Версилов! Вот камень преткновения! Софья Андреевна "полюбила фасон его платья, парижский пробор волос, полюбила нечто никогда не виданное и нечто никогда неслыханное (а он был очень красив собою)". Я понимал, что фасон платья, парижский пробор – это более или менее поправимо. А вот как быть с "нечто никогда не виданным и не слыханным" – не знал ни я, ни режиссер Евгений Иванович Ташков. Вот он и метался между Басилашвили и мной. Потом я провел много времени в гримерных "Мосфильма": клеил, отклеивал… Все время вертелось в голове: "…быть лицеприятным – нехорошо, такой человек и за кусок хлеба сделает неправду". Откуда это, вспомнить не мог. Гримеры нервничали, потому что видели, что нервничаю я. Мне еще вспомнился шарж Достоевского на Тургенева – замаскированный, конечно. Я попросил гримеров сделать из меня нечто похожее: "довольно румяное личико, с густыми седенькими локончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его…"! Гримеры запротестовали, подумали, что я сошел с ума. Прямо с утра один из ассистентов Ташкова принес две бутылки шампанского и мы – по-французски – их распили. Я задремал прямо в гримерной, и в этот момент они надо мной колдовали…
После Версилова я старался работать без грима. Кому я неугоден такой, как есть, кому не нравится моя "петушья нога", тот не полюбит меня оттого, что я напялю парик. Да и можно ли быть любимым всеми? Сомнительно. Есть нарциссы, а есть… марсии. Меня так однажды окрестил Копелян. Мы пили коньяк у меня в грим-уборной, он несколько раз заходил ко мне после "Чулимска". "С одной стороны, в этом слове есть что-то марсианское, – говорит он, – непреклонное… С другой, понимаешь, это такие сатиры, как мы с тобой, покрытые шерстью… любят вино, забияки, немного похотливые (?!). А главное, у них извечный спор с Аполлоном, – Копелян тут очень хитро на меня посмотрел и закурил трубку. – Мы ведь не боимся того, что с нас сдерут шкуру? Ни ты, ни я – хоть три шкуры. А с Марсия шкуру содрали. Они ведь – эти аполлончики – правды не любят… Когда мы с тобой помрем, знаешь, наши шкуры где-то там, у кабинета Товстоногова, должны вывесить. Так гласит предание. И они начнут шевелиться, если услышат хоть слово правды. И, наоборот, шевелиться не будут ни за что, если кругом будет ложь. Вот мы их как уделаем!"
Вернувшись домой, я взял с полки Мифологический словарь и все про Марсия прочитал. Что-то в нем нравилось, что-то не очень. Нравилось, что покрыт шерстью – значит, колючий. И что бородатый нравилось. А обидно было то, что никогда уже не быть Аполлоном!
Мы только что с Юрой обсуждали, как сделать "Петербург" Белого. Строили планы. И Караулов везде пишет, что я должен играть Аблеухова. Но Аблеухов-то – Аполлон! Да не просто Аполлон, а еще и Аполлон Аполлонович!!
Вот отпущу сейчас бороду – для Левы, для "Вишневого сада", и, может, для Рагина. Будет своя. Не нужно клеить. И, конечно, все без грима. И все они – и Фирс, и Рагин – будут не похожи – это непременное условие… Когда-то я уже отпускал бороду – для "Аткинса". Жаль, Алена бороду не признает. Она не любит, что я ее все время расчесываю.
Надо все-таки узнать, откуда это: "…быть лицеприятным – нехорошо, такой человек и за кусок хлеба сделает неправду". Вертится в голове…
Девятый кирпичик: осторожно – обольщения!
