Тогда, в шестидесятых, у меня в "собрании" появился и томик Лакшина – его критические работы, изданные в "Новом мире". Проштудировал их досконально. Поэтому, когда от Владимира Яковлевича поступило предложение сняться в двухчасовой передаче о Булгакове, согласился с благодарностью.
Первая сцена из "Мастера", которую мы сыграли с Ю. Яковлевым, – встреча на Патриарших Воланда с Михаилом Александровичем Берлиозом. Я тут же ему позавидовал, что он такую роль… Он и в следующей нашей сцене – Воланд, а я – всего лишь буфетчик. Яковлев воздействовал своей полуглумливой, полусочувственной горловой интонацией мастерски. И удивление в его глазах прочиталось несказанное, когда, услышав от меня слово "атеист", перевел взгляд наверх, на стоящие напротив дома, "опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту". Высшим достижением Юрия Васильевича стала знаменитая фраза: "Ну, уж это положительно интересно – что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!" Перл и писательский, и актерский. Фраза в духе Гоголя, от которой и смешно, и в коленках леденеет. Яковлев, как кот, зажмурился, после чего расхохотался с такой сокрушительной силой, что из липы над головами сидящих мог выпорхнуть и не один воробей. Главное достоинство его Воланда – стремление к справедливости не на словах, а на деле. Ведь именно так Воланд и судит: Бездомного за бездарные стихи, Лиходеева за разврат, Босого за взяточничество. Моего буфетчика за жульничество… Кстати, в сцене с буфетчиком в голосе Яковлева появились демонические нотки, и Лакшин попросил это исправить.
За что же в таком случае пострадал Берлиоз? Сколько на земле атеистов – не всех же судить? К тому же, какие знания! – не всякий атеист такими похвастается: и Филон Александрийский, и Иосиф Флавий, и Кант… А судит Воланд за толстокожесть, за упертость баранью… Он же ему по-человечески: "Есть Христос! Даже я, дьявол, признаю это!" – "Нет, мы не верим! Мы – атеисты!" Можно не верить, но откуда такая убежденность? Ну, хоть бы тень сомнения…
Не могу не вспомнить в связи с этим замечательного человека. Это Авнер Яковлевич Зись, преподававший у нас диамат. Замечателен он тем, что, рассказывая о какой-нибудь работе Сталина, быстро от нее отвлекался и уходил в дебри высокой философии. У многих, кто вызывал у него опасения, и у меня в том числе, он спрашивал перед экзаменом: "Знаешь? Если нет, ставлю тебе тройку и можешь не приходить…" Видя наше кислое, недовольное лицо, тут же предлагал четверку… однако с тем условием, что мы в этой жизни будем иногда сомневаться… не станем самоуверенными баранами… Если говорят: черное, нас хоть на секунду посетит сомнение… Авнер Яковлевич дружил с нами и после того, как мы кончили Студию. К нам пятерым, распределенным в Киев, он приезжал на один день. Без чемоданчика, просто пообщаться. Приглашал в ресторан, заказывал котлеты по-киевски и сам расплачивался. Что-то искал в наших глазах… Помню, прочитал письмо Гоголя к матери и передал бумажку с переписанным текстом: "… один раз – я живо, как теперь, помню этот случай – я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло меня и разбудило во мне чувствительность…" Прочитав этот текст, Авнер Яковлевич рассмеялся и рассказал свой недавний сон: "Кажется, я тоже становлюсь чувствительным… Я бабушку свою видел, она присела ко мне на кровать и произнесла надтреснутым голосом: "Ну и работку, внучек, ты себе выдумал!" Больше ничего не сказала. Только, когда я проснулся, на столе лежал томик Гоголя, открытый именно на этом месте. Хотя, как мне помнится, должен был Сталин лежать, его работа "О языкознании". Видно, все атеисты плохо кончают…"
Булгаков заявляет, что он писатель мистический. Казалось бы, что тут такого? Так оно и есть. Но меня что-то насторожило… Вероятно, я перечитал некоторые из своих записей… в особенности последнего времени. Я это не для сравнения с ним и уж тем более не для самоубеждения, что имею склонность к писательству – Боже упаси!.. Просто обнаружил, что и у меня есть некая тяга к мистике (назовем это так). Я готов оправдаться; на бумаге записываешь то, чего лишен возможности высказать. Сыграй я хоть раз сцену Гамлета с Призраком, Макбета с ведьмами, вероятно бы, и пресытился. (Или еще больше бы разохотился.) Лучше всего сказала булгаковская Маргарита; "Когда люди ограблены, они невольно ищут помощи потусторонних сил!"
