– Терпение и волю, – твердо отвечаю я и начинаю рассказывать… свою жизнь.
Лакшин слушал сосредоточенно, но в какой-то момент переключился на что-то свое:
– А вот второй вопрос, заданный Пилатом Иешуа: "Настанет ли царство истины?" Вы в это верите, Олег?
– Вообще-то, я пессимист, Владимир Яковлевич… но, пожалуй, на это отвечу, что верю…
– А я как раз наоборот – оптимист… и не верю! Лакшин рассмеялся, и мы пропустили еще по одной.
Сентябрь, 16
Была читка Шатрова. Если не запретят, сыграю Сталина. Вот это судьба, с какими зигзагами! Кому ни рассказываю о пьесе, все говорят: неужели это возможно? Тем временем назревает конфликт Ефремова с Мягковым из-за роли Ленина. Мягков отказывается: пьеса претит его художественным и политическим принципам. А мне даже из СТД звонят – как все быстро распространяется! Но ощущение какое-то неопределенное… опасно их всех трогать.
Сентябрь, 24
В новом здании состоялось собрание труппы. Ефремов говорил об этике Станиславского. О внутреннем распорядке. Как себя вести. Еще говорил, что нельзя выходить на сцену в состоянии алкогольного опьянения. Ему, видать, донесли, что случаи участились… Но как можно кого-то убедить, когда у самого рыльце в пушку. Рыба гниет с… А в общем, эта тема меня не касается. Ни одного опоздания… от ролей в театре не отказывался… Только вот с ролью Коли-Володи что-то надо делать.
Октябрь, 4
Личины № 1 и № 2
Сейчас на репетициях четыре или пять историков, все доктора наук, рассказывают историю с 17-го года и дальше. Повышенный интерес к фигуре Сталина. Мне посоветовали прочесть книгу М. Джиласа "Разговоры со Сталиным". Процитировали любопытный сталинский текст: "Война скоро кончится (дело было в конце 44-го года), лет 15–20 нужно на то, чтобы и им оправиться, и нам… а потом снова – война! Неизбежно!" Кто-то, кажется Молотов, выразил сомнение: "15?.. Что-то маловато. Во всяком случае, для них… В Германии ведь скоро революция начнется…" На это последовал резкий выпад "вождя народов": "Плохо немцев знаешь… Там революцию совершить невозможно, так как пришлось бы газоны мять". Вообще его фигура хорошо укладывается в мою систему мозаики. Он обладал колоссальной способностью надевать личины. Всегда разный. Такой, какого сам для себя выбирает. Личина № 1: добрый, нежный… любящий угощать… Историки рассказали, с каким вкусом накрывались столы. На них – подогретые, покрытые крышками серебряные блюда… В его бокале смешивалось красное вино с водкой, но пьяным его никто не видел. Ужин, во время которого перекраивались карта и судьбы земли, тянулся обычно до пяти-шести утра. Под анекдоты и серьезные философские темы. Мне понравился такой монолог: "Вы, конечно, читали Достоевского? Великий славянский писатель, что и говорить… Какая, оказывается, сложная вещь – человеческая душа! Вот и моя душа сложная, противоречивая, товарищ Молотов… Или того солдата, который пройдет с боями от Сталинграда до Белграда и увидит гибель товарищей… тысяч товарищей… Что этот жалкий Достоевский… в сравнении со страданиями только одного этого солдата?.." Вместе с ним до утра сидели и другие товарищи из Политбюро, а выходили на работу только к обеду, отоспавшись. Удивительно же то, что страна в этот момент в диком, неискоренимом страхе работала!
А рядом с этой личиной – другая: зверя. Как мне кажется, вот ее суть: "Не должно оставаться свидетелей двух вождей революции – ни прямых, ни косвенных. У революции только один вождь – Я!.." Тут, конечно, глубокое изучение нужно, это только наметки…
Октябрь 22(?)
