Среди прочих, по мнению авторов статьи, несостоятельных теорий о Снарке они называют и предположение, что "Охота на Снарка" - "антививисекционистская" поэма. Между тем нельзя сбрасывать со счетов, что Кэрролл писал свои работы, направленные против применения вивисекции, в 1875 году, тогда же, когда создавалась и "Охота на Снарка". Логично было бы предположить, что в поэме нашли отражение жаркие дебаты в английском обществе, в которых Кэрролл занял активную и непримиримую позицию.
Все перипетии развернувшейся борьбы и ее возможное влияние на кэрролловскую поэму прекрасно описаны в недавней статье Джеда Майера "Вивисекция Снарка".
По словам Майера, "анатомируя логику, которая оправдывала накопление научных знаний любой ценой, Кэрролл внес существенный вклад в развивающуюся литературу прав животных". Полемика Кэрролла достигает своей высшей точки в апокалипсическом видении мира, подчиненного логике физиологической лаборатории. Он связывает подчиненное положение животных с подчиненным положением женщин и трудящихся классов: "Порабощение своих более слабых братьев, использование "труда тех, кто не наслаждается, ради удовольствия тех, кто не трудится", унижение женщины, пытки животных - вот ступени лестницы, по которой человек поднимается к вершинам цивилизации", - завершая свою мысль мрачным пророчеством о наступлении времени, "когда человек науки должен будет ликовать при мысли, что он сделал из этой благословенной цветущей земли если не рай для человека, то, по крайней мере, ад для животных". Джед Майер видит в Беконщике (мяснике) как раз такого представителя науки - самозваного естествоиспытателя, хорошо известного своими выдающимися способностями к письму и чтению лекций, а также хирургическими навыками. Являясь защитником вивисекции, Беконщик имеет большой опыт по части представления своих специальных знаний на доступном языке и умеет манипулировать собеседником, хотя его система доказательств порочна. Его собеседником, его учеником, выступает, заметим, Бобр, представитель животного мира.
С выходом в свет дарвиновского "Происхождения человека" новые доказательства родства между человеком и животными стали доступными как защитникам, так и противникам вивисекции. Джед Майер полагает, что трудности классификации человеческих существ и животных нашли явное отражение в "Снарке" и "дарвинистская игра становится смертельно серьезной в этой абсурдной поэме". Чтобы помочь команде идентифицировать их неуловимую возможную добычу, капитан Билл Склянки очень академично называет пять признаков Снарка, которые по мере их перечисления становятся всё более человеческими - от невыраженного вкуса до амбиций и неспособности оценить шутку. Снарк становится всё более похож, скажем, на Банкира или Барристера, преследующих его в своем неуемном честолюбии. Таким образом, Снарк, полагает автор статьи, - некий гибрид честолюбивого исследователя и подопытного существа. И когда Булочник наконец находит Снарка, он внезапно исчезает, едва попытавшись классифицировать добычу, ибо Снарк оказался Буджумом, поскольку, убеждает нас Джед Майер, "непостижимая межвидовая граница" пересечена и само определение человека оказывается размыто.
Еще одно важное замечание Джеда Майера касается той роли, которую играет язык нонсенса в полемической риторике Кэрролла. Нонсенс противостоит той интеллектуальной языковой деспотии, которую демонстрируют Беконщик, читающий свои лекции "из области естествознания", Билл Склянки, Шалтай-Болтай, безапелляционно заявляющий: "Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше". - "Вопрос в том, подчинится ли оно вам", - возражает последнему Алиса и вместе с ней Льюис Кэрролл, в каждой своей работе, по словам Майера, последовательно и неуклонно подрывающий многозначностью и разноголосием (гетероглоссией) языка нонсенса любые покушения на лингвистическое превосходство.
С автором "Вивисекции Снарка" можно согласиться не во всём, но то, что "дарвинистская игра" и "антививисекционистские" мотивы присутствует в поэме, кажется вполне правдоподобным.
