Станиславский еще за год до встречи с Немировичем сделал "Отелло" и, по свидетельству Мейерхольда, в спектакле все было "роскошно" – и ансамбль роскошный, и обстановка, и сам К.С. (Странноватое определение для такой пьесы!) Однако в дальнейшем "трагедийные" замыслы Станиславского не складываются. "Гамлета" ставит Крэг. В отсутствии Крэга К.С. репетирует с артистами и шлет ему письма: "…приятный сюрприз – это то, что Качалов начал проявлять интерес к роли Гамлета (!!!). Мы с Марджановым просмотрели всю его роль и сделали пометки согласно Вашим указаниям и моей системе, которая Вам еще не нравится, но которая отвечает Вашим целям лучше, чем что-либо другое". Станиславский заболевает, премьера "Гамлета" откладывается. Немирович выпускает "Карамазовых", но это от Станиславского скрывают. К.С. поставил только одну вещь Достоевского – "Село Степанчиково", зато дважды. Во втором варианте Фому играл Москвин. Со слов В.Л. Виленкина, мы знаем, как Иван Михайлович Москвин начинал сосредоточиваться и искать в себе "маленького мерзавца", а затем "раздувал" это чувство до огромных размеров. Виленкин говорил нам: "Знаете, как писал Андрей Белый о Гоголе? "Гипербола села на гиперболу!" Так вот, у Москвина это была реалистическая гипербола). Способность довести образ до реалистической гиперболы – одна из составляющих трагического дарования". Запомним это. А вот и другая составляющая – диапазон. У Москвина был такой диапазон: от штабс-капитана Снегирева – до Хлынова, Пазухина, Загорецкого! Сцену "И на чистом воздухе" в "Карамазовых" его Снегирев начинал с простого изложения фактов. Виленкин описывает, как Москвин делал над собой нечеловеческое усилие, чтобы начать монолог, и как будто нехотя приходил к рассказу, как пьяный Дмитрий вытаскивал его за бороду на площадь. Незаметно "информативный тон" сменялся надрывом. Привожу слова Виленкина в точности, как это записано в его статье "Образы Достоевского": "Он цепляется за ернические словечки, опять хватается за выверты и паясничанье, как бы наслаждаясь своей приниженностью… И вдруг появляется на его побелевших губах бесконечно тоскливая, виноватая улыбка (она всегда вызывала в памяти слова Тютчева о "возвышенной стыдливости страданья")…" Виленкин сравнивал метод Москвина с непохожими до неузнаваемости вариациями на одну тему: тему приниженного человека. Вариации в разных темпах, регистрах (диапазон!), не нанизанные на одну нить.
Впервые выражение "клавиатура роли" я услышал от К.П. Хохлова: "Определи для себя тональность: чего больше – фа-диезиков, ре-бемольчиков или все по белым…" Вся "музыкальная начинка" идет от Станиславского. Еще в 1910 году "встречается с Вандой Ландовской, которая рассказывает К.С., как она работает над музыкальным произведением. Он находит в ее рассказе совпадения со своими мыслями о творческом процессе". (Записная книжка К.С.) Тут же вспоминаю соседа по правую руку на концерте М.В. Юдиной, который все время брюзжал: "Как играет!.. Шизофрения пальцев! Ее бы надо в Палату № 6 для дамского пола. Посмотрите, что за вариация: тараканы выбежали из рукава…" Я ничего не ответил, потому что меня захватила "мужская" манера Юдиной, без "сквозного действия" (как бы против логики, против ожидаемого), но с железной "сквозной идеей", которая все и объединяла.
Станиславский поставил из Достоевского только "Село Степанчиково". Это не вершинный, не трагический Ф.М. За "Бесов" примутся Немирович и Добужинский в то время, как К.С. и Бенуа будут работать над Гольдони. Для меня очень показательно – я бы не смог репетировать Гольдони, если бы рядом кто-нибудь ставил Достоевского.
