– Дорога длинная. Будем передвигаться только ночью, а днем прятаться в лесу. Ночью немцы обычно квелые, после шнапса их ко сну тянет. Перевезу через Западный Буг, а там граница. Туда собираетесь?
– Туда.
– Хорошо. Но без аванса не повезу. Не обижайтесь. Всякие встречаются люди. Довезешь – и поминай их лихом. Никому верить нельзя.
– А вам можно? – насторожился Мессинг, угадывая в мыслях мужика какой-то подвох.
– Нам можно, – усмехнулся старик, – нам деньжата нужны, а кто вы и кем будете, наплевать. Хоть жиды, хоть черти! Лишь бы платили!
Мессинг передал ему пачку купюр Речи Посполитой, оставшихся от последних гастролей.
– Трое, а платите за одного, – нахмурился мужик, – еще есть?
– Золотые червонцы, – сказал Мессинг.
– Тоже сгодятся! – обрадовался старик.
Он оказался сноровистым и неглупым. Постелил на дно телеги одеяла, сверху навалил сена. При встрече с немцами прикидывался нищим крестьянином, предварительно, еще дома, напялив на себя самую худую одежонку.
И лошадь выбрал старую, с пожелтевшими зубами, с побитыми от вожжей боками. И мелкое сено походило на скошенное не на лугу, а на поляне, к тому же прошлогоднее, свалявшееся. Дорогу знал хорошо, сходил за местного, точно называя немцам ближайшее село, куда якобы направлялся.
Соседи Мессинга по телеге мучились, отлежав спины, надышавшись сырого гнилого воздуха, а Мессинг давно научился впадать в летаргический сон, чтобы не чувствовать болевые ощущения.
Он выглядел наиболее свежим и бодрым, когда они добрались до Западного Буга, и помогал попутчикам перебираться в качающуюся на воде лодчонку.
– А где червонцы? – напомнил мужик перед тем, как самому пересесть в лодку.
– Бери, – сказал Мессинг, с горечью прощаясь единственной памятью об отце.
Старик одну монету попробовал на зуб.
– Настоящая. Тогда поплыли. Только тихо, не разговаривать. А то перебьют еще до границы.
Но стоило лодке выбраться на середину реки, как по ней стали стрелять с обеих сторон: и немцы, и советские.
– Ничего, проскочим, они нас не видят на слух палят, – успокоил беглецов мужик. Вскоре лодка уткнулась в песок противоположного берега.
– Вылезайте! – грозно прошептал проводник. – Дальше транспорт не везет.
Мессинг и его попутчики, сняв обувь, поплелись по мелководью к берегу, а мужик ловко развернул лодку и быстро поплыл обратно. Войдя в лес, они вздохнули с облечением, но вдруг их ошеломил громкий голос:
– Кто идет?! Руки вверх!
"На границе тучи ходят хмуро…"
Эти слова из известной песни, написанной в предвоенные годы, отражали существовавшие тогда представления о границе. О каком солнце могла идти речь там, где на священную родную землю собирался просочиться враг. Тревожная обстановка, хмурые тучи. И они, заметьте, не плывут, а ходят, как часовые в дозоре. Настоящие же часовые, но наверняка с хмурыми лицами и доставили пересекшую границу троицу к начальству. Имена часовых вымышлены, но описанная далее история вполне могла произойти.