Сама поэма столь часто оказывалась "на столе вивисектора" и препарировалась столь многими исследователями, что впору развернуть кампанию против применения такой практики, если она болезненна. Безболезненным же следует признать лишь толкование, не претендующее на то, чтобы быть единственно правильным, несомненным и не утверждающее, что именно оно не противоречит ни одной строфе поэмы. Болезненно - копание в деталях, когда "скальпель" исследователя достигает каждой строфы, строчки, слова, запятой… Впрочем, подобное утверждение применимо исключительно к "Снарку", поскольку он занимает совершенно особое положение в истории английской, да и мировой литературы. Ни одно другое стихотворное произведение не вызвало такого обилия толкований, интерпретаций и исследований, которое вполне заслуживает того, чтобы считаться отдельной наукой - "снаркологией" - со своими мэтрами и неофитами… или лженаукой: эдакой алхимией, ищущей философский камень; астрологией, тщащейся отыскать скрытые причинно-следственные связи, или некой религиозной практикой, для которой "Снарк" - священная книга, а комментаторы - служители культа, герменевтики, искатели сакральных смыслов.
Но если бы мы всё же рискнули сконструировать "философию творчества" Льюиса Кэрролла на примере создания им "Охоты на Снарка", у нас не получилось бы стройной логической картины, где следствия неизбежно влекомы намерением, как у Эдгара По. Нам лишь удалось бы обнаружить "книгу, читавшуюся в то время", например "Нашего общего друга" Диккенса, из которой Кэрролл извлек директора банка (читай - Банкира), Бруэра с Бутсом и остальных двух Буферов, а также прочих персонажей, имена которых начинаются на букву "Б". Мы могли бы также выяснить, что способность Булочника откликаться на любой громкий крик навеяна Кэрроллу нравом одной из собак Габриэля Оука из романа Томаса Харди "Вдали от обезумевшей толпы": "Это был такой старательный и бестолковый пес (у него еще не было собственного имени, и он с одинаковой готовностью откликался на любой приветливый оклик)…" Мы выявили бы и влияние Томаса Гуда, "Баллад Бэба" Уильяма Швенка Гилберта и, может быть, морских баллад Оливера Уэндела Холмса. Мы нашли бы "неожиданный поворот мысли", вызванный тяжкими раздумьями Кэрролла о безвременных кончинах его дядюшки и племянника, или занимавшими его проблемами вивисекции и выборной системы. А может, предположили бы мы, сделанная Кэрроллом фотография Экси в образе китайского торговца с множеством коробок навела его на мысль о багаже Булочника. Мы могли бы допустить, что "Снарк" - это некая евклидова теорема, доказывающая, что Снарк и Буджум тождественны. И, как знать, в итоге мы, возможно, остановились бы на том, что "Снарк" - алгебраическое выражение, допускающее любую подстановку смыслов. И останется единственный вопрос: можем ли мы уверенно снять всю эту сослагательность и действительно ли Кэрролл вкладывал в поэму именно такой смысл, требующий от нас подобных подстановок?
Но вовсе не изобилие возможных смыслов, которые могут быть вложены в поэму, позволяет назвать ее шедевром, а то действительно уникальное обстоятельство, что она ни в каких смыслах не нуждается, поскольку, говоря словами Честертона, ее "образы и рассуждения могут существовать в пустоте в силу собственной безудержной дерзости".
"Охота на Снарка" написана, как стараются подчеркнуть энциклопедии, главным образом четырех- и трехстопным анапестом - традиционным для английской юмористической поэзии размером, который использовался, к примеру, в лимериках. Внутренняя рифма, которой Кэрролл виртуозно пользуется, разбивая порой четырехстопные строки, придает строфам поэмы еще большее сходство с лимериками. Но одновременно Кэрроллу удается достичь того, что вся поэма в целом оставляет у читателя довольно мрачное, тревожное, неуклонно нарастающее к финалу ощущение. При этом написана она с особым, присущим только Кэрроллу юмором, и контраст нарастающей тревоги и виртуозной словесной игры передан столь выразительным языком, что при чтении поэмы не задумываешься о каком-либо смысле, что, собственно, и говорит об удивительном мастерстве Кэрролла-версификатора.
Вот замечательное четверостишие из первой главы, характеризующее Булочника:
Умел он гиен дерзкой шуткой смущать
И как-то с медведем, по слухам,
Прошелся под лапу, мол, чтоб поддержать
Медведя, упавшего духом!
А уже в седьмой главе строфы, посвященные Банкиру, пожалуй, столь же смешны, но юмор становится всё более мрачным, вызывая подспудно ощущение беспокойства и трагического финала:
Теперь бы едва ли беднягу узнали -
Стал черен Банкир невезучий!
И даже жилет стал от ужаса сед -
Достойный внимания случай!
………………………………
Сев в кресло, в дальнейшем он наимюмзейше
За фразой скандировал фразу.
