Сам Кэрролл, судя по всему, обладал в какой-то степени парапсихологическими способностями, но, будучи священнослужителем, не находил возможным говорить об этом или пользоваться ими. Однако 6 сентября 1891 года он описал в дневнике событие, произошедшее с ним во время службы в церкви: "Прежде чем объявить прихожанам номер второго гимна, викарий прочитал несколько объявлений. Я же, меж тем, взял свою книгу гимнов и сказал про себя (не знаю почему): "Это будет гимн 416". Я никогда не слышал этого гимна и, взглянув на него, увидел, что он весьма прозаичен. "Вряд ли викарий его выберет", - подумал я. Каково же было мое изумление, когда через минуту он объявил: "Гимн 416"!". К сожалению, он никак не комментирует этот эпизод.
Покупка бальзама в монастыре Святого Фомы была заключительным аккордом двухмесячного путешествия по чужим краям. В тот же вечер друзья выехали в Кале, а на следующий день, в субботу 14 сентября, отбыли на пароходе в Дувр. Последняя запись, которой Чарлз завершает свой дневник, поражает - в ней он предстает с совсем неожиданной стороны:
"Плавание было на удивление спокойным, небо безоблачным и ясным; луна сияла во всём своем великолепии, словно стремясь возместить время, потерянное из-за случившегося за четыре часа до того затмения; большую часть путешествия я провел на носу, то болтая с впередсмотрящим, то следя - в этот последний час моего первого путешествия в чужие края - за огнями Дувра, медленно ширившимися на горизонте; казалось, будто наш милый остров раскрывает свои объятия возвращающимся домой детям, пока, наконец, огни не засияли ярко и смело с двух маяков на скале, пока то, что долгое время оставалось лишь мерцающей, словно отражение Млечного Пути, полосой на темной воде, не выступило вперед в виде освещенных домов на берегу, а зыбкая белая линия за ними, поначалу казавшаяся ползущим вдоль горизонта туманом, не превратилась наконец в сером предутреннем сумраке в белые скалы милой Англии".
И непроизвольно вырвавшийся из груди пассаж, для которого понадобилось долгое дыхание, и двукратное повторение эпитета "милый" (милый остров, милая Англия), и взволнованная метафора ("будто наш милый остров раскрывает свои объятия возвращающимся домой детям") - всё это не похоже на обычную сдержанность Чарлза. Пожалуй, путешествие наблюдателя нравов и любителя парадоксов было всё же сентиментальным… Во всяком случае, создается впечатление, что этот выплеск был неожиданностью и для самого автора. Но почему на протяжении всей последующей жизни он больше ни разу не покинул свой "милый остров"? Ведь в приведенном дневниковом отрывке он говорит о своем первом путешествии, следовательно, не исключает возможности других поездок. Впрочем, путешествия тем и хороши, что нередко заставляют взглянуть на себя и свою жизнь со стороны, а порой и сделать неожиданные открытия.
Осталось ли путешествие в Россию в памяти Кэрролла? Что он думал о нем? Обычно исследователи отвечают на этот вопрос решительно и однозначно: мол, он никогда не вспоминал об этой поездке и Россия ничего не значила для него. Однако существует его собственное признание о том впечатлении, которое произвела на него Россия и в особенности Москва. Когда спустя 23 года Мод Бланден, одна из его юных подружек, к тому времени выросшая, собралась вместе со своими родными поехать в Россию, он послал ей письмо, в котором просил записать для него русские детские имена - и ностальгически прибавил: "Когда-то я знал русский алфавит довольно хорошо, но это было тогда, когда я поехал в Россию в 1867 году, и теперь я начинаю его забывать… В целом, я думаю, Москва была самым замечательным из того, что я когда-либо видел".
Зачем он просил прислать ему русские детские имена? Неужели хотел что-то написать? Это так и остается неизвестным.
Глава четырнадцатая
ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА
Двадцать четвертого августа 1866 года, спустя менее года после выхода в свет "Алисы в Стране чудес", Кэрролл писал своему издателю Макмиллану: "У меня то и дело возникает мысль написать своего рода продолжение "Страны чудес", и если из этого что-то получится, я намереваюсь с самого начала посоветоваться с Вами, чтобы всё было сделано как следует".
Конечно, это опять должна была быть книжка с иллюстрациями. Для Кэрролла было чрезвычайно важно с самого начала работы над книгой решить вопрос о художнике, ибо он всегда считал, что работать надо вместе с ним и многое зависит от совместных решений. К кому же обратиться, как не к Тенниелу, иллюстрации которого к "Алисе в Стране чудес" так понравились и публике, и издателю? Он написал Тенниелу, что задумал "вторую "Алису"", и выразил надежду, что тот возьмет на себя иллюстрации. Однако, к его удивлению, Тенниел ответил отказом, отговорившись, что слишком занят и не может взять на себя такой труд. Разумеется, он был занят: у него были новые заказы; к тому же он продолжал работу в "Панче", еженедельно выдавая новую карикатуру. Конечно, "Страна чудес" имела огромный успех, и Тенниел отдавал должное ее автору, но, видно, ему не очень хотелось снова работать под его недреманным оком.
