Объявили перерыв. Решил пообедать дома, благо пять минут ходу: пойду в гриме, даже пальто снимать не буду. Интересно, как отреагируют на улице. Посмотрите, вон живой Федор Михайлович идет! – так думал я. Ничего подобного. Ноль внимания. Специально иду медленно, чтобы могли разглядеть. Но все смотрят так, как будто я здесь каждый день хожу. Поворачиваю на Бородинскую, тут на углу стоянка такси. Подъезжает машина: "Папаша, куда ехать будем?" Я скорее домой. Поднимаюсь, звоню в дверь. Алла должна быть дома. Открывает: "Вы к кому?" И, наверное, уже пожалела, что открыла. Я низким голосом: "К Олегу Ивановичу". – "Но я вас не знаю…" Дверь держит, не пускает. Потом моментально все поняла, засмеялась: "Ах, я так испугалась!.. Незнакомый человек!" И побежала на кухню разогревать обед.
Октябрь, 4
По дороге в Карловы Вары узнал любопытные подробности. Вот, оказывается, под какую идею "запустили" Зархи: "Достоевский – предтеча революционных интеллигентов". Даже рука не поднимается такое писать. Толстой был "зеркалом русской революции", и Ф.М. туда же. Естественно, от нас эта "идея" скрывалась. Он доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю – она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из "Игрока" со старухой из "Преступления и наказания".
Во время съемки попросил меня два раза подпрыгнуть на одной ноге. "Зачем?" – спросил я. "Если не понравится – вырежем!" – ответил Зархи. "Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?" Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет: "Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает". – "Александр Григорьевич, вы меня не поняли. Сцена о чем? Сценарий я читал". Снова пауза, во время которой он надувается: "Я же говорю, раздается звоночек. Робкий такой…" Я не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины. "Я с вами не о концепции спорю – ее у вас нет, – а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что я делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований". Резко хватает меня за руку: "Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете". Стараюсь выдернуть руку, а он – на колени. Я, конечно, этого не ожидал. Руку не отпускает. Плачет: "Я с колен не встану, пока вы не дадите мне слово, что завтра будете сниматься!" – "Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку".
Вечером к нам в номер пришел Алик Григорович. Рассказывал, как Зархи после сцены со мной отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился с ним: "Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл". "Знаю, – холодно ответил ему Григорович, – только не понимаю, что вам за радость так унижаться?" – "Разве это унижение? Для меня это – раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!"
Октябрь, 6
Еще в Москве решили, что снимаем меня в рулеточных сценах со спины. Это Григорович придумал: Алексей Иванович – тень самого автора. "Наплывы" в Рулетенбург возникают на протяжении всего фильма, но лица игрока нет! Затылок, плечо, руки… Зархи на это еле уговорили. Он все время возмущался: "А как же глаза? Я должен их видеть – неспокойные, красные!" – "Вы будете их видеть в других сценах, но во время рулетки – только тень!" Он наконец согласился и совершил роковую ошибку.
Вчера он попросил "расстрелять взглядом" образ: "Вы ненавидите то, что висит там в углу! Эта икона принесла столько страданий!" По-моему, я ответил сдержанно: "Мы же со спины снимаем, не все ли равно, "расстреляю" я или нет?" Он замахал руками: "Опять со спины! Как надоели мне ваши тени!.." Григорович пошел ему объяснять, что если уж этот прием выбрали, то надо его и держаться. А я для себя в этот момент поставил точку. В противном случае просто не выдержали бы нервы. В гостиничном номере на семейном совете решили, что экспедицию в Чехословакии я довожу до конца (все равно в кадре – затылок!!), а в Москве объявлю об уходе.
1980 год
Январь, 25
"Вон из Москвы!"
Меня предупредили, что Сизов не будет упрашивать, становиться на колени. Разговор будет жестким. Я знал, что не все в руководстве "Мосфильма" занимают сторону Зархи, однако убедить в своей правоте мне вряд ли дадут возможность.
Войдя в приемную директора, я почти не волновался – ведь решение наверняка уже принято и этот разговор – чистейшая формальность.
Сизов: Здравствуйте, Олег Иванович! К сожалению, повод не из приятных… да-да… Я прочитал ваше заявленьице… Вы приняли окончательное решение?
Я: Окончательное.
Сизов: Уговаривать вас не будем – не тот вы человек, но наказать придется…
Я: Наказать меня??
Сизов: Почему вы так удивлены? Вы ведь сами согласились у него сниматься?
Я: Это была ошибка. Фигура Федора Михайловича так притягивала…
Сизов: Мы приняли решение отстранить вас от работы на "Мосфильме" сроком на два года.