Июль, 27 – август, 4
Memento mori
Ехали по залитой солнцем Англии – не по туманной и дождливой, как всегда пишут.
Дорогу перебежал заяц. У нас бы считалось плохой приметой. В одном чеховском рассказе даже просят развернуть экипаж. Здесь это не приходит в голову – потому что вдоль дороги множество зайцев. Фазанов. Даже синие зайцы попадаются. Деревья одинокие, обнаженные – как антенны, с отрезанными ветками. Газоны не прерываются – бесконечные, шелковые. Трава выращивается столетиями, это их культура, их культ. Мне завидно. Когда-то думал читать "Езерского": "В нашем тереме забытом растет пустынная трава". Трава – показатель культуры. Мне захотелось выйти из машины и здесь, посредине Англии, встать на колени. Непатриотично?
В далеких планах покупка газонокосилки, чтобы у себя на участке выращивать такую же траву. Может не вырасти. Сколько поколений после меня должны ее лелеять! А пока буду косить то, что есть. С пролысинами, пожолклую, но свою! Там дом уже вырос основательно. Почти весь второй этаж достроен, скоро будут класть стропила и крышу. А это уже облегчение. Сделаны и очистительные люки – можно начинать жить.
Пока думал о своем имении, проехали почти пол-Англии. Какая маленькая страна! Кто-то говорит в "Лире", что "всем малым миром, скрытым в человеке, противится он вихрю". Человек – маленькая модель вселенной, и в такой стране, как Англия, ему очень, уютно живется. Тут никогда не придет в голову петь песни наподобие "Широка стра…". Все скромнее.
Читаю надпись: "Просьба по этому участку не ходить, мы его реставрируем". А когда отреставрируют, все будут ходить – и студенты, и собаки. Незаметный человек – но обязательно в черном котелке – ежедневно накалывает мусор на специальную палку. Я вспомнил, что видел такого человека в старом фильме у Антониони. У него самая обыкновенная лыжная палка и совсем немного работы: в лучшем случае он соберет на нее несколько оберток из-под мороженого. Которые бросят поляки или русские.
Сегодняшний день отведен для Национальной галереи. Оказывается, здесь бесплатный вход. Мелочь, но важная для советского человека. Беден да честен, – кто-то оправдывается у Чехова.
В залах все чинно, рассортировано по векам и направлениям. Налево французы, направо итальянцы. Русских не видно… Вот Беллини (портрет дожа… очень знакомая физиономия… высокомерный, как будто укоряет: вот ты в джинсах, а посмотри, в чем я!) никогда не окажется рядом с Ватто или Ван Гогом. На том свете все перепутается, рассортируется по другим канонам – так что и Беллини с Ватто смогут оказаться в одной упряжке, и джинсы с золотой парчой… А здесь порядок ты – XVII век, ты – XX.
Возможно, и у самого будет полочка в Бахрушинском? Несколько фотографий под стеклом, сюртук… Короткое резюме: играл с такого-то по такое, заслуги такие-то. Рядом пепельница Ефремова, в соседнем зале – трубка Копеляна. Все правильно: тут Москва, тут Ленинград. Только когда хватятся, моего сюртука не окажется – его перешьют на другого артиста или поест моль.