К тому же, возможно, история с первым заводом "Алисы в Стране чудес" оставила у Тенниела неприятный осадок. Ведь именно он проявил излишнюю требовательность (чтобы не сказать придирчивость), а Кэрролл, надо признать, стойко перенес удар и согласился на его требования.
Как бы то ни было, Тенниел был занят. Кэрролл обратился было к другим иллюстраторам, потом к миссис Макдональд, знавшей многих художников и всегда готовой помочь ему, но вскоре понял, что ни один из них ему не подходит. В результате он снова написал Тенниелу. В конце концов ему удалось уговорить художника взять на себя иллюстрации к новой книге. Если гонорар в 138 фунтов, который потребовал Тенниел за "Страну чудес", в свое время поразил Кэрролла (это составляло четверть его тогдашнего годового дохода), что уж говорить о 290 фунтах за "Зазеркалье"? Правда, в этой книге было на восемь иллюстраций больше, но гонорар увеличился более чем вдвое! Может быть, Тенниел назвал такую сумму в надежде, что она испугает автора и он откажется от его услуг? Но Кэрролл без колебаний согласился: он был перфекционистом и понимал, что "Зазеркалье" должен иллюстрировать только Тенниел. Ему пришлось также принять поставленное художником условие: он приступит к работе лишь после окончания других заказов.
В отличие от первой сказки об Алисе вторая уже не была импровизацией: в ней чувствуется продуманный авторский замысел. Мартин Гарднер в "Комментированной "Алисе"" высказывает предположение, что тема Зазеркалья возникла позже основного замысла второй сказки, в основу которой, как вспоминала Алиса Лидделл, легли экспромты, которые сочинял Кэрролл, обучая девочек Лидделл игре в шахматы. Тема шахмат присутствует в окончательном тексте сказки, хотя теперь ее вряд ли можно назвать основной. Вместе со второй темой - Зазеркалья - она организует и крепко держит сюжет. И всё же Кэрролл назвал свою сказку "Зазеркальем". Очевидно, что в конце концов именно тема зеркала оказалась для него ведущей.
Как же возникла мысль о Зазеркалье - стране, лежащей по ту сторону зеркала? Трудно определить, как рождаются замыслы художников. Порой какие-то мелочи, смутные воспоминания, встречи подсказывают автору решения. Возможно, такой подсказкой стали для Чарлза оставленные когда-то стекольщиками подписи на внешней стороне окон, мимо которых он мальчиком проходил каждый день, подымаясь в свою комнату в Крофте. Возможно, была права Алиса Лидделл - сказка возникла как воспоминание об игре с ней и ее сестрами. А возможно, к созданию "Алисы в Зазеркалье" Кэрролла подтолкнул разговор с другой девочкой по имени Алиса, родившейся в 1862 году и приходившейся ему дальней родственницей. (Имя "Алиса", заметим, было весьма популярно в ту пору - так звали старшую дочь королевы Виктории.) Алиса Теодора Рейкс была старшей дочерью члена парламента Генри Сесила Рейкса; семья жила в доме на Онслоу-сквер, "через несколько дверей" от дядюшки Скеффингтона Латвиджа, которого Чарлз часто навещал. Задние двери домов на этой улице выходили в общий сад для жильцов. Спустя много лет Алиса Рейкс вспоминала об этой встрече с Кэрроллом:
"В детстве мы жили на Онслоу-сквер и играли, бывало, в саду за домом. Чарлз Доджсон гостил там у старого дядюшки и часто прогуливался по лужайке, заложив руки за спину. Однажды, услышав мое имя, он подозвал меня к себе.
- Так ты, значит, тоже Алиса. Я очень люблю Алис. Хочешь взглянуть на что-то очень странное?
Мы вошли в дом, окна которого, как и у нас, выходили в сад. Комната, в которой мы очутились, была заставлена мебелью; в углу стояло высокое зеркало.
- Сначала скажи мне, - проговорил он, подавая мне апельсин, - в какой руке ты его держишь.
- В правой, - ответила я.
- А теперь, - сказал он, - подойди к зеркалу и скажи мне, в какой руке держит апельсин девочка в зеркале.
Я с удивлением ответила:
- В левой.
- Совершенно верно, - сказал он. - Как ты это объяснишь?
Я никак не могла этого объяснить, но, видя, что он ждет объяснения, решилась:
- Если б я стояла по ту сторону зеркала, я бы, должно быть, держала апельсин в правой руке?
Помню, что он рассмеялся.
- Молодец, Алиса, - сказал он. - Лучше мне никто не отвечал.
Больше мы об этом не говорили; однако спустя несколько лет я узнала, что, по его словам, этот разговор навел его на мысль о "Зазеркалье", экземпляр которого он и прислал мне в свое время вместе с другими своими книгами".
Этот рассказ был напечатан в "Таймс" 22 января 1932 года, накануне празднования столетия со дня рождения Льюиса Кэрролла, которое широко отмечалось в Англии и США. Долгое время считалось, что именно разговор с Алисой Рейкс навел Кэрролла на мысль о "Зазеркалье". Однако всё оказалось не так просто. Энн Кларк отмечает: Кэрролл лишь 24 июня 1871 года впервые упоминает в дневнике о том, что встретил Алису Рейкс на лужайке, а она пригласила его в дом и познакомила со своим отцом. "Это весьма интригующий эпизод, - замечает Кларк. - Ведь уже в 1867 году "книга серьезно продвинулась вперед"". Между тем девочке было в то время всего пять лет. Вряд ли тогда состоялась беседа, о которой она рассказывала 65 лет спустя. Как бы то ни было, Кэрролл подружился с Алисой Рейкс и навещал ее, когда бывал у дядюшки; их дружба сохранилась и после ее замужества и рождения дочери.
Мартин Гарднер полагает, что мысль о стране, лежащей по ту сторону Зеркала, появилась у Кэрролла в 1868 году, вскоре после возвращения из России. Заманчиво было бы предположить (Кэрролл провоцирует всех на самые невероятные предположения), что путешествие в Россию летом 1867 года нашло какой-то отклик в "Зазеркалье": что, скажем, битва между Львом и Единорогом отражает события Крымской войны, а, к примеру, Труляля и Траляля представляют братские церкви, которые всё мечтают о единении, но ссорятся по пустякам… Тут можно было бы дать волю своей фантазии, как не так давно сделал французский критик Жан Перро. Ему пришло в голову, что русская народная сказка "Василиса Премудрая", переведенная на английский язык вскоре после возвращения Кэрролла из России и, возможно, известная ему, нашла свое отражение в "Зазеркалье". Впрочем, доводы Перро слишком натянуты и неубедительны, чтобы принимать их всерьез.
Скорее всего, в России Кэрролл думал о другой сказке. Во всяком случае, вскоре после возвращения из путешествия он послал рассказ "Месть Бруно" (Bruno’s Revenge) в ежемесячный детский "Журнал тетушки Джуди" (Aunt Judy’s Magazine), печатавший нравоучительные рассказы и сказки для детей и пользовавшийся большой популярностью. Журнал издавала известная детская писательница Маргарет Гэтти (Gatty). Свое семейное прозвище "тетушка Джуди" она использовала при издании книг "Рассказы тетушки Джуди" (1859), "Письма тетушки Джуди" (1862). Миссис Гэтти, прочитав присланную Кэрроллом "Месть Бруно", написала ему восторженное письмо и в декабре 1867 года опубликовала рассказ в своем журнале.
Кэрролл снабдил текст собственным рисунком. На нем был изображен сидящий на мыши крошечный эльф в причудливом камзольчике с буфами на рукавах и веточкой ландыша, перекинутой, словно палка, через плечо; на заднем плане видна девочка в коротком платьице, а на переднем, спиной к читателю, расположился человек, лица которого как следует не разглядеть, - рассказчик, повествующий о своей встрече с двумя представителями "волшебного народца" по имени Сильвия и Бруно.
Вот как начинает Кэрролл свой рассказ:
"День был очень жаркий, до того жаркий, что и на прогулку не пойдешь, и делать ничего не хочется, - потому-то, я думаю, всё и случилось.
Во-первых, почему это, позвольте вас спросить, феи всегда учат нас выполнять свой долг и бранят нас, чуть что не так, а мы их никогда не наставляем? Ведь не станете же вы утверждать, что феи никогда не жадничают, не думают только о себе, не сердятся, не жульничают, - ведь это было бы, признайтесь, бессмысленно. Значит, вы со мной согласитесь, что им же было бы лучше, если бы время от времени их слегка бранили и наказывали? Право, я не понимаю, почему бы не попробовать, и я почти уверен (только, прошу вас, не говорите об этом громко в лесу), что если бы вам удалось поймать фею, поставить ее в угол и подержать денек-другой на хлебе и воде, она бы тотчас изменилась к лучшему, во всяком случае, дерзости бы в ней поубавилось…"
Собственно, об этом и повествует Кэрролл: как маленький Бруно не хотел учить уроки и был наказан - нет, не автором, а своей старшей сестрицей Сильвией, и как ей за это "отомстил". И героев здесь трое: Сильвия, Бруно ("один был шалунишка, а вторая - добрая девочка") и, конечно, рассказчик. Автор прямо участвует в сказке и играет в ней далеко не последнюю роль: беседует с маленькими героями, поучает их, а еще говорит - с интонацией, присущей ему одному, - о разных весьма отвлеченных материях, живо его интересующих. Словом, он - настоящий лирический герой. Интересно, что он не прячется за чужое имя. Когда Бруно спрашивает, как его зовут, он прямо отвечает: "Льюис Кэрролл", словно ставит свою подпись под всеми речами и мыслями "рассказчика".