Я: В других странах продюсер бы занял сторону актера…
Сизов: В нашей стране нет продюсеров, а есть режиссер – Герой Социалистического Труда, основоположник социалистического реализма, член разных коллегий… Олег Иванович, это вынужденная мера и, поверьте, не самая жесткая. Александр Григорьевич такой человек, что…
Я: Я знаю. Только еще раз подумайте, что в нашем кино навечно останется опереточный Достоевский.
Сизов: От ошибок никто не застрахован…
Разговор длился минуты три-четыре. Я чувствовал себя постаревшим Чацким, готовым выкрикнуть: "Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!" Моя "Софья" – Женечка Симонова – хотела совершить такой же поступок – уйти с картины, но я, как мне кажется, отговорил ее: "Тебе нельзя этого делать. Перетерпи. Тебя больнее накажут". И еще с сожалением подумал, что горе мое – не от большого ума, а от недомыслия – совершенно непозволительного в моем возрасте. За это и наказан.
Март, 4
Джинны
В руки Миши Данилова попало западное издание "Тихого Дона". В нем есть фотография Харлампия Ермакова, прототипа Гришки. "Чем не ты?" – спрашивает Данилов. Действительно, что-то общее есть – в "косых прорезях глаз, острых плитах скул". Долго всматриваюсь в фотографию. Леденящий мертвый профиль. Комок нервов – застывший. Вспоминаю, как Мышкин дает Аглае тему для картины: "…нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда он еще на эшафоте стоит, перед тем, как ложится на эту доску…"
Я слышал, что фотографии, сделанные за минуту до смерти обреченного, часто не выходят. Много раз проверяли на приговоренных к казни – негатив засвечивался…
С. Туркова-Шолохова рассказывала о встречах автора "Тихого Дона" с Ермаковым. Шолохов так полюбил Харлампия, что почти год с ним встречался и, по сути, его жизнь стала биографией Гришки. Однако главные события происходили вовсе не на Дону. Казачество ненавидел и боялся Ленин. Вышла его директива, предписывающая массовый террор против казаков, конфискацию хлеба. В районе станции Вешенской вспыхивает восстание. В первый же день Ермаков зарубил 18 матросов, потопил в Доне более сотни пленных красноармейцев… Дальнейшее из романа известно. "Знаешь, Парамон, грешный я человек, нарочно бы к большевикам записался, только чтобы тебя расстрелять. Расстрелял бы и мгновенно выписался обратно", – кричит в Париже на квартире Корзухина Григорий Лукьянович Чарнота. У Ермакова другой путь. Эмигрировать из Новороссийска отказывается и, набегавшись от белых к красным, возвращается домой. Встречает на берегу Дона своего сына. Так заканчивается и наш спектакль… Шолохов хотел писать продолжение, но узнал, что Харлампия арестовало НКВД. В 27-м начиналась коллективизация, и во избежание новых волнений на Дону красные вспомнили ленинскую директиву. Первым взяли Ермакова. Шолохов писал письма в его защиту, звонил, чтобы спасти от стенки. Последовал ответ Сталина: "У "Тихого Дона" появится новый автор, если Шолохов не придет в себя. Джиннов на него выпущу… не поздоровится. И продолжения писать не рекомендую. Не будет же он заканчивать книгу расстрелом любимого героя?" Таким образом, идея "нового автора" "Тихого Дона" (Крюкова, Филиппова и других), которая всплыла позже, родилась еще у "главного джинна страны".
Меня снова тянет к той фотографии. Слышу голос Смоктуновского: "И представьте же, до сих пор еще спорят, что, может быть, голова, когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает, что она отлетела…"
Март, 28–29
Тридцать два ответа на тридцать три вопроса
Студентка театроведческого факультета ЛГИТМиКа прислала мне вопросник. Оставила на проходной театра, а потом исчезла. То ли ее из института отчислили, то ли потеряла надежду со мной встретиться. Она рассчитывала поговорить по поводу каждого вопроса обстоятельно. У меня дома, за чашечкой чая. Я тогда набросал для себя примерные ответы. Сейчас перепишу их для себя, может, еще понадобятся. В любом случае, за вопросы ей – спасибо. Долго, наверное, ломала голову.
1. Как Вы определите, что такое сценический "штамп"?
Как его избежать?
Штампы получаются в результате формального, безразличного отношения к репетициям. И в спешке – когда опаздываешь с телевидения на радио, с радио на телевидение.
2. Можете ли Вы абстрагироваться от Вашего личного отношения к партнеру как к артисту и человеку?
Это входит в мою профессию. Но хороший партнер все равно лучше плохого.
3. Вы сторонник импровизаций на сцене или предпочитаете, чтобы все было "сколочено" во время репетиций?
Когда хорошо "сколочено", "спаяно", легче рождается нужная импровизация. Импровизация в рамках разумного!
4. Любите ли Вы работать "с показа"?