На первый взгляд этот кирпичик к профессии отношения не имеет. Но зато, как говорил все тот же Жевакин, "это уже касается насчет личности". Если, конечно, таковая в наличии. На пути у этой личности обольщений, соблазнов предостаточно. И вот самое неприятное: актеры любят режиссировать. Хлебом не корми. Никто не хочет посмотреть на себя со стороны – на режиссуре обжигаются, но снова – за режиссуру! Как дурман. Как для музыканта дирижерская палочка. Но у музыкантов есть возможность спрятаться за ноты (многие из них так и говорят: я играю только то, что написано в нотах, – и все!). Что же делать остальным? Неужели нельзя, чтобы: и швец, и жнец, и на дуде игрец?
Вот что предлагает мой герой, Человек в футляре: "… скрестить бы нашу нацию с немецкой, мы бы тогда все смогли. У нас и колбаски бы тогда были не хуже немецких".
У Сергея Юрского есть по этому поводу замечательный рассказ. Как встретились два артиста: немецкий и советский. Немецкий допытывается у советского, как строится его рабочий день. Советский начинает с того, что встает рано. "Ах, вы рано встаете?.." – Перебивает немец. "Да, встаю рано, чищу зубы, завтракаю…" "Ах, вы завтракаете?"" – опять удивляется немец. Наш "выкладывает" ему весь свой рабочий день: бегу, говорит, на репетицию, потом, после репетиции, на телевидение, потом чиню машину, перекусываю, заезжаю за женой, вечером на спектакль, после спектакля еще в гости… Немец все переспрашивает: "Ах, вы бежите на репетицию?..", "Ах, вы…" И наконец, когда день кончился, делает резюме: "И что же – такой мизерный результат?" Наш соглашается: "Да, такой мизерный результат!"
Один раз на режиссуре "обжегся" и я. Результат был действительно мизерный – фильму "Стежки-дорожки", где я еще играл и главную роль, Украина присудила четвертую категорию. Ниже уже не бывает. Москва положение исправила: в результате вышла третья.
Сценарий Зарудного был плохонький, но это меня не остановило – мне было 33! Да и как отказаться, когда дают возможность снять кино! Я решил, что сценарий буду править по ходу дела и что приглашу Артура Войтецкого как сорежиссера. Понимал, что одному не потянуть (хорошо, понимал хоть это!).
Меня тянуло к камере! К тому времени у меня была уже своя, любительская, фирмы "Сиконик". Я купил ее у Галины Самцовой (недавно в Лондоне мы встретились и вспоминали то время!). А началось с того, что Валерий Парсегов, замечательный танцовщик, мой друг, порвал ахилл. У Парсегова был знаменитый на весь мир прыжок. Он был уже лауреатом премии Нижинского… Купил себе такую камеру, чтобы снимать под водой (пока не срастется ахилл, танцевать он все равно не мог). Получился замечательный фильм про то, как он плавал и изучал всевозможные водоросли, медуз. Попросил меня его фильм озвучить, мы вместе монтировали и писали текст… и я заболел этим.
Сначала купил себе ласты с трубкой, а потом уже камеру. Снимал маленького Юрку, рыбалку на Трухановом острове, Базиля на тренировке. К камере докупил монтажный столик, проектор "Луч", раздвижной экран, магнитофон "Десна" и чешский микрофон на трех ножках. Получались пятнадцатиминутные фильмы. Юра выступал в качестве монтажера: сортировал, развешивал пленки на гвоздики. Пленка была советская, проектор жевал эту пленку, я доставал скотч (это тогда была редкость!) и склеивал ее на монтажном столике. Так я подумал, что могу выйти и на большой экран… Однако когда увидел "Стежки-дорожки" в окончательном виде, то для себя решил: больше притязаний на режиссуру не будет!
Конечно, другие искушения тоже подстерегают. Так, забавно, что все вдруг запели. Все как один. (Самовыражение? Невостребованность?) Не важно, есть ли слух, голос. Хорошо, когда это "самовыражение" вплетено в ткань, в действие. Я, например, люблю свою песенку из "Рабочего поселка". Последняя из тех, что я пел, – о таракане даже представляла интонационные трудности, и мне пришлось взять несколько уроков у композитора.
Когда-то я хотел заниматься этим всерьез и записал на свою "Десну" (о ней уже шла речь) "Песенку американского солдата" и "Всю ночь кричали петухи". Об этих записях узнал М.Ф. Романов и попросил дать ему послушать. Слушал он дважды, напряженно. Потом воцарилось молчание… Говорил он тихо: "Понимаете, Олег, вы талантливый человек. Если начнете петь, то рано или поздно это у вас получится. На определенном уровне… В футбол – тоже получится на определенном уровне. Даже если захотите манекенщиком… (!!). Но чем больше будете размениваться, тем больше будете терять в профессии. Учтите, эти маленькие потери долго будут незаметными, но потом – бах! – и вы уже катитесь, как мяч к обрыву".
Искушения получить роль через партком сейчас, слава Богу, отпали. Хотя лучше не зарекаться… Тем более что на смену парткому могут прийти другие структуры. И тоже властные. Они все равно будут выдвигать, рекомендовать. И если исчезнут собрания, доносы, то группировки всегда будут. И, скорее всего, будут кухни главрежей. Кухни не творческие – натуральные, где решается все: роли, зарплаты, поездки, мера наказания… В Ленинграде тоже была такая кухня – самая главная. Но чем-то я там не приглянулся – на лице, что ли, у меня все написано? Неумение петь в хоре? Нежелание мыть полы?
В Москве, волею судеб, оказался в "группировке". В числе той "шушеры", которая делила МХАТ. А было так. В кабинет министра культуры ворвались все "народные" – без всякого предупреждения, чтобы взять его тепленьким. Он, бедный, пил воду, оправдывался. Мы настаивали на скорейшем делении. В это время Мягков сидел в приемной – он опоздал и войти не решался. Секретарша министра переговаривалась с одним из его замов. Тому уже не терпелось попасть на прием, и он все время возмущался: ну что же так долго? кто там у него? Секретарша была лаконична: "Да всякая шушера!" "Шушера" – это: Прудкин, Степанова, Смоктуновский, Калягин, Невинный… и Борисов.
У меня не было другого выхода, как войти в ту "коалицию". Тем более что Ефремову я верил. Я возвращался в свой родной дом, как блудный сын к своему отчиму… На Васильевской, в Доме кино, увидел Галю Волчек, она улыбнулась как-то заговорщицки, почти сочувственно: "Предаст… Переступит… Помяни мое слово".
Предал… Правда, не переступил, потому что я успел унести ноги. Мы все когда-нибудь ответим там за то, что поддались искушениям. Не этим, так другим. "Время для всякой вещи и суд над всяким делом". Только одна мысль не дает покоя: а вдруг и в той жизни будут любимчики и холуи? Они ведь умеют стать такими шелковыми, гладкими. Даже если их и осудят, они быстро приспособятся, покаются, попадут под первую же амнистию по случаю светлого праздника… и все закружится по новой.
Хочу представить себе Луспекаева режиссером спектакля. Как бы он вел репетицию, ставил свет. Или выпрашивающего для себя роль. Или выступающего с вечером песен… Он, наблюдая однажды, как один из его коллег "ставил", несколько раз прошел мимо него, задевая локтем и бормоча эпиграф к "Пиковой даме" (прибавляя от себя только одно слово): "…так в ненастные дни занимались они своим делом… так в ненастные дни занимались они своим делом".
Хочу еще представить Давида Боровского, дающего интервью. Не в макетной, а на пресс-конференции, позирующего журналистам. И не в джинсах, а в "тройке" с галстуком.
Кстати, о журналистах. (Еще одно искушение – и пресерьезное.) У меня к ним с некоторых пор какая-то недолюбовь. Помните, как Яичница говорит о погоде – поначалу вроде было, а потом прошло.
Как-то пришла к нам на Кабинетную (на нашу первую ленинградскую квартиру) одна журналистка. Со спесью. У нас жила кошка, наша любимица Машка. Сибирская красавица. Правда, самый кончик хвоста был обрублен – теща неосторожно придавила его стулом. Исколесила с нами в "Москвиче" и Прибалтику, и Украину. И в самолетах летала, и поездом. И вот – эта журналистка. Увидела кошку и очень пренебрежительно стала от нее отмахиваться – как от блохи или какой нечисти. "Уберите, – говорит, – эту фашистскую морду!" Дословно. Я оторопел. Машка по-кошачьи так зло на нее харкнула и сверкнула зелеными глазами. Я попросил журналистку извиниться. С тех пор у меня к ним отношение холодноватое… В самом деле, чего стоит только их теперешнее название – "средства массовой информации"! Как не просто и как не по-русски! Получается, опять только для масс? Еще недавно спорт был самый массовый, нация самая читающая… А средства – так это как от насекомых.
Когда я рассказывал историю с журналисткой Копеляну – рассказывал шутя, как анекдот, – он слушал очень внимательно, а потом погрузился в раздумья: "Хм… Суета сует… Все эти журналисты якобы увековечивают, якобы для истории. А на самом деле – фига с два! Увековечить может только легенда. Останется ли она после Копеляна? Еще вопрос. Легенда – это когда загадка, когда шторки опущены. А какая загадка, когда трындишь о себе, не закрывая рта? Помалкивать надо и дело делать. А если дела нет, пойди порыбачь, что ли…"
Из чего складывается легенда, наверное, и он не знал. Скорее всего, это уже какие-то другие кирпичики – я свои исчерпал.
Подытожим
Прочитав свою "маленькую иммуносистему", убедился, что я теоретик никудышный. Растекание по древу, какие-то случаи из практики – как у чеховского ординатора.
Представил, что когда-нибудь это издадут. Хорошо, что получилось девять кирпичиков, а не, скажем, десять. Могло бы показаться, что я задумал новые десять заповедей. "Шаляпин-центр" обещает издать все, что я им передам. И что же? На следующий же день узнаю, что мою "иммуносистему" раздолбали в пух и прах… Тут же вспомнил, как безжалостно освистали Верховенского после одного его чтения. Как Варвара "ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: "Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят… в другом месте".
Андрей Караулов, мой "самый любимый автор", замечательно описывает, как провожал меня до Ленинградского вокзала, как никто не узнавал меня по дороге и не смотрел вслед. И такой вывод: "Скромен, что ли, Борисов? По-моему, да, скромен. Не просто: "Скромен Борисов?", а именно это "что ли". Лучше уж было употребить более расхожее "как бы" или, как говорил Гришка Мелехов, "кубыть". Какая уж тут легенда!.. Паша Луспекаев – вот это легенда: все, какие можно, болезни, мордобои, короткая жизнь (эта штука очень важная, во всяком случае, для артиста… даже у Окуджавы: "…счастлив тот, чей путь недолог…" Я понимаю, в чем тут дело, – не успеть надоесть!). И, конечно, гениальная одаренность. Никаких "что ли"! А про себя не могу вспомнить даже ни одной байки: только "умер" или "уже при смерти". Это я часто слышал. Очень давно, правда, Киев облетела новость: Борисов забил ножом сына, жену и кошку Мальвинку. Нижнюю квартиру, под Борисовыми, всю залило кровью. "Забил" – это по-киевски!
У Юры скоро будет готова вторая склейка, значит – озвучание, значит – работа. А пока ее нет, буду косить траву французской газонокосилкой. Копелян, правда, советовал рыбалку. Косить и исподволь готовиться к следующей работе.