Хозяин лодки обманывал несчастных беглецов и, заранее договорившись с пограничниками, подвозил клиентов прямо к заставе. Начальник заставы капитан Леденцов благодарил его за это от имени большевистской партии, а также всего прогрессивного человечества и дарил раз в месяц банку шпрот и пару пачек папирос "Беломорканал". Поскольку спасавшиеся от Гитлера люди (в основном евреи или семейные пары, один из членов которых непременно принадлежал к семитскому племени) говорили на немецком языке, идиш или польском, то Леденцов и начальство из Центра считали их немецкими шпионами. Оттуда – значит, шпионы. Утверждают, что бегут от фашизма, от Гитлера, от лагерей смерти? Но это еще надо доказать, это еще надо проверить. Для этого у нас есть свои лагеря…
На погранзаставе беглецов сначала обыскивали, пытаясь найти у них не столько шпионские принадлежности, которые почему-то не попадались, сколько бриллианты или другие ценности. Если обнаруживали, то тщательно их фиксировали и вместе с описью лично передавали генералу. Помимо бриллиантов, генерал любил картины, как старорежимные – портреты князей, графов и членов их семей, так и малопонятные, намалеванные в начале века. Обычно евреи для удобства перевозки освобождали картины от рамок, сворачивали холсты. За каждые два-три холста, украсившие стены генеральской квартиры, на заставу доставлялась канистра спирта. Его разбавляли родниковой водой до 40 градусов и выдавали по алюминиевой кружке свободным от смены пограничникам. Те осушали ее залпом и затягивали песню про ходящие на границе хмурые тучи, то есть не расслаблялись даже под высоким градусом, помнили, где они находятся и какому делу служат.
Однажды приехал сам генерал и говорил, что у беглецов надо изымать разные, даже с виду непригодные для обихода побрякушки. Приводил пример с большевиком Юровским, руководившим расстрелом императорской семьи. Кстати, в здании, где происходил расстрел, позже устроили склад детских игрушек, а напротив расположили Дом пионеров.
Царь скончался быстро, после первых же выстрелов. А дочери его, княжны, попадали на каменный пол, корчась от боли. Оказалось, они сшили лифчики и набили их бриллиантами, некоторые и отразили пули, направленные в область сердца. Но, учтя хитрость царских дочерей, следующими выстрелами их добили окончательно.
Юровский, как большевик и руководитель расстрела, собрал нажитые на поте трудового народа ценности в чемодан и закопал его в огороде, поскольку к Екатеринбургу приближались белогвардейские части. А после победы красных войск передал чемодан военному начальнику. Без описи, поскольку не знал названий собранных вещей. Среди них обнаружил он металлическую конфетницу. Считая ее ненужной красному воину безделушкой, сунул в карман и через год подарил на день рождения дочери брата. А безделушка оказалась произведением известного мастера Фаберже и стоила кучу денег. Племянница Юровского продала ее за гроши коллекционеру, понимавшему толк в искусстве, и отнять у него конфетницу было очень трудно – вещь-то не краденая. Судьям пришлось немало поломать голову, чтобы реквизировать ценную конфетницу и передать ее народу, которому принадлежит по закону вся земля и все то, что в ней и на ней находится.
– Ну и что сделали с Юровским? Его как наказали? – поинтересовался Леденцов.
– За что? – удивился генерал. – Откуда честный большевик, революционер, слыхом не слыхавший о каком-то Фаберже, мог знать о действительной стоимости его произведений, находившихся в руках буржуазии? Юровский до конца жизни ездил по Уралу от общества "Знание" и читал лекцию "Как я убил царя". Вдруг у него появился соперник, который утверждал что не Юровский, а он прикончил царя. Каждому хотелось славы. Дело чуть не дошло до суда. Я к вам почему приехал? Задерживайте не только тех, кто пытается проникнуть на нашу землю, но и тех, кто пытается ускользнуть от нас. Евреи не побегут. Им там прямая дорога в концлагеря и душегубки. И коммунисты тоже, их там почти приравнивают к евреям. Могут махнуть самые что ни на есть русские люди. Не душою, а по паспорту. Богачи с золотом или художественными ценностями – бриллиантами, жемчугом, картинами, хрусталем, марками, посудой… Всего не перечислишь. Задерживайте и обыскивайте всех.
– А если наш, извините, товарищ генерал, если наш?..
– Понимаю, – сказал генерал, – о наших мы, как обычно, будем предупреждать вас заранее и определять коридор перехода. Кстати, у одного из коллекционеров хранится портрет Николая Второго кисти Ильи Репина. Никак не разыщем.
– Если попадется, проткнем Николашку штыками! Всей погранзаставой. А картину, как вредную социалистическому строю, сожжем дотла!