Ставрогина играл Качалов. "Лучшего Ставрогина… нельзя было представить. Его красивая, благородная осанка и нечто "леденящее"… – все подходило для внешности "великого князя", – вспоминает Добужинский. В то же время существует письмо Немировича, которое посылается Качалову в самый разгар репетиций: "Если Вы до сих пор, несмотря на кровоточивую настойчивость мою и Конст. Серп, не можете убедиться, что те конфеты, в которые Вы постоянно стремитесь обратить Ваши роли… – художественная безвкусица и ничтожество, то неужели Вы не можете найти в себе самого простого уважения – я уже не говорю к нам, но к Достоевскому, – того уважения, которое не позволяет Вам сводить трагическое до Мюра и Мерилиза, Трамбле и Кузнецкого моста?" (По-видимому, московские магазинчики.) Очевидно, "кровоточивая настойчивость" Немировича все-таки возымела действие, однако не забудем, что Добужинский описывает только внешность и осанку князя, но не его "лучеиспускание", "лучевосприятие". Я спрашивал о качаловском Ставрогине Константина Павловича Хохлова, репетировавшего в том спектакле Маврикия: "Качалов был романтическим, даже чересчур. В какой-то момент Немирович просил его стать некрасивым, неброским, но этого добиться не мог. Качалов не верил в призрака в "Гамлете", а уж в Черта – подавно. Когда играл Ивана, всерьез бунтовал против Бога. Говорил, что его "навязали нам как камень на шею". Сцена кошмара превращалась в длиннющий монолог минут на 35. Качалов разговаривал сам с собой, с тенью от кресла, самовара, свечи. В те минуты, когда в нем просыпались героика, жизнеутверждающее начало, это было менее интересно, напряжение падало. А вот когда разговаривал с ним просто, словно он в кресле – появлялось ощущение… (Хохлов долго не мог подобрать сравнение.) Помните, Олег, то место, когда Черт описывает топор, что бы с нами было, если бы топор поднялся в воздушное пространство? Топор в виде спутника Земли?.. Именно такое ощущение, что над нашим человеком топор завис, Качалов выражал замечательно. Ощущение придавленности, пригвожденности, обреченности. Но это только тогда, когда свеча не трещала! Немирович так и говорил ему: если затрещит, значит, где-то фальшь, вранье. Свеча нет-нет, да потрескивала. Качалов злился…"
"Из чего же складывается трагический образ?" – думаю я, когда дохожу до финала "Кроткой". Уже год я играю спектакль и, кажется, знаю, как это сыграть: "Есть ли в поле жив человек?" – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается". Помогает "система". Она в основе всего. Даже если согласиться, что "система" – плохое для искусства слово, все равно – прежде чем выплеснуть эмоции, должен быть анализ. Сам К.С. утверждал, что одному "система" помогает, другому она не нужна, потому что органически заложена в нем. Но и тем, в ком она заложена, надо знать, как "разъять" роль. Как "поверить ее алгеброй". К этому добавляются составляющие, которые я для себя вывел:
1. Уметь излагать факты просто. Информативно. Особенно важно для завязки, чтобы "зацепить" внимание.
2. Куски, поступки не связывать в одну нить. Разрывы в "сквозном действии" во имя "сквозной идеи". Против логики.
3. Шизофрения в микроскопических дозах – если не наигранная, "не специальная".
4. Без героизма и романтики "в духе Трамбле и Кузнецкого моста". Умение быть некрасивым (Юдина! Я, конечно, не о внешней стороне, а о сути).
5. Реалистическая гипербола.
6. Диапазон. Добиваться непохожести.
7. Превращение роли в монолог, вне зависимости от реплик партнеров. Как будто на исповеди.
8. Твое Я и твой опыт.
9. Ощущение себя в пространстве. Умение перерабатывать энергию и информацию оттуда. Вслушиваться в подсказки. Ведь если горит свеча и начинает потрескивать – это что-то должно значить.
Март, 24–30
"Серое по серому"
В сценарии А. Миндадзе замечательный портрет народа. Мне долго не попадался материал, в котором можно было бы выразить к нему отношение. Точнее, к его физиогномии.
Что такое физиогномия вообще? Наверное, отражение процессов, происходящих внутри. Рано или поздно они выходят на поверхность лица. Как угри, родимые пятна.
Еще в Школе-Студии предлагалось такое упражнение на воображение: по лицам прохожих, пассажиров прочтите биографию или представьте будущее некоего заинтересовавшего вас человека. Сколько пробегало лиц – на улицах, в поездах открытых, осмысленных, демонических, любопытствующих! Еще не было того, что Гегель называл "серое по серому". (Я это выражение впервые услышал от Лобановского.) Некоторые лица ускользали от твоего взгляда, некоторые улыбались в ответ. Я возвращался с лекций, на которых нас просвещали, как великие греки понимали красоту. "Благостная тирания!" – говорил кто-то из мыслителей.