Бессмысленность фраз говорила: угас
В бедняге немеркнущий разум.
Мартин Гарднер, рассуждая об опытах сочинения подобного нонсенса, замечает: "…я знаю множество любителей Кэрролла, которые обнаружили, что помнят Jabberwocky слово в слово, хотя никогда не делали сознательной попытки выучить его наизусть". Можно смело утверждать, что то же самое в полной мере относится и к "Снарку", и как тут не вспомнить сообразительного студента, у которого на все случаи жизни была подходящая цитата из "Снарка". Безусловно, достоинство поэмы в том и состоит, что читатель вдруг обнаруживает, что помнит, обнаруживает, что чтение завораживает, и не важно, что смысл неясен, - стих Кэрролла всё равно волнует, будоражит, притягивает независимо от воли самого читателя.
С неменьшим мастерством Кэрролл выстраивает композицию - так и хочется сказать "экспозицию", помня его увлечение фотографией. Место и время действия "Охоты" строго ограничены, они сценичны. Каждая глава - акт пьесы, разыгрываемой на условной сцене:
Взял карту морскую он в дальний вояж
Без признаков суши. Приятно
Был картой такой поражен экипаж
И тем, что она им понятна.
……………………………
"…Другие же карты на мили и ярды
Изрезаны сушей, а наша
Настолько чиста и настолько пуста,
Что карты не может быть краше!"
Пустая и девственно чистая карта - вот сцена, на которой разворачивается действие поэмы. Акт первый - представление персонажей, затем состоятся "сольные выходы" двух главных действующих лиц - капитана и Булочника, за ними - массовая сцена, предваряющая дуэт Бобра и Беконщика, потом на сцене появляются Барристер и Банкир; наконец, следует трагический финал. Казалось бы, Кэрролла можно упрекнуть в том, что не всем персонажам он доверил "сольные партии"; но если вставить в поэму главу "седьмую-с-половиной", написанную Д. А. Линдоном, в которой он безусловно талантливо старается восполнить этот пробел, станет очевидно, что такая операция разрушит гениально выверенную композицию кэрролловского шедевра.
При этом сами персонажи предельно обобщены, они - почти трафареты, на которые читатель волен положить любые цвета. Представление Булочника - одно из самых ярких, на наш взгляд, мест поэмы:
Был массой вещей знаменит персонаж,
Который при спешной посадке
Забыл весь из них состоящий багаж:
И зонт, и часы, и перчатки.
Багаж был немал: сорок два сундука
И имя на каждом предмете,
Сей факт он забыл, растерявшись слегка,
А с ним и все вещи на свете.
Очертания всех прочих персонажей менее подробны, но столь же размыты; их можно было бы счесть карикатурными, если бы они не были столь завораживающе, абстрактно и абсолютно смешны.
А вот два из пяти признаков Снарка:
Во-первых, у Снарка не выражен вкус,
(Хрустит, словно в тесном пальто вы),
Но с привкусом легким, сказать не берусь,
Чего, но чего-то такого.
Он поздно встает. Я точнее бы мог
Про склонность такую поведать:
Он завтракать любит, когда файв-о-клок,
И только назавтра обедать.
"Легкий привкус" неизвестно чего, но, несомненно, "чего-то такого" наилучшим образом характеризует притягательность не только Снарка, но и всей поэмы.
И вот персонажи поэмы ведут нас за собой в тщетной погоне за Снарком, и неявно обозначенная цель оказывается вовсе не той, к которой мы стремились. Кэрроллу удается достичь поразительного эффекта - перед читателем в конечном счете предстает некий универсальный проект поэмы или, что правильнее, любая поэма.
Появившись в продаже, "Охота на Снарка" конечно же заинтриговала читателей и продавалась неплохо, но между тем отзывы обозревателей и рецензентов оказались немногочисленными и недоброжелательными.
В апреле 1876 года в "Академии" появился отзыв Лэнга, раскритиковавшего как саму поэму, так и иллюстрации Холидея. Процитировав строфу о нечуткости Снарка к юмору, Лэнг заключает, что эта его способность передается и рецензенту, который оказывается неспособен оценить юмор Кэрролла. "В поэме нет ни ума, ни остроумия, нонсенс Кэрролла не в состоянии ни удивить, ни развлечь", - вторит ему обозреватель из "Сатердей ревю". "Кэрролл движется в направлении от хорошего к плохому, от плохого - к худшему. Его книгу нельзя назвать ничем иным, кроме как чепухой", - заключает "Вэнити Фэр". "Полный провал… ни капли юмора", - констатирует "Спектейтор".