– Ни в коем разе! – грозно прошипел генерал. – Картина Ильи Репина! За нее на Западе большущие деньги дадут. Тем более она с Николашкой. Сплавим ее через наших резидентов, продадим за валюту, а на вырученные деньги купим сельхозтехнику или завербуем новых агентов. Так что бдите! В обе стороны! – поднимаясь со стула, напутствовал Леденцова генерал.
– Служу Советскому Союзу! – с гордостью отрапортовал Леденцов, проводил генерала до машины и опасливо посмотрел на идущие по небу хмурые тучи.
Получив новую установку от начальства, он вызвал недавно задержанных. Три еврея, представшие перед ним, богатыми не выглядели, а один, в одежде, покрытой грязью, даже внушал отвращение.
"Грязный еврей", – подумал о нем Леденцов.
– Волею обстоятельств он, хирург, пробирался к вам через канализационную систему, – неожиданно для Леденцова, путая русские и польские слова, проговорил Мессинг. – Он бежал из Варшавского гетто! Он – герой!
Леденцов поразился, что длинноволосый человек прочитал его мысли, растерялся и пролепетал казенные слова:
– Мы пленных не признаем. Надо биться с врагом до последней капли крови, а не сдаваться ему.
– Я не сдавался, – сквозь зубы вымолвил еврей из гетто, – я хочу просить ваше военное начальство прийти к нам на помощь. Меня послали товарищи. Они собираются поднять восстание, на подготовку остаются не месяцы, дни, мы безоружные и без вашей поддержки…
– Мы начеку, но не воюем с Германией, – сухо заметил Леденцов, – в городе с вами разберутся. А теперь признайтесь, у кого-нибудь из вас ценности есть? Чего молчите? Лучше сдайте добровольно. Мои бойцы вытряхнут из вас все, куда бы и что бы вы ни спрятали. Ферштеен?
Седой как лунь еврей расстегнул ворот рубашки и снял через голову цепочку с магендоведом.
– Это религиозный знак. Серебряный. Наша семейная реликвия. Прадед передал деду, дед – отцу, отец – мне…
– А серебро какой пробы? – поинтересовался Леденцов и вдруг почувствовал неодолимое желание вернуть реликвию деду. – Мы атеисты! – Этим утверждением Леденцов задумал обосновать реквизицию, но вслух неожиданно сказал: – Мы уважаем старость. Возьмите свою штуку обратно, дедуля.
– Спасибо, большое спасибо, – стал благодарить Леденцова седой еврей, а начальник погранзаставы не верил своим собственным, только что произнесенным словам. Он намеревался сказать другие, отобрать у старика серебро, но, повинуясь неведомой силе, нарушил приказ генерала и социалистические принципы, отчего, придя в себя через минуту, готов был поверить и в Бога, и в черта.
"Чудеса какие-то, едрена вошь! – подумал Леденцов. – Не какие-то, а определенные, гуманные, – сверкнула у него в голове неожиданная мысль, – вы поступили по-человечески!"
Леденцову показалось, что он заболел, и настолько, что решил сдать дежурство заместителю, но тут его сознание снова поразила чужая мысль: "Что вы будете делать с нами? Отвечайте! Громче!"
Леденцов от страха выпучил глаза, но ответил уверенно, без запинки, словно докладывал генералу:
– Отвезем вас в город, передадим в ГПУ. Старика, как немецкого шпиона, наверняка поставят к стенке или сошлют в лагерь для доходяг, на полный срок. Сдавшегося в плен отправят на Север, в Коми АССР, на угольные шахты. А третьего – с ним я пока не разобрался, с ним еще поработаем, пощупаем, что он за птица и почему перешел границу.
Вольф Мессинг сделал шаг вперед и вынул из заднего кармана брюк объявление о его розыске и премии за поимку.
Леденцов оцепенел от прочитанного. С одной стороны, он не верил в чудотворцев, гадалок, предсказателей судеб и прочую чепуху, но, с другой стороны, сам вел себя как загипнотизированный. Даже разгласил государственную тайну, выдав секреты ГПУ. И тут же Леденцова поразила мысль, что длинноволосый разыгрывает его, маскируется под врага Гитлера, а на самом деле подослан им как шпион, чтобы легализоваться в СССР.