Если у режиссера это главное оружие, метод, на котором держится его "кредо", то ничего хорошего от него не жду. Нужен поиск, бесконечное число вариантов, копание вглубь, харканье кровью. "Метод показа" хорош для эстрады или балета – но тут я пас, некомпетентен что-либо утверждать.
5. Помогают ли Вам труды по истории театра, описание какого-нибудь старого спектакля?
Читать и знать нужно как можно больше. Где-нибудь в подсознании это отложится.
6. Воздействуют ли на Вашу работу над ролью другие, смежные искусства?
Воздействует вся жизнь.
7. Любите ли Вы грим?
Не люблю совсем, клеить бороды особенно.
8. Помогает ли Вам в спектакле музыка?
Это зависит от музыки. Гаврилинская в "Трех мешках сорной пшеницы" была стержнем спектакля.
9. Делон сказал о Висконти, что он обращается с актерами, как с лошадьми. У Вас не было чувства, что с Вами режиссеры обращаются так же?
У Висконти я бы хотел быть лошадью. Вообще, в этом сравнении нет ничего оскорбительного. Лошади нервны, а першероны – самые большие труженики.
10. Главное качество, необходимое актеру?
Как и любому человеку – хорошие мозги.
11. Как Вам кажется, знаете ли Вы до конца свои возможности?
У актеров есть особенность их немного переоценивать.
12. Самый трудный автор для воплощения на сцене?
Не задумываясь – Гоголь!!!
13. Придаете ли значение жестам, пластике?
Придаю, но случайных жестов стараюсь избегать. Каждый должен быть выверен до мелочей. Предпочитаю воздействие идеей, энергетикой – излишняя жестикуляция может этому помешать. Вспомните, что говорит Мышкин: "Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и всегда унижает идею".
14. Стараетесь ли Вы увидеть своих коллег в той же роли, которую играете сами?
Категорически нет. Абсолютно для себя исключаю.
15. Когда Вы начинаете репетировать, Вы стараетесь подолгу останавливаться на деталях, на какой-нибудь сцене в отдельности или предпочитаете сначала охватить роль целиком?
Когда будут найдены детали, то получится и целое. Но, вообще-то, мы подневольные…
16. Что для Вас первый спектакль? Сказывается ли премьерное волнение?
Как и для всех, самый трудный – второй спектакль.
17. На каком спектакле, по Вашему мнению, Вы достигаете "пика"? И, наоборот, когда начинает пропадать к нему интерес?
"Пик" в районе седьмого-восьмого спектакля. После сорокового его нужно снять с репертуара, чтобы заново репетировать, латать.
18. Имеет ли значение реакция публики во время спектакля?
Раздражает кашель, если это можно назвать реакцией.
19. Долго ли восстанавливаетесь после спектакля?
После "Трех мешков" и "Тихого Дона" не сплю до двух-трех ночи. Обязательно открываю бутылочку.
20. Оказывает ли на Вас влияние пресса, рецензия на спектакль или фильм?
Может обозлить своей глупостью или предвзятостью и, как любое унижение, придать дополнительные силы.
21. Что, по-вашему, отличает кино от театра?
Кино – это цепь миражей, сновидений. В общем кино ближе к импрессионизму. Его можно монтировать до бесконечности и так и не найти единственно нужную склейку. Иногда даже интересней смотреть несмонтированный материал. Театр – что-то более грубое, определенное.
22. Много ли читаете книг по истории?
Сказать, что много – было бы неправдой. Но к книгам Н.Я. Эйдельмана обращаюсь часто. Мечтаю о полном Соловьеве, Ключевском.
23. Владеете ли Вы музыкальными инструментами?
В молодости – скрипкой, гитарой, аккордеоном. Сейчас могу похвастаться только абсолютным слухом.
24. Что Вы сейчас читаете?
Достоевского подряд, не торопясь.
25. Ваша самая любимая книга?
Это сборник рассказов моего сына, который написан им в три года. Сборник называется "Полицейский Жопс-Мопс и убивец Сосис Сардельевич". Ходил по рукам в Киеве.
26. Есть ли у Вас любимый композитор?
Тот, кого в данный момент дирижирует Мравинский.
27. …любимый художник?
Среди театральных – Давид Боровский, но в академической живописи я не силен. Я не "музейный" человек. Хотя в Третьяковку не раз приходил постоять у Иванова. Однажды около часа стоял возле "Явления Христа", а потом пошел домой. Наверное, я зритель одной картины.
28…любимое блюдо? Много ли любите поесть?
Любимое – то, которое готовит жена. Это могут быть самые обыкновенные спагетти с грибным соусом. Перед утренней съемкой могу съесть и первое, и второе. Тогда спокоен, что сил хватит на целый день. А вот когда дома застолье – больше общаюсь с гостями и закусывать забываю. Доедаю утром.