Ван Гог вырывается из своего времени. Наш век ему тесен. А какая история – по совету Гогена прислушивается к крику кукушки. Она прокуковала ему два раза. Два года жизни! Он бросается на Гогена, потом в неистовстве отрезает себе бритвой ухо. Тут же диагноз: буйное помешательство. Диагноз – как ярлык, как амплуа, на всю жизнь… Через два года стреляет в сердце… Мне кажется, эту сцену я бы сыграл неплохо. Но, во-первых, я уже накалывался на биографических фильмах – опыт с Достоевским должен был научить. А во-вторых, гадалка на "Мосфильме" "накуковала" мне смерть… как раз в 58! Как-то я об этом и позабыл.
Сегодня принимала Галина Самцова – у нее в Лондоне свой домик. Это не в самой центральной части – в районе моста Хаммерсмит. Переехали Темзу – и уже рядом. Дома стоят плотно друг к другу: у каждого хозяина половинка от одного строения и половинка от другого. Такая система. Есть парадный вход – для почетных гостей, есть непарадный. С одной стороны – улица с редкими автобусами, с другой – луга и где-то позади них – река.
В доме много портретов Галины – она в Ковент-Гарден стала королевой. А когда-то приехала из Львова в Киев и занималась у той самой Верекундовой, которой когда-то показывалась Алла. Потом замечательно танцевала в театре, но, как и везде, там существовал клан, который всем владел и всем распоряжался. Она в него не вписалась. Вышла замуж за канадца и, простившись со своей подругой Нелей Адамович, уехала за границу. Как потом говорила, ни одной секунды не жалела об этом. Я виделся с ее мужем в Сохо, во время первых гастролей БДТ. Конспирировался и долго заметал следы… Теперь все свободней, я взял с собой Настю Вертинскую и Валю Якунину. Галина открыла парадный вход и устроила настоящий пир. Добила меня бассейном: "Пожалуйста, можете и поплавать!"
По возвращении начинаю строительство бани – бассейн в проекте не предусмотрен. Какой там бассейн! Даже ванную не поставишь – ни напора нет, ни слива нормального. Только фекалии.
Пройдя Ковент-Гарден и ту площадь, где Элиза Дулитл торговала фиалками, повернув на Боу-стрит, я вскоре очутился на том месте, где была назначена встреча. Уже издалека я увидел эту мрачноватую постройку – она возвышалась в конце Грэйт Куин-стрит и притягивала своими сквозными лучами. Я читал, что в ее основе лежит абсолютная симметрия, то есть форма человеческого тела. Однако более всего она напомнила столп – молчащий и неприступный. Или статую Командора, которая не слишком вписывалась к тому же в архитектуру города. От нее потягивало холодком, и в то же время интерес к ее обитателям возрастал по мере приближения.
Мы позвонили в единственную дверь. Пока нам шли открывать, я вспомнил Мишу Данилова, снабдившего меня книгой об этих людях, а еще… Пушкина, Рылеева… Дверь открыл седоватый человек – не в мантии, не в маске, как я себе воображал, а в узком галстуке с циркулем (их символика!) – и спросил, чего мы желаем. Мы объяснили, что хотим осмотреть основные залы. "Это возможно, – ответили нам вежливо. – Сейчас к вам выйдет мастер ложи, который сегодня дежурит". Мы вошли, проведя несколько минут в его ожидании. Вокруг никого не было. Я разглядывал стены и потолок: везде красовались молоточки, звезды, солнце с искривленными лучами, скрещенные лопата и шпага и великолепная золотая семерка. Я решил вступить на шахматный пол – отчасти под впечатлением того, как по такому же полу в мюзикле "Chess" ходил "гроссмейстер Корчной". Стал вспоминать его арию, но остановил себя тем, что эти стены, должно быть, пропитаны Моцартом… Наконец к нам вышел тот же седенький человек с циркулем и сообщил, что он и есть мастер, который сегодня дежурит.