"Я не шпион, а ясновидящий Вольф Мессинг", – отпечаталось в сознании Леденцова, но он, поборов чуждое воздействие, вымолвил быстро, пока хватало воли и сил:
– А почему я о вас ничего не знаю?
– Я не выступал в вашей стране, – сказал Вольф Мессинг, – и не удивлюсь, если окажется, что вы не знаете доктора Фрейда.
– Из Кремлевской больницы, наверное, – предположил Леденцов. – Я туда не прикреплен. Далековато. Да и чином не вышел. У нас на заставе работает свой хороший врач-фельдшер Оноприенко. Знающий доктор. Нашу сторожевую овчарку вылечил от фурункулов!
Мессинг усмехнулся:
– А Кафку читали?
– Ни Кафку, ни Библию, никакую другую вредную литературу в библиотеке не держим! – с гордостью произнес Леденцов. – Мы читаем пролетарского поэта товарища Демьяна Бедного, который живет и пишет в самом Кремле, читаем, перечитываем и очень уважаем!
Мессинг хотел сказать, что впервые слышит о таком поэте, увлекается Верхарном, но передумал и признался, что очень устал, болит тело, и, вздохнув, впал в каталепсию, предварительно улегшись на скамейку.
Леденцов растерянно смотрел на лежащего перед ним человека, неожиданно ставшего походить на покойника, а потом приложил ухо к его сердцу.
– Не бьется. Видимо, отдал концы. С перепугу. Ведь мы его даже пальцем не тронули. Сбросим в реку – и всех делов. Не отрывать же пограничников от заслуженного отдыха для рытья могилы. К тому же неизвестно кому. Зафиксируем смерть. На всякий случай. Для порядка. И сбросим в речку, где водовороты. Его или затянет, или прибьет к вражескому берегу – получите обратно своего разведчика! – ухмыльнулся Леденцов и вызвал фельдшера.
Оноприенко до войны работал ветеринаром в крупном совхозе, знал цену каждой дойной корове и не одну поднял на ноги. Он нащупал пульс у Мессинга и с досадой покачал головой:
– Бьется. Значит, живой. А может, прикидывается умершим.
Ага! – сообразил Леденцов. – Мы его в реку бросим, а он поплывет к своим.
– Вряд ли, – возразил Оноприенко. – Он крепко спит. Как после внеочередного дежурства.
– А когда проснется? – спросил Леденцов.
– Черт его знает, – ругнулся Оноприенко, – разнеженный капиталист. Нашей корове, даже роженице, вполне хватает ночи. А этот… Может сутки продрыхнуть! Может больше…
– День разрешаю, – твердо вымолвил Леденцов. – А завтра всех троих отправить в Брест. И спящего отвезти. Продрать глаза и отвезти.
– Я его разбужу, – обещал Оноприенко. – У меня есть шприц. Вколю ему дистиллированную воду. Раз-два – очнется!
Придя в себя, Мессинг ощутил боль в сердце. Он понял, что эти пограничники станут едва ли не первыми военными жертвами Гитлера в СССР.
В Бресте тщательно изучили немецкий плакат с фотографией Мессинга и решили, что это вряд ли подделка, поскольку на плакате был указан тираж – 3000 экземпляров. Немцы люди аккуратные, экономные. Зря тратить бумагу не станут. Значит, столько требовалось. Как честный служака, Леденцов рассказал о внушениях, о внезапном сне, обо всех трюках, которые с ним проделал беглец из Польши.
– Сколько он заплатил лодочнику? – с нажимом в голосе спросил местный особист.
Начальник заставы смутился, так как на следующий день после доставки беглецов лодочник лично ему передал пару золотых червонцев.
– Заплатил в польской валюте, – уклончиво ответил он, – наверное, действительно артист. Из шарлатанов. Предсказал смерть самому Адольфу Гитлеру. Судя по длинным волосам, отсутствию мозолей на руках, холеному лицу на фотокарточке и актерскому крему в чемоданчике, видимо на сцену выходил. Что еврей – видно: Может действительно бежал от Гитлера? Ляпнул что-нибудь невпопад, да так, что розыск объявили.