Прочитав роман "Идиот", я хотел увидеть лицо Настасьи Филипповны. Увидеть глазами автора. Вчитывался в ее письма к Аглае: "Я слышала, что ваша сестра… сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира". Она отказалась, а мир ее уничтожил. Всадил нож. На два вершка прошел под самую грудь. У Кроткой крови с горстку было, а у Н.Ф. – эдак с пол-ложки столовой. Помню, это открытие, что мир – убийца, завладело мною. Поделился со Смоктуновским во время репетиций "Идиота". "Удивительно, что и ты об этом подумал, – ответил Кеша. – Как же тогда красота спасет мир? Противоречие тут…"
Сегодня ехал от дачи до театра в электричке. На станции Комарово, да на любой станции – свалки мусора: обертки, бутылки. Расписание поездов в свастике. Удивительная нация – гадящая себе же под ноги. Если б разрешили открыть свое дело, сделал бы заводик по переработке мусора. Был бы процветающим человеком – даже если б отчислял государству 99,9 % прибыли.
В электричке не хотелось вглядываться в лица, тем более угадывать будущее: лица стертые.
Подумал, маленький островок есть в Филармонии. (Когда-то было и в БДТ.) Там эти лица преображаются. Там я сам начинаю стыдиться своего лица – оно ведь впитывает окружающую безликость. Как Ф.М. выразился: "Время сухощавых духом". Вот, значит, когда началось. А когда кончится?..
"В каком фильме ты снимаешься?" – поинтересовался как-то Лобановский. Я ответил: "Остановился поезд". Василич немного подумал: "Название хорошее. А о чем?" Когда я пересказал, он предложил изменить название: "Остановили поезд" – было бы правильней!"
Второй план, некая двойственность обязательны для того, чтобы получить объем.
Простой в общении, Ермаков кормит увязавшуюся за ним собачку, может от прикосновения к руке собеседника телефон угадать (фокусник какой-то!), но в поступках – жесткий. "Форма тебе к лицу!" – говорит ему журналист.
Хорошо получилась сцена, когда следователь приходит в палату, где только что умер подследственный, и роется в тумбочке – он ищет его признание. А все молча и тупо смотрят следователю в спину.
Общее настроение всегда надо учитывать. Когда секретарь горкома говорит Ермакову: "Ваша деятельность идет вразрез с общим настроением, вы меня понимаете… вы меня правильно понимаете?.." – я вспоминаю замечательный афоризм Товстоногова: "Олег, нельзя же всегда играть назло всем хорошо!" То есть для общего настроения – хорошо бы пару ролей сыграть средненько, как все. А еще какую-нибудь завалить – тогда было б совсем хорошо.
Стратегом нужно быть, О.И.!
Апрель, 18
Сосипатр
С тех пор как умерла Мария Анисимовна, наша бабушка, с освящением куличей – проблема. Печет их теперь теща и передает поездом из Москвы. В этот раз не успела освятить. Мы решили сделать это с Юрой – послушались его друга В.З. и поехали в пригород Ленинграда. Думали, с глаз долой. А народу там видимо-невидимо. Я, когда вошел, сразу на себе взгляд священника поймал. Он приветливо, как-то по-дружески заморгал. Словно уже ждал. Я начал себя успокаивать: "Это он со всеми такой масляный, вот и мне досталось его расположение". И отошел в уголок, к иконке Божьей Матери. Рядом со мной апоплексический бородатый мужик клал поклоны до земли. Взгляд священника на себе чувствую. Боковым зрением и всю массу – с куличами, яйцами, – повернутую в мою сторону. Решаю как-то отвлечься – наблюдаю за сизой струйкой, поднимающейся от кадила к деревянному потолку. Скверно поет дьячок и настраивает на разные мысли: "Вместо того, чтобы святить куличи, засветился сам… Как хорошо, когда в храме один, но как такой момент уловить? Ведь не может же вера быть напоказ? И почему я должен просить наравне со всеми?" Сам себе отвечаю: "Это оттого, что гордыня сидит – так воспитали". Пока размышлял, подошел батюшка: "Жалко, иконки князя Олега Рязанского у нас нет…" (Значит, узнал! – потемнело в моем сознании.) "Что, имя редкое?" – спрашиваю. "Да что вы! Вот мое – уж действительно редкое. Более редкого не сыщешь – Сосипатр я, так родители окрестили… Вы у нас в первый раз?" – "В первый… У вас такая благодать". – "Благодать… А мы дома по телевизору часто ваши песни слушаем. Дочка особенно любит". У меня от сердца отлегло. Значит, и он обознался – принял, конечно, за Анофриева. Как это кстати! Все-таки почему принимают за Анофриева – загадка… Мужик, который клал поклоны, попросил у меня милостыню. Я уже было полез за мелочью, но тут почувствовал, как Сосипатр зажал мою руку в кармане: "Попридержите… попридержите… всех ведь не осчастливишь". А свою руку держит в подвешенном состоянии. Вроде протянута, а вроде нет. Кто-то ее целует и просит благословения. Священник ловит мой взгляд, а я все не знаю, приложиться или нет. Победила гордыня – я только поклонился ему и зашагал к машине.