(Здесь, пожалуй, следует отметить, что сказочный народец, который британцы называют fairies, по старой традиции, идущей из глубины времен, состоит из особей разного возраста, пола и поведения, включая в себя фей, волшебниц, как добрых, так и злых, и всяких прочих эльфов. В сказочной повести "Питер Пэн и Венди", написанной известным шотландским писателем Джеймсом Мэтью Барри (Barrie) в начале XX века, Питер как-то жалуется, что фея Дзинь-Дзинь очень дерзка и ревнует его к Венди, а другие - безымянные - fairies вечно лезут ему под ноги. Последние, пожалуй, всё же скорее принадлежат к мужскому полу… Впрочем, кто знает? Барри, конечно, хорошо знал сказки Кэрролла. Словом, не будем удивляться тому, что Бруно у Кэрролла - мальчик из племени "фей".)
Автор - вернее, рассказчик - продолжает:
"Ну а во-вторых, возникает такой вопрос: когда можно лучше увидеть фей и прочий волшебный народец? Я, пожалуй, могу вам на этот вопрос ответить.
Первое правило здесь такое: день должен быть очень жарким - об этом даже спорить не приходится; и вас должно слегка клонить ко сну - однако не слишком, так что глаза у вас, не забудьте, не должны закрываться. Ну и, конечно, настроены вы должны быть на "нездешний" лад - шотландцы называют такой настрой "призрачным", а то и "потусторонним" - может, это и лучше звучит; ну а если вам неизвестно, что это значит, вряд ли я смогу вам объяснить, подождите, пока увидите фею, тогда и поймете".
Собственно, здесь Кэрролл снова возвращается к теме сна и бодрствования, к тому переходному состоянию, которое дарит возможность "видеть фей". Рассказ написан для детского журнала: он очень прост по сюжету и, в противоположность "Стране чудес", поучителен и сентиментален. Бруно, рассердившись на сестру, начинает рвать цветы в ее цветнике, но его взрослый друг предлагает другую "месть": привести цветник в порядок, вырвать сорняки и украсить его разноцветными камешками. Сначала Бруно не понимает его, но в конце концов соглашается. А когда появляется Сильвия и приходит в восторг от цветника, Бруно разражается слезами:
"- Я хотел… испортить твой цветник… сначала… но я ни за что… ни за что…
И он снова зарыдал, заглушая конец фразы. Наконец он с трудом произнес:
- Мне было весело… сажать цветы… для тебя, Сильвия… Мне никогда раньше не было так весело…
И он поднял голову, так что Сильвия смогла, наконец, поцеловать его розовые щечки, мокрые от слез.
Теперь уж и Сильвия расплакалась.
- Бруно, милый! - только и говорила она. - Я никогда не была так счастлива…"
Да, это не тот Кэрролл, которого мы знаем по сказке о Стране чудес. Однако и в этом рассказе, как в "Алисе" и многом из того, что еще создаст Кэрролл, есть второй, а возможно, и третий план. Кэрролл пишет для детей, которые читают "Журнал тетушки Джуди", но также и "для себя": для того "ребенка", который, по тонкому замечанию Вирджинии Вулф, спрятан в нем, и для "рассказчика", который любуется "местью Бруно". А еще - для мыслителя, занятого сложнейшими проблемами, в данном случае - проблемой творчества.
Спустя годы эта сказка войдет главой в книгу Кэрролла "Сильвия и Бруно". Он будет занят этим вопросом и многими другими: судьбами того царства, где появились Сильвия и Бруно, и другого, реального царства, в котором живет рассказчик, и еще третьего царства - но об этом позже…
Трудно представить себе, что сказочный рассказ "Месть Бруно" был написан тем же автором, который создал "Алису в Стране чудес" и в голове которого роились мысли о "Зазеркалье". Но Кэрролл был очень своеобычный человек, многообразный и противоречивый.
Вернувшись из путешествия в Россию, он возобновил встречи и переписку со своими маленькими друзьями. Вот письмо, адресованное Анни Роджерс:
"Дорогая Анни!