Крокет
Пишу без чисел, сумбурно. Перепуталось все основательно. Надо будет восстановить по истории болезни.
Дело в том, что сначала я рухнул дома. Пролежал неделю. Врачи поставили диагноз: крупозное воспаление легких. Они мастера ставить диагнозы. При этом все время сокрушаются: как же это вас угораздило, О.И.? И начали от воспаления лечить. Но температура все время росла, и решили перевезти в больницу. Уже в критическом состоянии. В сознании все помутнело, и я перестал узнавать. Как мне сейчас рассказывают, один врач, перебрав все варианты, решил испробовать последний; подключить к искусственной почке. Правда, на нее уже никто не рассчитывал. Мою жену утешали: "Сколько лет уже болен О.И.? Восемь?.. Что ж, это срок. С его заболеванием мало кто так долго живет." Ей разрешили дежурить в палате, а Юру отправили домой – вдвоем почему-то нельзя находиться. Он ушел в два часа ночи, уже попрощавшись со мной. Всю ночь держал руку на телефоне. В шесть утра ему позвонила сестра: "Олег Иванович просит принести свежий номер "Советского спорта". Хочет знать, как сыграло киевское "Динамо". Я действительно очнулся с этой мыслью, выделив немного мочи. Оказывается, игра была четыре дня назад, все это время меня как будто не существовало. Как объяснила врач: я умирал и не умер. Я-то сам был абсолютно уверен, что умер. Вот тут-то и началось самое интересное.
Сначала я метался, как шар по крокетному полю, и видел перед собой такие же шары различных размеров и форм: то погасший солнечный диск, то серповидную луну, которая вписывалась в окружность другого, большего по размеру шара. Слышалось постукивание молоточков. Передо мной соткалась бабуся – вся в голубом свете… так, что под ее одеждами обнаружилась… пустота: не было ни шеи, ни позвоночника. Я потянулся к ней, а она меня отстранила и осторожно шепнула: "Тебе еще рано… но ты уже много узнал…" После этого взяла молоточек и легонько ударила. Я покатился в обратную сторону… сначала прошел через одни ворота, проволочные… потом через другие… И вдруг остановился. Больше ничего не запомнил.
С тех пор минула неделя, в первый же день мне сделали операцию – вшили шунт. То есть продлили вену для удобного подключения к почке. А сегодня сняли швы. Попробовал в первый раз добраться до туалета. Держался за стены. А ведь это два шага.
Ноябрь, 11
Приходили Миндадзе и Абдрашитов. Видать, третий раз не миновать. Принесли новый и, по-моему, замечательный сценарий. Называется "Слуга", я должен играть Хозяина. Два раза уже прочитал: все сделано тонко, без склеек. Скорей бы уже выбраться отсюда и начинать работать. Но врач мой, Борис Григорьевич, который шунт вшивал, сказал, чтоб я до конца ноября ни о чем таком и не помышлял.
Еще приходили Саша Калягин и Настя Вертинская, самая очаровательная из моих партнерш. Как мило с их стороны! Рассказывали об атмосфере в театре, которая не внушает оптимизма. Про "Зинулю" говорили: стыдно. Но это надо было предвидеть. Зато в театре объявили, что Шатрова выпускают в середине февраля. А через месяц надо играть "Дядю Ваню" для японца, который отбирает спектакли. Поэтому не теряю времени – тяну резину, чтобы восстановить мышцы. Исподволь готовлюсь и к Сталину. Но как его играть? И надо ли вообще ставить эту пьесу "Дальше, дальше, дальше…"? Куда уж дальше?
Ноябрь, 16
Кажется, установили причину, по которой я свалился. Покрывал стены антисептиком, надышался, и в результате – почки. Могло случиться, что дача стоит, а я бы в ней и не пожил. Как говорит в "Гамлете" Первый могильщик, отсюда эрго: хороший врач тот, который ставит диагноз правильно. То же и к актерам относится: диагностика!