Апрель, 29
В Киеве – обвал! Очень многие хотели бы посмотреть, но не достали билетов. Мы своим друзьям помогли – целый список составили. Ясно, в Киеве мое имя не забыли. Критик Семеновский из журнала "Театр" говорил о масштабе события, о глубине и о том, что это независимо ни от кого останется. Но как?
Пригласили в гости Белоусовы. Смотрел с балкона на ночной Киев. Какой город!.. А ниже был наш балкон, где проходила счастливая молодость. Может, надо было жить на одном месте, не двигаясь? Бог весть. Но ведь "основа жизни – воля". Это я Мережковского цитирую. К поезду незнакомая женщина принесла цветы. Говорит, видела Часовщика и "Кроткую". Ей интересно, кто из них мне ближе. Вот что на самом деле их волнует.
До Киева были гастроли в Прибалтике. Зрителю в Таллинне надо было привыкать к нашему методу. Приучили так – все обычно жуется и в рот! А тут извольте шевелить извилинами. Во второй вечер прием был лучше. Говорят, в первый ходят "энерголюди" и театральная общественность – элита, по их меркам. Да еще этот беспросветный Ф.М.! Выворачивание внутренностей! Они же – страна цивилизованная, этих проблем у них отродясь не было. В буфете – ликерчики, бальзамчики, кофе со сливками. После первого акта ушло, говорят, человек пятнадцать. Не удержал я их. Но что ж грешить на эстонцев – в БДТ со спектакля ушел Гаврилин. "Душно было… задыхался", – объяснял он Додину. В общем, это вещь нормальная: Толстому, например, Шекспир не нравился. Шекспиру – желтый цвет. Один "Театральный деятель" теоретизировал в кулуарах: "В настоящем искусстве все должно идти от мрака к свету. А у них? Все наоборот…" Сказал бы об этом мне, а не за кулисами.
Maй, 1
Первое искушение (Версилова и О.И.)
Этот разговор Версилова с Подростком очень важен:
– Ну, в чем же великая мысль?
– Ну, обратить камни в хлебы – вот великая мысль.
– Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь, скажите же: самая великая?
Прежде всего, надо решить, о чем эта сцена? А чтобы не ошибиться – пройти тот путь, который положено проходить от младенчества. То есть с момента, когда благовоспитанные люди открывают Евангелие, Новый Завет. Уже в 4-й главе они обнаруживают дьяволовы искушения, которым подвергался Христос. И потом на протяжении жизни решают эту головоломку: как превратить камни в хлеб? Каждый решает по-своему. Ничего страшного, если так и не решат – человечество уже девятнадцать веков мучается с этими искушениями. Ну, а XX век уже мой, почти весь, и разбираться надо мне, а не человечеству. Большей частью на уровне эмбриона, так как знания в этой области не были получены. В тот год, когда я родился, веру превратили в "опиум для народа", и только сейчас, на своем 53-м году, я открываю эту книгу сознательно.
Была недавно еще попытка – когда посетил Камерную оперу. Пришел послушать (или посмотреть?) оперу Стравинского "Похождения повесы". Грандиозный памятник душе человеческой – сначала проданной, затем спасенной ценой жизни. Что хорошо в этом театре у Покровского – возможность понимать слова. Дикция замечательная. Они разыграли историю, как молодой человек (подразумевался молодой) мечтал о деньгах и не хотел работать, но тут-то его и заарканил Черт. Подписали договор. Герой проходит через все обольщения, покупает богатенький дом в Лондоне (эх, черт!), женится на бородатой турчанке – экзотика! В один прекрасный день Черт приносит фантастическую машину, которая может перерабатывать мусор в хлеб. Я сразу же вздрогнул, как только увидел эту бутафорскую конструкцию на колесах, с которой они носились. Вздрогнул оттого, что сам мечтал о такой машине. У них в проекте целая фабрика, способная осчастливить людей. Но обидно другое: нам заранее известно, что это обман. Сам Черт раскрывает публике, как он дурит своего воспитанника. Все как-то по-нашему. И вот, когда я вернулся из оперы, рука невольно потянулась к этой книге. Чтобы разобраться в идее этого обольщения.