Досталось и Холидею: "Сатердей ревю" счел его иллюстрации ни в малой степени не забавными, а "Курьер" заявил, что в сравнении с иллюстрациями к "Алисе" они выглядят куда более убогими и курьезными.
Сегодня эти строки нельзя читать без "снаркастического" удовлетворения.
Издания и переиздания "Охоты на Снарка" следовали с завидной регулярностью. В 1883 году Кэрролл включил поэму в сборник "Стихи? И смысл?" (Rhyme? and Reason?) с тем же самым посвящением Гертруде Четуэй. Макмиллан на протяжении десятков лет допечатывал тираж. В 1876 году в Бостоне появилось первое американское издание "Снарка", по-видимому пиратское, изготовленное фотографическим способом, а в 1890-м в Нью-Йорке его выпустил Макмиллан. В течение шести лет книга разошлась восемнадцатью тысячами экземпляров, а к 1908 году выдержала 17 изданий.
"Снарк" переведен на многие языки, в том числе на латынь и фарерский. Первый перевод на французский язык выполнил Луи Арагон, и поэма стала знаменем французского символизма и сюрреализма.
История переводов "Охоты на Снарка" на русский язык уже довольно продолжительна. Знакомство с поэмой русского читателя началось в 1960-х годах с переводов эпиграфов к главам таких разных книг, как "РСТ, спин и статистика и всё такое" Р. Стритера и А. Вайтмана и "Путь кенгуренка" Джеральда Даррелла, и не закончилось до настоящего времени, когда переводы поэмы множатся, заполняя собой пространство Всемирной паутины, а их общее число перевалило за два десятка.
Поэма Кэрролла привлекает и вдохновляет иллюстраторов, комментаторов, ученых и дилетантов, и интерес к ней не иссяк до наших дней. Образцовый комментарий, выпущенный в 1962 году Мартином Гарднером и названный "Аннотированный Снарк", стал "священной книгой" "снарковедения".
По мотивам "Охоты на Снарка" осуществляются театральные и радиопостановки, она положена на музыку. Поэма вызвала к жизни Снарк-клубы и различные общества ее почитателей. В 1879 году, уже через три года после опубликования поэмы, был основан Снарк-клуб в Оксфорде. Кембриджский Снарк-клуб, организованный несколько позже, членом которого был в свое время юный Джон Голсуорси, существует и по сей день.
На лето Кэрролл снимает новый летний домик в Истборне по адресу Лашингтон-роуд, дом 7, в котором будет квартировать в течение девятнадцати последующих лет. В Истборне он познакомится с семейством Халлов и девятилетняя Агнесс станет его любимицей.
Вернувшись к математическим трудам и каждодневным заботам, Кэрролл готовит к печати свою монографию "Евклид и его современные соперники", направленную против неевклидовой геометрии.
Работа вышла в свет в марте 1879 года. В том же году Макмиллан издал игру "Дублеты" отдельной книжкой.
Племяннице Генри Холидея, Мэри, Кэрролл посвятил "Логическую игру", изданную им в 1887 году.
Глава шестнадцатая
"СИЛЬВИЯ И БРУНО"
Первый том романа Льюиса Кэрролла "Сильвия и Бруно" вышел в свет в 1889 году, спустя четыре года за ним последовал второй том "Сильвия и Бруно. Заключение". Над этой книгой Кэрролл работал более двадцати лет, считая ее "книгой своей жизни".
Всё началось с небольшого сюжета "Месть Бруно", который был рассказан Мод и Гвендолен Сесил, дочерям маркиза Солсбери, и в 1867 году напечатан в "Журнале тетушки Джуди". В 1870–1880-х годах Кэрролл регулярно, хотя и с большими перерывами, записывал то большие, то маленькие отрывки на отдельных листах и складывал их. Там было немало прозаических эпизодов, посвященных Сильвии и Бруно, которые появлялись то как эльфы, то в качестве обычных детей. Некоторые из сюжетов Кэрролл сначала рассказывал своим юным друзьям. Были там и стихи, но их он никому не читал, пока они не были окончательно завершены и отшлифованы. Круг персонажей этой книги всё расширялся: стали появляться самые разнообразные и удивительные личности. Таких отрывков со временем набралось множество. Вот как сам Кэрролл писал об этом в предисловии к книге: