В.В. Маяковский
Наша подруга Шевелева, второй режиссер с "Ленфильма", уехала в Америку. Два года ей не давали разрешения, терзали и вот, наконец, "под Олимпиаду" отпустили с богом. Уезжая, ревела: "Вот приеду туда, обживусь и вас перетяну!" Можно подумать, они нас там заждались. В нашей стране она больше жить не могла, потому что в ней угнетают евреев. В Израиль она тоже не собиралась: "Буду жить там, где все национальности равны, где демократия и права человека". "Но ведь там надо выучить чужой язык, поменять кожу и, может, придется мыть самолеты… Потом тебя одолеет эта проклятая "хоум сикнес" (ностальгия?) – она там всех одолевает", – отговаривал я. Почему-то вспомнил о Рафферти. У него справочки и доверенности на все случаи жизни, счета и чеки за каждый сделанный шаг. Разговоры прослушиваются, адвокату – тысячу в день. Даже завещание есть, хотя он, в общем, еще молодой человек. "У них бюрократия почище нашей!" – убеждал я Ш. со знанием дела. А она резонно: "Там бюрократия на благо че-ло-ве-ка!" Упаковала свою любимую хохлому, книжки по "системе" Станиславского и улетела в Новый Свет.
Когда еще снимали "Рафферти", я представлял себе разговор Лебядкина со Ставрогиным. (Меня волновала тема завещания, но исключительно в духовном, нравственном аспекте.) Лебядкин прочел в газетах биографию одного американца. Тот оставил свой скелет студентам в академию, а свою кожу – на барабан с тем, чтобы денно и нощно выбивать на нем американский национальный гимн. "Увы, мы пигмеи сравнительно с полетом мысли Северо-Американских штатов, – сокрушался капитан. – Попробуй я завещать мою кожу на барабан примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу… сочтут за либерализм, запретят мою кожу…"
Может, и вправду пигмеи? Теперь Ш. так и будет к нам относиться. И не буду же я завещать свою кожу Школе-Студии МХАТ? Какие гимны, какими палочками (неужели кленовыми?) и, главное, какой барабанщик будет их выбивать?
Сентябрь, 7–9
О "русской идее" и бездне
Необыкновенное благородство проявил Товстоногов. Узнав о моих приключениях, пригласил к себе в кабинет. Я показал фотопробы. "Вылитый Федор Михайлович, – констатировал шеф. – Ай, как похожи! И потом – какое надо иметь мужество, Олег! Я поздравляю – это поступок!" Оценил. Предложил на Малой сцене поставить этот сценарий. "Но наверняка есть какая-нибудь пьеска про личную жизнь Ф.М. Спрошу-ка у Дины Морисовны… Это могло бы успех иметь. Кажется, он ножку Аполлинарии поцеловать хотел и все не решался, хотя явно имел садистские склонности?" Пьесу нашел я, правда, она не очень нравилась. Это было что-то среднее между любовью Тургенева к Виардо и Шопена к Жорж Санд, и, конечно, никаких извращений и странностей – обычные сантименты, мерихлюндия. Все-таки отнес ее Гоге, а он: "Олег, как вы отнесетесь к тому, что эту историю поставит Лев Додин? Он сейчас без работы ходит. Вам это имя знакомо?" – "Знакомо… Я очень хорошо к этому отнесусь, Георгий Александрович". Однако Додин при встрече с Товстоноговым убедил его, что ставить нужно оригинал – никто лучше самого автора о себе не скажет. "Я уже давно мечтаю о "Кроткой". Как вы думаете, Борисов согласится это играть?" – спрашивал Додин у Г.А. "А много ли там людей занято?" – интересовало шефа. Вскоре я узнал, что они договорились – Додин сам сделает инсценировку. Обещал – скоро.
А вчера в городе появился Никита Михалков. У него какие-то хорошие для меня новости, – сообщил он по телефону. "Можно, я буду не один, а с Мережко? – спрашивал Никита. – Мы сделаем тебе одно предложение". Алла накрыла стол. Когда они пришли, комната наполнилась необыкновенным ароматом. Никита спрашивает: "Что интересного делаешь в театре?" – "Уже несколько лет ничего интересного не делаю. Только сейчас предложили "Кроткую". Никита поднял брови, стал переговариваться с Мережко и что-то выбирать из закусок: "Ай, как Алла готовит!" "Дай рецепт солений", – просит Мережко. Михалков, жуя, перебивает. "Должен сказать, я восхищен твоим шагом, Олег! Мужественно! Не должен был Зархи за Достоевского браться! Это ведь преступление!.." Я с Михалковым соглашаюсь: "А наказание – мне!"
Далее неожиданный переход в другую плоскость. "Достоевский возвеличивал русского человека, именно русского, его безмерность, его широту. Был помешан на "русской идее", все иностранцы – "полячишки", "французики", "немчики" – как он их называет – рядом даже с далеко не лучшими русскими – бледнеют!" Михалков прав. Я об этом тоже думал, когда читал "Игрока" и готовился к съемкам у Зархи. Делал много карандашных пометок. Кто играет на рулетке? Англичанин Астлей, единственный из иностранцев, заслуживающий в романе доверия, говорит Алексею Ивановичу: "Вы погубили себя… На мой взгляд, все русские таковы или склонны быть таковыми. Если не рулетка, так другое, подобное ей". Бабуленька проматывает на рулетке все деньги. Как и сам Ф.М. Это одна из важных составных "русской идеи" – расточительство, непредсказуемость, нелогичность. Бланш тоже может просадить сто тысяч. Но ведь не своих!! И еще не забудет себе в карман положить. О французах постоянно нелестно: даже их Расин – "изломанный, исковерканный, парфюмированный". Француз для Достоевского – чистейшая форма. Но и немцам, и всем остальным достается! Игрок рассказывает, что видел человека, в которого французский егерь в двенадцатом году выстрелил – единственно только для того, чтобы разрядить ружье. А это был ребенок десяти лет… Но бог с ними – с европейцами! С ними ведь ясно! А наша "русская идея" – это еще и вера, и нравственная чистота, как у Алеши, как у князя Мышкина. Только что же сотворили с верой? Владимир Яковлевич Венгеров говорил на съемках "Живого трупа", что веру задушили в Инженерном замке 11 марта 1801 года, когда совершили цареубийство. "Ее кастрировали – вот и все! Ведь Павел был Божьим помазанником!" (Может быть, тогда только начали душить, а когда задушили окончательно – и так ясно.) А вот еще одна любопытная "составляющая". Говорит Алексей Иванович: "Лучше я захочу всю жизнь прокочевать в киргизской палатке, чем поклоняться немецкому идолу". Это верно: у русского всегда такое отношение к быту, такое пренебрежение. Главное в этой жизни – простое чувство, способность его проявить, и им сполна наделен русский человек, а все остальное, в том числе и быт, уют, – второстепенное для него. Он же, русский человек, эту "составную" доводит до абсурда, полной катастрофы. Вместо "киргизской палатки" – теперь лохань, берлога, революция, нищета. И "идея" рассыпается по миру, ее растаскивают и свои, и чужие. Собирались лечить православием весь свет, но обожглись и заболели сами. И болезнь эта хуже, чем католицизм и нигилизм, которых Достоевский как смерти боялся. Нигилизм – это простой нуль, но Россия теперь – хуже нуля. "Россия есть игра природы, но не ума!" – говорит все тот же капитан Лебядкин. Игра – то есть рулетка! А если не рулетка, "так другое, подобное ей". Играли Лермонтов и Достоевский. Но также и Роман Медокс, и Степан Иванович Утешительный – это были гениальные игроки. И выигрывали, конечно, они – шулеры первой степени. "Такая уж надувательская земля! Только и лезет тому счастье, кто глуп как бревно, ничего не смыслит… ничего не делает, а играет только по грошу в бостон подержанными картами!"
После этих слов г-на Ихарева можно на "русской идее" поставить крест. Впрочем, имею ли я право хотя бы рассуждать о ней? Ведь не могу даже с уверенностью сказать, крещен ли я. Или это "померещилось" моей маме. Она уверяла, расписывала, как это было, но уверенности почему-то нет. Спокойствия нет, а ведь должно быть. Мать всю жизнь разговаривала шепотом, боясь, что услышат соседи, а иногда на цыпочках подлетала к двери, дергала за ручку, проверяя, не подслушивают ли. "Стены уж больно тонкие", – учила нас с Левкой. И вот и про мое крещение – шепотком, одним только бесшумным открыванием губ. Вместо веры – страх, ежесекундный страх, – вот какая главная "составляющая" у великой… не идеи теперь, а "цели"!
Разумеется, обо всем этом за столом говорили мало. Вскользь. Это я сейчас хочу сформулировать свои мысли – по прочтении его сценария. "Это будет колоссальный фильм – два великих русских артиста – Мордюкова и Борисов – откроют перед зрителем бездну!" – сказал Михалков. "А даст ли Сизов разрешение? По-моему, с этим – глухо. За Сизовым стоит Зархи". – "Как он сможет не дать? Это не вопрос…" И мы трижды поцеловались накрест. Я "утонул" в его роскошных усах. В комнатах долго стоял аромат "дон-кишотства". Красивый человек, со всеми составляющими "идеи" (значит, жива!).
Теперь – в преддверии "Кроткой" и работы с Михалковым – подумал: может наконец настало и мое время понтировать?