Свой рассказ он начал с того, что масонство завезено из Египта и Сирии – сначала в Грецию, потом во Францию и лишь потом в Англию. А сделал это грек Питер Ховер, более известный как Пифагор. Спасибо ему за это. Мы блуждали по темным коридорам, а я с опаской поглядывал назад и по сторонам – в надежде встретить живого человека. Величие подавляло меня, а мастер открывал все новые двери, находя на связке необходимые ключи. Я обратил внимание на интересные акустические свойства храма: в библиотечном помещении (тут я увидел наконец трех человек, склоненных над рукописями) голос мастера был как будто смикширован, а в главном зале с троном, витражами и органчиком – там происходят их собрания – его голос засвиристел, как флейта-пикколо. Именно при подходе к главному залу мастер решил продемонстрировать процедуру принятия в члены ложи. Достал из кармана бархатную повязку и предложил нам – очевидно, в шутку. Подстрекательская улыбка пробежала по его лицу и растерянная – по нашим. Он нацепил повязку на глаза и как-то смешно раскрутил себя, попутно объяснив, что это делают, как правило, специальные стражи. Начинаются ритуальные вопросы и первый из них: "Который час?" Я тут же подумал: сколько раз в жизни мы спрашиваем об этом окружающих? Этот как будто праздный вопрос решил когда-то и мою судьбу на экзамене по астрономии. Я отвечал последним. Вытаращив глаза, показал своему учителю, что не знаю ничего, однако на всякий случай решил начать бойко: "Нам всем хорошо известно, что Земля удалена от Луны на столько же, на сколько Луна удалена от Земли". Учитель сообразил, что знаний моих хватит ненадолго, и лениво, подчеркивая пренебрежение к отвечающему, спросил директора школы: "А который сейчас час?.. Не пора ли перекурить?" Поддержал его мой любимый учитель по математике… Так я избежал законной единицы, не подозревая, что моим спасителем стал магический масонский вопрос.
Некоторые их постулаты заинтересовали меня. К примеру, такой: каждый из масонов дает клятву хранения тайн своего ремесла. То есть не занимается дешевой популяризацией собственной персоны, не болтает языком. Знания передаются определенными знаками. Как сделана моя роль, поймет профессионал, владеющий знаковой системой в той же мере, что и я. Больше никто. Все, что хочется высказать, должно быть записано на бумаге и храниться под семью печатями. Что-то похожее происходит и со мной – Бог уберег от преподавания и разбазаривания своих маленьких тайн. В редких интервью стараюсь не открываться. Вот и записываю почти что подпольно…
Высшей добродетелью, по утверждению масонской науки, является любовь к смерти, то есть преодоление страха перед ней, вера в существование Бога и справедливого мира. Какую же надо прожить жизнь, чтобы с такой легкостью ожидать своего бессмертия! Каменщики и тут помогают себе интересным обрядом. Испытуемому завязывают глаза, после чего он девять раз обходит пустой гроб со словами "Memento mori". Это у них как девиз. Стражник должен стукнуть тебя молоточком по темени (разве не масон в таком случае пушкинский Золотой петушок?), а ты – притвориться мертвым. После того как полежишь в таком состоянии, открываешь глаза просветленным… что-то похожее надо было сыграть в "Параде планет", когда наш отряд блуждал между жизнью и смертью.
Когда мы стали прощаться, я спросил мастера, есть ли среди членов ложи русские? Он утвердительно качнул головой. И тут по глупости или недомыслию – я предложил передать для них какую-нибудь весточку в Россию – посылку или письмо. Все-таки оказия!.. Не знаю, что он в этот момент обо мне подумал… но ответил вежливо: "Благодарю… У нас для этого своя почта – голубиная".
Сентябрь, 6–8
Злой мальчик
Диалог Га-Ноцри и Понтия Пилата происходит за кадром. На экране – фрески, а мы с Яковлевым должны их озвучить. "Не выпускать же вас в белом плаще с кровавым подбоем и простом набедреннике? – вслух размышлял Лакшин. – А в цивильных костюмах, в которых вы и так всю передачу снимались, будет слишком уж вызывающе". Однако и озвучание фресок не освобождает от необходимости находить суть.
