 1963 годы – имеет под собой реальный смысл. Судя по маргиналиям в записных книжках Ахматовой, она располагала сведениями о возможных приездах Исайи Берлина в эти годы. Но он больше никогда не приезжал в Россию, хотя благодаря во многом его усилиям летом 1965 года Ахматова была приглашена в Оксфорд для вручения ей докторской мантии и почетного диплома доктора филологии. Так, спустя почти двадцать лет, они встретились.
Анну Ахматову в Англию сопровождала внучка Николая Пунина, Анна Каминская, которую Анна Андреевна очень любила и также считала внучкой. В пути к ним присоединилась Аманда Хейт, выпускница лондонского Университета славянских литератур, изучавшая поэзию Серебряного века; с ней Ахматова подружилась в Москве в последние годы своей жизни. В то время Анна Андреевна вела жестокую полемику с зарубежными исследователями, искажавшими, как она считала, ее биографию и творческий путь, диктовала Аманде целые страницы достоверных сведений, благодаря чему вышла ее первая биография "Поэтическое странствие Анны Ахматовой".
В Оксфорде, после официальных торжеств, сэр Исайя пригласил Ахматову, Анну Каминскую, Аманду Хейт, профессора Дмитрия Оболенского на ужин в свой загородный дом. Он встречал гостей у входа в особняк и, предложив Ахматовой руку, повел во внутренние апартаменты, стены которых были украшены картинами современных и старых мастеров.
Я спросила: "Как вы нашли Ахматову после стольких лет разлуки?" – "Она была великолепна, – ответил сэр Исайя и прибавил фразу, от частого употребления получившую привкус банальности, но тем не менее передающую что-то очень значимое в прекрасном и величественном облике: – Екатерина Великая".
Вечер в доме Айлин и Исайи длился долго, однако был лишен той чарующей атмосферы, которая когда-то бросила двоих друг к другу, о чем Ахматова вспоминала в его второй приезд, ознаменованный "невстречей", давшей мощный заряд творческой энергии. Тогда Ахматова связала роковую встречу 1945 года и "невстречу" 1956–го, то есть целое десятилетие, в стихотворении "В разбитом зеркале" (1956), придавая ему какое-то особенное значение. Одно время она хотела включить его в третье посвящение к "Поэме без героя":
Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный,
И закружилась голова,
Как над пылающею бездной.
И гибель выла у дверей,
И ухал черный сад, как филин,
И город, смертно обессилен,
Был Трои в этот час древней.
Тот час был нестерпимо ярок
И, кажется, звенел до слез.
Ты отдал мне не тот подарок,
Который издалека вез.
Казался он пустой забавой
В тот вечер огненный тебе.
И стал он медленной отравой
В моей загадочной судьбе.
И он всех бед моих предтеча, -
Не будем вспоминать о нем…
Несостоявшаяся встреча
Еще рыдает за углом.
Теперь, без малого через десять лет, встреча состоялась. Рассказывая об ужине и вечере, проведенном Анной Андреевной в его и леди Айлин загородной резиденции в окрестностях Оксфорда, сэр Исайя говорил, что Ахматова была царственна, леди Айлин внимания не уделяла, что хозяйку обидело. С обезоруживающей улыбкой он завершил свой рассказ: "Признаюсь, что после ухода гостей это была не лучшая из проведенных мною ночей".
По-видимому, и для Анны Андреевны вечер, проведенный в их доме, был не из самых приятных. Никаких записей о нем не сохранилось, однако появился катрен, глубоко обидевший сэра Исайю:
И. Б<ерлину>
Не в таинственную беседку
Поведет этот пламенный мост:
Одного в золоченую клетку,
А другую на красный помост.
(5 августа 1965)
Он еще приезжал в Президент-отель на Рассел-сквер, где остановились Анна Ахматова и Аня Каминская, подарил ей прелестную записную книжку в кожаном переплете, "для стихов", и маленькую, адресную. В дальнейшем сэр Исайя Берлин принимал участие в выдвижении Ахматовой на Нобелевскую премию, о чем Анна Андреевна говорила с добродушной иронией: "И чего этот господин так старается". Для нее их встреча летом 1965 года была концом этой романтической любви. Сам же сэр Исайя до конца дней хранил благодарную память об Ахматовой. После его кончины, последовавшей в 1997 году, Айлин Берлин все материалы и документы, имеющие отношение к Анне Ахматовой или ее окружению, передала в Музей Ахматовой в Фонтанном Доме.
Бездомность была характерной приметой быта и бытия Анны Ахматовой. С тех пор как она в 1916 году ушла из дома Гумилёва, у нее никогда не было своего дома, даже когда Союз писателей дал ей квартиру, а затем и знаменитую "будку", как она называла свою дачу в Комарове.
В этих своих "квартирах" она жила с Ириной, дочерью Николая Николаевича Пунина, и Аничкой Каминской. Надо сказать, что они сердечно не считали ее "своею", хотя жили когда-то за счет ее пайков и гонораров. При первом же удобном случае Анна Ахматова с маленьким чемоданчиком, в котором хранился весь ее архив, отправлялась в Москву.
В Москве она жила главным образом у своей близкой приятельницы Нины Ольшевской, жены модного в те годы сатирика Виктора Ардова, – до тех пор, пока Нина тяжело не заболела. Обычно Анне Андреевне уступал свою восьмиметровую комнатку сын Ольшевской, вскоре ставший известным актером, Алексей Баталов.
Позже она жила у приятельницы Любови Большинцо-вой-Стенич, у редактора-переводчицы Гослита Ники Глен, а также в Доме творчества в подмосковном Голицыне. Ее так и называли: "Странствующая королева", поскольку и в этих условиях она неизменно сохраняла королевский вид.
Часть II
Глава первая
ПОЭМЫ И ТЕАТР
"Меня не знают", – раздраженно и горестно говорила Анна Ахматова в последние годы жизни, когда "Реквием" и "Поэма без героя" уже были опубликованы за рубежом, по-прежнему оставаясь под запретом на родине. Книга "Бег времени" (1965), с изданием которой Ахматова связывала надежды на встречу с большим читателем, вышла в усеченном виде, без "Реквиема"; "Поэма без героя" была представлена своей первой частью – "Тысяча девятьсот тринадцатый год", а "Пролог" – несколькими стихотворениями.
Знакомство с полным текстом этих произведений, их включенность в контекст ахматовского творчества и в общий контекст литературы открыли возможность нового взгляда не только на ее художественное наследие, но и на отечественный литературный процесс в целом, выявив до времени скрытые "подземные течения" и ключи "живой воды" в историко-культурном прошлом эпохи 1930–1960–х годов.
Можно ли считать парадоксом, что Ахматова, одна из "красавиц тринадцатого года", вошедшая в литературу Серебряного века с удивительной любовной лирикой и созданной ею лирической миниатюрой, модель модернистских художников, изысканная и стилизованная, стала крупнейшим эпическим поэтом ХХ столетия – не только в России, но и в Европе?
И да, и нет. Горбоносая красавица с парижской "атласной челкой" и глазами русалки, высокая и гибкая (Гумилёв советовал ей учиться пластике и идти в танцовщицы, Мандельштам называл гитаной, Модильяни рисовал в образе египетской царицы), казалось, самой природой была создана для того, чтобы поведать о тайнах и причудах женской души, о встречах и разлуках и с этим войти в русскую, а может быть, и в мировую поэзию. Первые поэтические сборники "Вечер" (1912) и "Чётки" (1914) принесли молодой поэтессе громкую славу, ей прочили будущее "русской Сафо". Однако судьба и время распорядились по-иному.
В одном из фрагментов "Реквиема" Ахматова вспоминает о той поре, "сталкивает" две эпохи в своей жизни:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Но не только в силу трагических испытаний, выпавших ей и ее родине после 1917 года, Ахматова выросла в национального поэта, заговорив от имени своего "стомильонного народа".
Сегодня, когда время многое расставило по своим местам, присутствие эпического мирочувствия в ее первых книгах не только очевидно, но и закономерно, обусловлено личностью и заложенными в ней возможностями.
В книге "Anno Domini" (1921) Ахматова объединила в цикл "Эпические мотивы" три ранних фрагмента стихотворений. Возникнув у истоков первой ахматовской поэмы "У самого моря", фрагменты эти сопутствовали ее созданию и вели дальше. Подруга-муза, учившая плавать "приморскую девчонку", растет и взрослеет вместе с ней, уводя все дальше от моря, в мир петербургских видений и призраков.
Поэма "У самого моря" была начата в Слепневе в канун, как тогда говорили, "германской войны" и заканчивалась в Царском Селе. Ахматова вспоминает: "Это было уже в Слеп-неве (1914) в моей комнате. И это значило, что я простилась с моей херсонесской юностью, с "дикой девочкой" начала века и почуяла железный шаг войны" (Рабочие тетради
А. А. Ахматовой. РГАЛИ, ИРЛИ. С. 116).
Только через два года она снова увидит Черное море, когда поедет в Крым, где простится с тяжелобольным Николаем Недоброво, – лирический отклик: "Вновь подарен мне дремотой… / <…> Золотой Бахчисарай…", затем без малого через четверть века напишет в "Путем всея земли":
Я плакальщиц стаю
Веду за собой.
О, тихого края
Плащ голубой!..
Над мертвой медузой
Смущенно стою;
Здесь встретилась с Музой,
Ей клятву даю…
(1940)
Перед этим в "Реквиеме" – "Последняя с морем утрачена связь…". А чуть позже в первом посвящении к "Поэме без героя":
… – и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли? -
Нет, это только хвоя
Могильная…
Поэма "У самого моря" писалась вдали от Крыма, с которым были связаны детство, отрочество, юность Ахматовой. Название открыто отсылало к началу "Сказки о рыбаке и рыбке" Пушкина, к первым ее строкам: "Жил старик со своею старухой / У самого синего моря…", – подчеркивая сказочность сюжета, который, однако, был и биографическим. Она писала, что "сероглазый мальчик" с мускатными розами – это Гумилёв, что Николаю Степановичу очень нравилась поэма и что он просил посвятить ее ему.
"У самого моря" – поэма-воспоминание, память об изрезанном бухтами побережье Херсонеса, где прошло детство Ахматовой, где произошло что-то, о чем она никому не рассказывала.
Сын художника – В. В. Верещагин, мальчиком живший одно лето, по-видимому, в 1902 году, в Херсонесе, воскрешает события, как можно предположить, имеющие отношение к художественному миру ахматовской поэмы.
"Штормы на Черном море бывают главным образом в осенние и зимние месяцы, летом же – лишь в виде исключения и обычно меньшей силы. Но и тот, который нам пришлось наблюдать у Георгиевского монастыря в летнее время и только с берега, производил сильное и жуткое впечатление…