Ноябрь, 27
Русский суп (шутка)
На первой же репетиции объявил Додину, что готов стать чистым листом бумаги.
Я понимал: необходимо смыть всю лишнюю информацию и бережно, по капле принимать новую, отфильтрованную. Объявил о готовности снимать накипь, но только как – не имел понятия. Это же не маску поменять. Перерождение клеток, всех внутренностей организма, полное раздевание – во имя того, чтобы стать грудным младенцем. Он готов пеленать, кормить с ложечки… Я полностью иду в его руки. Кажется, впервые в жизни.
Вспомнил, как "очищается" индийский артист Радж Капур. После каждого ленфильмовского обеда он шел в туалет, становился на голову и отдавал всю пищу в унитаз. Не дав ей перевариться. Ленфильмовские уборщицы сами слышали, как сыпались из карманов монеты. Но от такого очищения можно протянуть ноги. Встаю под душ, смываю ненужную информацию, а заодно – ненужную режиссуру. Померещился Гоголь, обмотанный мокрой простыней. Он любил водные процедуры. "Доведите голову до такого состояния, чтоб ей не хотелось варить! Полное отключение…" – писал он кому-то. Значит, цель еще не достигнута.
Доброжелатели рекомендуют книгу "Макробиотический дзэн". Усваиваю, что весь мир делится на два антагонистических феномена: "инь" и "ян". "Ян" – это яичко, а "инь" – сперматозоид. Или наоборот. Сразу становится ясно: моя задача их уравновесить, тогда организм преобразится. Автор книги еще рекомендует вегетарианство: потребляя мясо, мы принимаем информацию от той коровы, которая уже знала, что ее обезглавят. Принимаем код смерти. Сострадая всему животному миру и желая оставить его в покое, мы начинаем варить "русский суп" по такому рецепту: "Берем одну морковку, три луковицы, маленький кочан капусты, 150 г вареного риса, 4 столовые ложки растительного масла, соли; разрезаем луковицы на 4 части, поджариваем их на растительном масле, добавляем капусту, порезанную кубиком в 3 см, поджариваем, добавляем морковь и заливаем водой; варим на медленном огне". В этом рецепте соблюдены все законы "дзэна". Варим и едим всей семьей. Они – из сострадания. Я стараюсь шутить, цитируя любимого Сэма Уэллера из "Пиквикского клуба": "Мучительное это будет испытание для меня в мои годы, но я довольно-таки жилист, а это единственное утешение, – как заметил один индючок перед тем, как фермер отнес его на лондонский рынок". Что и говорить, испытание не из легких: параллельно Товстоногов начал на Большой сцене разводить "Трагедию оптимизма". Там отвел для меня роль сифилитика Сиплого, а это значит, что утром я начинаю ходить к нему, а вечером должен становиться "чистым листом" на Малой сцене у Додина. Отсутствие в организме белка начало сказываться. С вегетарианством решили покончить. Увлеклись сырыми овощными соками. Несколько раз в неделю стали ходить на Кузнечный рынок за морковкой. На кухне тарахтела соковыжималка. У всех начали желтеть лица и руки. "Одна морковь плохо действует на печень, – вмешалась в дело наш семейный врач С.В. – Ее необходимо смешивать с капустой и свеклой!"
Как волшебная палочка появляется в доме массажист Евгений Иосифович Зуев – крепкий новгородский мужичок, при одном рукопожатии с которым ясно, что "в дугу согнет". Добрейший человек. Раздеваюсь и ложусь на стол – он любит массировать на твердом. Рассматривает мое хиленькое тело: "Все ясно, т-скать… все ясно. И канальчики почистим, и энергии добавим". Нажал на одну точку ниже колена: "Когда будете уставать, Олег Иванович, надавите на нее кончиком среднего пальца". Начинает массировать своей шершавой ладонью – как утюжком. Ванька скребется в закрытую дверь. "Сейчас вы увидите небо, небо в алмазах… уже видите? – спрашивает Евгений Иосифович. – Это всем мужикам тяжело дается, т-скать… Из-за того, что причинное место мешает выходу в астрал…" Пот с его лба льется градом, и я постепенно, кажется, отключаюсь…
Декабрь, 7
Набросок к "двойному" портрету
По-моему, не было никакого приглядывания. Сразу возникло ощущение контакта. Он мог подолгу сидеть и молчать, а я в этот момент – его разглядывать. Потом наступала его очередь разглядывать меня – у меня что-то не выходило, я хотел сосредоточиться, но чувствовал на себе его взгляд. Он говорил, что для начала важно определить характер, уровень культуры, степень сообразительности, реакцию того, с кем работаешь. Вот на первых репетициях мы этим и занялись. Я понял, что не будет диктовки, крика с вылетанием гланд: "Это уже поставлено, понимаете: поста-вле-но! – и не вздумайте ничего менять!" – не будет заранее готового замысла, в котором только и нужно, что расположить, "упаковать" артиста. Можно будет чего-то не уметь (забытое состояние!), чему-то учиться и, главное, не нужно ничего доказывать. Ни мне, ни ему. Будут отношения учителя и ученика (да, ученика способного!). Причем, неожиданно эти функции могут зеркально поменяться – ему не будет стыдно слушать меня. Вообще, умению слушать, вслушиваться мне еще нужно учиться. При этом и он не боится быть назойливым, иногда монотонным, неярким – словом, не таким, каким чаще всего рисуют режиссера, – диктатором, словоблудом, с шилом в одном месте… Написав это, я вдруг понял, что многие режиссеры узнают в таком портрете себя. Я встречал таких – кто умел слушать, вглядываться и вообще никуда не спешил. (Правда, чаще от лени.) Но ни в одном из них не было сочетания того, чем обладал Иаков (то есть умения быть проповедником чего-то абсолютного), и того, что делает человека простым ремесленником – то есть Иосифом (в то время, когда он еще пек лепешки).