Самое необъяснимое место в диалоге с Пилатом – утверждение, что все люди на земле – добрые. Злых людей вообще не бывает. Прокуратор пытается вникнуть в логику Га-Ноцри: "А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?" "Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор, как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств".
В какой же момент люди становятся несчастливыми? В одном смешном чеховском рассказе целуется молодая парочка, по пояс забравшись в воду. Наблюдавший за ними гимназист Коля начинает шантаж: "А-а-а… вы целуетесь?.. Я скажу мамаше". А за то, что не скажет, требует рупь. После этого выслеживает их в новом месте и снова: "Дайте рупь, тогда не скажу!.. А то скажу". Рассказ называется "Злой мальчик" и кончается для гимназиста печально: оба влюбленных сознались, что за все время, сколько они встречались, не испытывали большего блаженства, чем от того, что драли Колю за уши. Он плакал и молил о пощаде, но они находили в секуции садистское наслаждение. Так кто же в этом случае злее: озорной мальчишка, которому не хватило рубля на мороженое, или эта закомплексованная, лишенная юмора парочка?
Вчера, когда очутился в пробке, услышал стук по заднему стеклу. Стук довольно резкий. Потом чей-то палец вычертил малокультурное слово. Через стекло я увидел школьника с ранцем и наглой физиономией. Разозленный, распахнул дверь и хотел погнаться, но тут же остановил себя: а что, если поймаю его? кто в таком случае "злой мальчик"?
В "Параде планет" у меня практически одна сцена – с полубезумной "матерью". Среди прочих бесхитростных вопросов, почти гамлетовских, она допытывается: "Какой ты? Добрый?.." Я, после некоторого раздумья: "Да нет… не сказал бы…" В жизни я не злей моего Костина, но и он не добрей меня. Такой парадокс. Он порождение теории "сложного человека", но, в применении к нашему времени, еще и молчащего, стиснувшего зубы. Однозначно добрый и однозначно злой – значило бы: мертвый.
Всю эту цепь размышлений, как мог, передал Лакшину. Он, конечно, вспомнил чеховского "Злого мальчика" и понял суть вопроса. "У Пазолини Иисус – бунтарь, ниспровергатель… Олег, вы видели эту картину? Мне что-то не очень… У Эрнеста Ренана попытка сделать из Иисуса реальное историческое лицо. У Булгакова, как ни странно, он утопист – ценою жертвы, ценою своих проповедей хочет вернуть человеку добро. Но его проповеди не помогают ему же самому – ни когда убеждал в своей правоте Иуду, ни когда Понтия Пилата… Его ошибка состоит в отказе от борьбы. Мне кажется, одна из задач Булгакова – показать это русскому человеку, пробудить его ото сна… Но, видать, и у Булгакова не очень-то получилось…" – и, заметно занервничав, Владимир Яковлевич прервал рассказ. Продолжу за него я: русский человек ищет правду в смирении и покаянии. В отличие, скажем, от американцев – у них во всем борьба за выживание. Им и их религия помогает: они считают себя обиженными Богом, если их дела не идут в бизнесе и они нищи. Не то у нас. Русский уповает, что за все его лишения и муки ему воздается. И уж какой тут бизнес…
Га-Ноцри называет и Иуду добрым человеком, однако делает оговорку: добрым и любознательным. (Любознательность соглядатая, – поясняет Лакшин, – что особенно применимо к русскому.) В своей правоте Иешуа Га-Ноцри не сомневается. Однако ему еще предстоит испытать муки на кресте у подножия Лысой горы. И у человечества еще целых два тысячелетия, чтобы совершенствоваться в своих знаниях о добре…
Внезапно Лакшин задает вопрос сродни тому, что звучал и в "Параде планет":
– Олег, а какой вы? Я ведь плохо вас знаю… Что проповедуете: смирение или борьбу?