29. Вы пунктуальны? Если да, то как относитесь к тем, кто опаздывает?
Мне кажется, я человек точный. Но однажды произошла "осечка". Ушел из театра и не обратил внимания на изменение в расписании. Объявили "Общественное мнение", а я уехал на дачу. Телефона там нет. Вечером прибегает наш сосед, режиссер И.Е. Хейфиц, спрашивает: "Что у вас случилось?" "Все хорошо", – говорю я, ни о чем не подозревая. Спектакль отменили, перед зрителями извинились – ведь у Г.А., как правило, всегда один состав – заменить некем. Мне простили именно потому, что это была случайность.
30. Как Вы думаете, напишете ли когда-нибудь книгу?
Об этом рано еще говорить.
31. Какой город больше всего любите?
Люблю Лондон и Комарово. В Комарово – моя дача, точнее, не моя – государственная.
32. Какую бы ошибку в первую очередь хотели исправить, родись Вы заново?
Выучил бы не один, а два языка. Но один из них – русский!!
33. Если можно, подытожьте: зачем артист выходит на сцену?
На этот вопрос трудно ответить. Может быть, ближе к пенсии…
Июнь, 30
В Ленинград приехал на гастроли Большой театр. И вот Г.А. направляется на оперу "Семен Котко", поставленную его другом и однокурсником по ГИТИСу Покровским. Ему это сделать непросто, но высиживает он героически до конца, а после спектакля звонит Покровскому в гостиницу. Приглашает к себе на обед. Друзья давно не виделись, и оба рады встрече. Г.А. потом рассказывал, что на их курсе старостой был Покровский и всегда "покрывал" Товстоногова. Под конец обеда, когда они мило повспоминали молодость, догадливый Покровский спросил напрямую: "Гога, кого-то нужно в Большой устроить?" – "Нет, Борис, в Большой не нужно. К тебе в Камерный!" – "И кого же?" – "Сына Олега Борисова. Замечательный мальчик, бредит камерной оперой…" Такой якобы диалог.
Юра действительно бредил подвалом на Соколе. Сколько я ни призывал его хорошенько взвесить: раз уж Товстоногов помог, то, может, лучше сразу в Большой? "Нет, лучше в Камерный, там я смогу заниматься профессией!" – ответил сын. Он побежал к Г.А. поблагодарить за заботу ("Рад был помочь, вы мне очень симпатичны!" – последовал ответ) и уехал в Москву. Там выяснилось, что в театре на Соколе нет мест ("единиц" – так правильно говорить), но можно рассчитывать на дипломный спектакль. Юру предупредили, что "дед" любит вмешиваться, править, что вообще у них с Г.А. много общего, – но выбор был сделан!
С тех пор прошел год. Юра в театре пообтесался, однако с Покровским все время в споре. Долго его убеждал в необходимости поставить "Бедную Лизу". Саша Боровский сделал красивый макет, в котором есть две лодки. "Они в наше бомбоубежище не влезут, и не надейтесь!" – кричал на них Б.А. и макет не принял. Тем не менее Юра с Сашей ночью (а была зима!) отправились в Парк Горького, дали сторожу трешку и проникли на склад лодок. Выкопали из-под снега, наняли машину, погрузили. Утром Покровский пришел в театр и увидел, что прохода нет – все перегорожено лодками, веслами. К тому же вонь от них – как от общественного сортира. Отдать ему должное, Юрин шеф оценил эту настырность и распорядился оставить… одну лодку.
"Диплом" состоял из трех одноактных опер. Первая – "Дневник сумасшедшего" по очень мрачной вещи какого-то китайца, монолог баса в сопровождении бубна. Авангардная музыка и потрясающий артист, который и на инвалидной коляске, и на носилках, и приемы каратэ демонстрировал. Кончается тем, что "китаец" обращается в зрительный зал: "Может, есть еще дети, которые не ели людей?" (Весь "дневник" ему казалось, что кто-то хочет его сожрать!) И прямо встык – выбегает ватага детей, которая разыгрывает жутковатую балладу Бриттена. Эффект потрясающий!
В фойе видел Рихтера. Все расступались, хотя он сидел и просто разговаривал – объяснял скрипачу О. Кагану, как надо было играть какое-то место (у Бриттена опера под рояль!), и показывал пальцами в воздухе. Мясистые руки гения "постреливали" электричеством.
Когда пришел на спектакль во второй раз, увидел его же – Рихтер уже привел каких-то других музыкантов.
Покровский, кажется, был доволен. "Многовато фантазии у вашего сына", – говорил он, почесывая нос. Многовато – не маловато! Но теперь для того, чтобы получить диплом, нужно еще сдать самую важную науку – "научный коммунизм". А Юра уже второй год не был на кафедре.
Июнь 10
По поводу завещания
…Не знал, что наша кожа на блоший зуб толста.