Мы оба истосковались по такой литературе и такой работе. И заперлись ото всех, по-моему, надолго.
Декабрь, 20
Пробить стену Михалкову не удалось. Сизов не разрешил меня снимать. А ведь так хотелось… Значит, пока не судьба!
Еще один год прожит. Началось в январе с разговора у Сизова, кончается практически тем же. Кто-то из древних остроумно говорил, что если вы прожили год и видели смену времен: зимы, весны, лета, осени, то вы уже все видели. Ничего нового в этой жизни больше не будет. Это напомнило мне, как Б.И. Вершилов, зайдя однажды к нам на репетицию, – то ли в шутку, то ли всерьез, увидев наши муки, мрачно заметил: "Все равно лучше играть уже не будете!"
1981 год
Январь, 4
В голове – только "Кроткая"
Вначале я не сомневался в ее любви. Но когда пелена спала, увидел, что я ее теряю. Если уже не потерял. И песенка эта… шарманочка… Коль запела при мне – так точно про меня забыла. Вот что было ясно и страшно. Что получается? Выкинут, не нужен… Она уходит.
Январь, 6
Каждое объяснение в любви – немножечко потеря себя. Пелены уже нет и… нет друга. Хотите сказать, что в этом была ошибка – что сделал ее своим другом? Укажите, укажите мне мою ошибку!
Январь, 7
Главное – не струсить. "Пошел на рынок и купил железную кровать и ширмы. Это была кровать для нее. Ночью она молча легла в свою новую постель: брак был расторгнут… Побеждена, но не прощена!" Завоевать ее так. Добиться признания своих ошибок!
Январь, 9
В голове – только "Кроткая". Ритм репетиций хоть и небыстрый, но очень плотный, густой. Много делаем в маленьких кусочках. Репетиции только вечером, ибо утром – ТРАГЕДИЯ! Передохнуть некогда. Но ясно, что Д. – колоссальный режиссер. Все кусочки (как он их разбил) теперь соединяются. То сидели над каждым тактом, а то нужно думать, как весь этот объем вытянуть.
Январь, 10
Поток сознания № 1: Я
"Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый гроденапль, а впрочем не про то…" Так будет начинаться. Он ходит вокруг ее тела и пытается "собрать мысли в точку".
У Ф.М. есть заметка в дневнике, датированная 16 апреля 63-го года: "Маша на столе. Увижусь ли с Машей?" Интересно, в какой степени неудачный брак с первой женой нашел отражение в "Кроткой"? Достоевский всегда испытывал чувство вины по отношению к Марии Дмитриевне, его нервозность, неуравновешенность пугали, отталкивали ее. Она была издергана и неспокойна. Еще после бракосочетания в церкви они отправились к своим знакомым, где должны были провести первую ночь. Но именно в тот вечер у Ф.М. случился припадок. Когда он начал приходить в себя, то первое, что сказал: "Нехороший знак". Стал оправдываться перед женой, что не знал, до какой степени болен. Оправдываться ему было нелегко. И любовь, и весь брак были нелегкими. Его сила, стремление к физическому превосходству угнетали Марию Дмитриевну. Достоевский, как известно, во время ее болезни создавал "Записки из подполья", тон которых "резок и дик". Их автор признавался самому себе: "…любить у меня – значило тиранствовать и нравственно превосходить. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать".
Гроб на столе. "Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует". Далее Ф.М. приходит к выводу, что каждая сильная личность должна уничтожить свое Я, "отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно". У Достоевского с Марией Дмитриевной не получается. Не получается и у Закладчика с Кроткой.