Отменили таблетки, стимулирующие работу почек. Зелененькие. Повезли в операционную шунт снимать. В предбаннике те, кто ждут очередного подключения. Они понимают: раз шунт снимают, значит, почки восстановились. Еще бы – 2 л 700 на-гора! Они и радуются за меня и… завидуют. Такая тоска в их взорах! Многие так и не избавятся от этой зависимости. (Говорят, японцы придумали маленькую искусственную почку, которую обреченные возят с собой в чемоданчике. Стоит немыслимых денег…) Нина Килимник, наша артистка (она тоже оказалась в Боткинской), даже от радости плакала. А я ей тихо: "Знаете, Нина, вчера в соседней палате молодой человек умер… А еще два дня назад в палате напротив… Сейчас уже от меня не скрывают – значит, действительно выкарабкался…"
А в ушах – стук молоточков из той жизни, в которую я чуть было не загремел.
1988 год
Январь, 5
Состоялся прогон нового спектакля во МХАТе. Я должен был присутствовать. Спектакль для детишек. Чудовищно! Как все изменилось!.. Раньше, во времена нашей молодости, было бы немыслимо репетицию-то показать такого убожества. А теперь… О Господи!
Февраль, 21
Единственный свидетель
Мальчик пытается запрыгнуть в уходящий автобус. Водитель не замечает его. Кто-то из пассажиров кричит, чтобы тот остановился, называет его дураком. Культурно. Водитель озлоблен, лезет выяснять отношения, хватает монтировку… Среди пассажиров оказывается девушка, призывающая всех стать свидетелями его хулиганства. Но все, как бараны, покидают автобус. Остается единственный свидетель – это я…
Имя режиссера – Михаил Пандурски. Это его первая работа в кино, а у меня – вторая за границей. В сценарии много текста, режиссер предложил позаниматься болгарским. Я в ответ на это предложил помарать текст. "Как это? Что же останется?" – спросил растерянный режиссер. Хороший он парень…
Работают не так, как у нас. Кино будет снято в 21 день. И атмосфера замечательная. В воздухе, правда, витает недовольство автора сценария (как это – взял и выбросил слова?) и вопросы: почему герой русский, а не болгарин? почему столько мусорок, грязных столовок вместо солнечных пляжей и Плиски? Ну, это не ко мне…
Вечерами Миша приглашает на кебабчета. Это такие колбаски, сделанные из мясного фарша и обжаренные в духовке.
Март, 10–21
Мисо-суп
Развалившись в креслах, смотрели с Женей Кабуки. Показывали избранные, самые захватывающие места. В одной пьесе герой скинул с плеч кимоно, и мы увидели привязанные к его шее толстые шнуры. После чего, взмахнув мечом, он с легкостью отрубил головы своих заклятых врагов. Легкость достигнута следующим образом: видимый нам ассистент раскидывает сделанные из папье-маше "картофелины". Будто засыпает головами поле. В другой пьесе действие закручено вокруг юноши, которому не на что выкупить свою возлюбленную из публичного дома. Он работает посыльным, и вот в его руках оказывается пакет с деньгами, который он должен доставить по определенному адресу. Сначала играет сцену сомнений, потом срывает печать с пакета. С этого момента он обречен… Женя ему сопереживает:
– Ты случайно не знаешь, что значит "сибараку"? Очень важное слово… Вот смотри, у них все другое… по сравнению с нами… и речь, и манера поведения… Несколько речевых приемов, но каждый построен на пении фразы. Между прочим (Женя смеется), я этим грешил еще во Владимире… А когда приняли в Студию, то каждый педагог считал своим долгом напомнить высказывание Станиславского: "Не выношу отчеканенной дикции – отточенной до колючей остроты…" Видишь, до сих пор помню.
– Мне-то кажется, у нас все поют… тише или громче.
– Возможно… Но у нас монотонное пение, скучное". Посмотри, это воздействует сильнее. Я уже давно для себя вывел: важно воздействие в момент исполнения. Только в ходе спектакля ты можешь в чем-то убедить – будешь ты петь, будешь комиковать, будешь биомеханику исповедовать – никому до этого дела нет.
Но тебе же сакэ подарили не за Кабуки и не за биомеханику, а за "систему" Станиславского!
Так я напомнил Евстигнееву о маленькой бутылочке, которую ему принесла за кулисы японская почитательница. Женя беспрекословно достал ее из тумбочки.
– А греть будем?
Я вынул из чемодана маленькую кастрюльку, которую таскаю для приготовления каши, заполнил ее водой и сунул туда кипятильник. На Женином лице появилось сомнение, и он попросил отлить сакэ в отдельный стакан:
– Понимаешь, я не могу, как они… Буду пить холодным.
Отпив глоток, он буквально взорвался:
– Ну а где же у нас все эти скоморохи, юродивые, плачеи?.. Песни подблюдные – но не те, что в "Распутине"! Почему русские свои традиции похерили? Оевропеились! Ведь у нас – начало Азии, у японцев – конец, но как они свою культуру блюдут! Сколько приговоров помню с детства: "Убил Бог лето мухами". Где это все? Где тот язык, пушкинский? Какие слова были – перелобанить, равендук…
– Равендук… это что?
– Обыкновенная парусина, только грубая… Как ты думаешь, Олег, кто первый гробить начал? С кого началось?
– Думаю, с Петра… Хотя сам он и не думал, что так обернется.
– С Петра? Ведь он же великий!!! И потом – он хотел из нас только Голландию сделать, то есть малых голландцев…
– А получились полные. Хочешь, я тебе процитирую "Дневник писателя" за 1873 год?
– Чей дневник?
– Федора Михайловича…
Я достал книгу из чемодана и стал искать то, что уже обвел для себя карандашом:
– "В лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек: никогда никто не отрывался так от родной почвы!" Дальше самое интересное: "И кто знает, господа иноземцы, может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите".
– Скажи, а у тебя даже в Японии томик Достоевского?
– Перелет-то долгий…
Мы еще немного поразмышляли, и вскоре нашим вниманием овладело Кабуки. Вышел артист в обличье лисы и стал колотить в барабан со странно вибрирующей кожей. Разобраться в этом я уже не мог – сакэ в моем стакане давно остыло.
С Хидекой, подругой моего Юры, встретились прямо на Гинзадори. Они с пианистом Шоном пригласили отведать мисо-суп. А заодно и темпуру, и множество других вкусностей. Русского писателя Ивана Александровича Гончарова не вспоминали: он всех ввел в заблуждение своим "Фрегатом" – изобразил японцев какими-то дикими… Скорее, неандертальцем выгляжу я, то и дело прижимая голову от выныривающих неизвестно откуда поездов… Палочками я давно научился пользоваться – так что, хоть в этом… То и дело хвалил за столом японцев: потрясающую кухню, умение перенимать все лучшее от европейцев, американцев… "И русских! – добавил мечтательный Шон. – Японцы не могут без Чайковского, он им заменяет коноплю… Они даже самодеятельные коллективы из СССР приглашают сюда, только чтоб "Лебединое озеро" круглый год". Я тоже это почувствовал – хотя Чехов отнюдь не Чайковский. Тишина в зале благоговейная: словно не удовольствие пришли получать, а учиться. И в креслах своих удобных сидят, как за партами. Аплодисменты стремительно вспыхивают и стремительно гаснут – будто кто-то регулирует громкость. Говорят, японцы жадные. Я не почувствовал; скорее, дорогие… Вот мне немного не хватало на камеру, спросил Смелянского, кто может одолжить. Конечно, Ефремов! – последовал ожидаемый ответ. Но Ефремов не дал, предложил деньги Левенталя, от которых пришлось отказаться. Купил музыкальный центр вместо камеры, теперь ищем к нему лазерные диски. Хидека и Шон подарили записи Яши Хейфеца. Что же до Ефремова, то появилось вдруг… насупливание в мою сторону, надутие. Как будто укоряет: играй ты "Перламутровую Зинаиду", был бы здесь весь срок, как и все, и денег бы не просил! А тут еще мне передали его разговор с Иннокентием Михайловичем – ему в Японии пришла неоригинальная мысль самому сыграть дядю Ваню. В кино ведь играл уже… А роль доктора Астрова Ефремову очень бы подошла… Правда то, что я услышал, или наговор – будущее покажет. Пока что нужно выполнить просьбу Евстигнеева – поснимать его бродящим по ночному Токио. (Поснимать его новой камерой.) Для какой-то детективной передачи… А потом сходить в булочную – это самая приятная ежедневная процедура. Булочные здесь просто сводят с ума.
Когда-то говорили с Пашкой Луспекаевым о Боге. Было это давно, но мне хорошо запомнились его рассуждения: "Думаю, там нет никого. Нет, понимаешь?.. Если кто-то и был, то помер. Не может же какое-то существо, пусть даже и Бог, жить бесконечно? Всему наступает конец… С другой стороны, когда мне тяжело и я абсолютно мертвый, меня что-то поднимает, и чувствую, что сейчас взлечу… Что это за сила? Пожалуй, в нее-то я и верю… Иногда мне кажется, что к нам протянуты невидимые проводочки и, как положено, по ним поступает слабенький ток. А когда срок наступает, рубильник включают на полную мощь… и ты готовченко… Вся жизнь, как на электрическом стуле…"
Я это откровение припомнил в Японии и пересказал Евстигнееву. Он посмеялся сначала, потом произнес свое короткое "мда…". А тема эта всплыла оттого, что мы впервые увидели компьютер. Тут вообще такое изобилие техники, что можно тронуться. И все – бытовой, в отличие от нашей – космической. Тут этот космос можно в руках подержать, даже… Даже кровать, на которой я сплю, оборудована электрическим массажером. Специальная кнопка. Прежде чем ее нажать, достал разговорник, чтобы сличить иероглифы. Призвал на помощь весь свой "японский опыт". Сумел прочитать только два слова: не забудь… Наверное, "не забудь выключить…". А вдруг не выключить, а что-то, о чем я не догадываюсь? Все-таки любопытство взяло верх, и я включил. К неожиданности для себя, я начал подниматься вверх, и появилось ощущение, как у Луспекаева – что взлечу. Я быстро сообразил, что это не успокаивающее средство, а возбуждающее. Это в мои планы не входило, я побыстрее нажал на соседнюю кнопку, и кровать пришла в исходное положение.
Но начал я о компьютерах. Все "невидимые проволочки" скрыты внутри. Более того, японец предупреждает: не вздумайте открывать – он сам себя чинит, чистит… Самое удивительное его свойство – память! Можешь всю свою библиотеку в него перепечатать, и он все запомнит. Не только свою – хоть Ленинскую! Только меняй дискеты, программы перезаряжай! Какое раздолье теперь писателям – набираешь текст и тут же устраняешь ошибку. Можешь два варианта "в голове" держать – и правленый, и неправленый. Многие из писателей давно уже на машинки перешли – вот им и еще облегчение… Но главное – память! Вот кто может беспристрастно фиксировать нашу жизнь – не слова, не мотивы – поступки! Только поступки. Совершил… и тут же тебе на компьютере число, час… Распишитесь, товарищ Борисов. Легко Гамлету говорить: "Ах, я с таблицы памяти моей / Все суетные записи сотру / Все книжные слова, все отпечатки…" Нет, сделать это будет непросто… Когда твой срок подойдет, будешь все сорок дней глядеть на экран компьютера и от стыда сгорать – окажется, что с "таблицы памяти" ничего не стерто, все в ней сохранено!