– Похоже, – согласился особист и распорядился, не собирая даже судебной тройки, отправить седого старика по статье 58 пп. 10, 11 за буржуазно-религиозную пропаганду и контрреволюцию на 15 лет в лагерь для доходяг, иронически именуемый коллегами "минеральным"; беглеца из гетто, как сдавшегося в плен врагу, на десяток лет в Коми, в шахты Инты, а Вольфа Мессинга, в наручниках, под усиленной охраной, – в центр, в Москву, и приказал тщательно следить по дороге, чтобы он не сбежал при помощи своих штучек.
В Москве на Лубянке прочитали путаное письмо особиста из Бреста и на всякий случай до разбора дела посадили Мессинга в Бутырку, в отдельную камеру, где еле умещалась прикрепленная к стене откидная кровать. В отличие от других заключенных, которым представили обвинение и днем не разрешалось спать, для Мессинга сделали исключение – его кровать постоянно находилась в горизонтальном положении. Он двое суток проспал и не ел, о чем раздатчик из пищеблока доложил дежурному надзирателю. Тот пожал плечами и изрек:
– Даже если ненормальный, то, жрать захочется, выхлебает и нашу бурду.
Мессинг приходил в себя и постепенно разминал тело, не подозревая, что позже литзаписчик изобразит в его мемуарах переход границы как легкий и беспрепятственный, опишет, как, не найдя свободного номера в гостинице, он будет ночевать на полу в синагоге… "Я вступил на советскую землю с тысячами (!) других беженцев, ищущих спасения от фашистского нашествия". Вот тебе и граница на замке. Впрочем, если и был замок, то очень непрочный. 20 июня 1941 года, за два дня до войны, в брестском парке, где играла музыка, одетые в штатское немецкие офицеры приглашали танцевать местных девушек. А после начала войны выяснилось, что диверсантами были вырезаны километры кабеля, что немцы по фамилиям, именам и отчествам через мегафоны обращались к начальникам застав, предлагая им сдаваться без боя…
Но Мессинга, лежавшего на жесткой кровати в Бутырке, волновало другое – как примут его в новой стране?
Он предполагал, что у Сталина, как и у Гитлера, мог быть свой ясновидящий, свой гипнотизер высшего класса. Иначе обвиняемые на процессах 1937–1938 годов, возможно, так не бичевали бы себя. Мессинг, обладая отличной памятью, дословно запомнил их допросы на суде, печатавшиеся в польских газетах.
"Прокурор Вышинский в открытом суде в присутствии иностранцев обращается к Каменеву:
Вышинский. Как оценить ваши статьи и заявления, в которых вы выражали преданность партии? Обман?
Каменев. Хуже обмана.
Вышинский. Вероломство?
Каменев. Хуже.
Вышинский. Хуже обмана, хуже вероломства – найдите это слово. Измена?
Каменев. Вы его нашли!
Вышинский. Подсудимый Зиновьев, вы подтверждаете это?
Зиновьев. Да.
Вышинский. Измена? Вероломство? Двурушничество?
Зиновьев. Да".
Мессинг чувствует явную режиссуру на процессах, проводимых Сталиным. На лицах подсудимых не видно следов пыток, к тому же они слишком упорствуют в доказательстве своей вины. Мессинг не исключает воздействия на подсудимых сильного гипнотизера.
Через полвека, когда заурядному парапсихологу по фамилии Зухарь предложили своеобразное участие в мировом матче шахматистов Анатолия Карпова и Виктора Корчного в Багио (следовало сбивать Корчного с мысли, выводить его из равновесия), то он не отказался. Серость готова пойти на любую подлость, чтобы ее заметили, отличили. Не таков был Вольф Григорьевич Мессинг.
Находясь в камере, он специально впал в каталептический транс, и перед ним начали возникать сцены из жизни Сталина. Ведь теперь они с ним в одной стране и рано или поздно должны увидеться, непременно.