В связи с рыбалкой вспомнил замечательную историю. Незадолго до отъезда из Ленинграда мы с Аленой съездили на дачу А.Н. Колкера в Усть-Нарву. В БДТ должны были ставить "Тарелкина", а Колкер – автор этого мюзикла – хотел, чтобы я пел Кандида Касторовича. Какое чудесное место Усть-Нарва! Мы послушали музыку, потом пошли прогуляться. Колкер показывал мне дома эстрадных знаменитостей – каких, запамятовал, – "а за этим забором, – показывает, приложив палец к губам, – совершенно иная музыка. Это дача Мравинского. Он каждое лето здесь рыбачит". И увлеченно рассказывает мне, как Евгений Александрович привез из Японии мотор для своей лодки. Весь его оркестр знал, что он купил очень дорогой мотор – новейший, сверхскоростной! Наша милиция, когда он выходил в залив, не могла за ним угнаться на своих катерах. А воды-то пограничные! Вот и попросили Мравинского этот мотор снять и поменять на старый. Он был опечален, и оркестр, конечно, об этом знал. На репетиции Мравинский нерешительно, как всегда, немного грассируя, обращается к музыкантам: "Никому не нужен мотор?" Дирижирует и еле слышно первым скрипкам: "Кто купит новый, сверхскоростной мотор?"
Я спросил Колкера, откуда он узнал эту историю. От самого Мравинского или от Александры Михайловны, его жены? Он пожал плечами и сказал: "Какое это имеет значение? Живая легенда!.." Действительно, имеет ли это значение для легенды: быль или небыль? Даже если кто-то из летописцев скажет наверняка, что этого не могло быть, – что изменится?
Сентябрь, 27
С братьями по цеху
Приехали в Анапу на фестиваль "Киношок". Я понимал, что такому жюри картина не понравится – это было ясно из его состава. Коллеги судят коллег – в этом есть что-то унизительное для судей.
Перед конкурсным показом возили в городской кинотеатр – это было условие организаторов. Пришло много отдыхающих и детей. Мы с А. Харитоновым перед началом выступили, а дальше не ждали уже ничего хорошего. Случилось как раз наоборот: дети пришли в неописуемый восторг и окружили после просмотра: "А мы знаем одного такого дяденьку – в точности как ваш Меф".
Один из членов жюри, ощущая некоторую неловкость, попытался все сгладить: "Вашему сыну надо было начинать с простенькой мелодрамы, про любовь… и были бы премии".
Все-таки одну премию дали – миллион рэ. Персонально мне. Это оргкомитет исправлял положение.
Ноябрь, 13
Предисловие к "Вишневому саду"
Приехали с Аленой в Питер. Устроили нас здорово. Чудная квартира: две комнаты, прихожая, все удобства. И в холодильнике уже лежит все для завтрака. Это такой уровень приема. И вот когда он на высоте, отдача будет без сомнения.
Это предисловие к тому, что мы в Питере, у Додина в театре. Он ставит "Вишневый сад", а я приглашен играть Фирса. Да! Уже Фирса… 16 ноября начинаются репетиции, и если будет время, попытаюсь записывать.
Ноябрь, 14
Целый день смотрели "Бесов". Спектакль начинается в 12 дня, кончается аж в 11 ночи. И режиссура, и декорации Кочергина восхищают. От сцены дуэли – мороз по коже… Из артистов больше всех понравился С. Курышев в роли Кириллова. Очень высокая планка.
Ноябрь, 18
Пока Л.А. ничего не говорит. Наверное, в конце скажет: да, мол, О.И., зря я вас пригласил…
Ноябрь, 20
Что мы не понимаем? Обнищав, они сохраняют образ, быт и уклад. Повисает угроза разорения, потери дома. Они могут спастись, все разрушив, уничтожив свою историю.
Стука топора невозможно услышать. Слышит только Лопахин. У них у всех разный слух. Все спотыкаются о Фирса. Он как знак рода. Он – единственный, кто продолжает Раневских. "Он как записывающий все О.И.!" – говорит Додин. Их почему-то это удивляет, что я все записываю. Они к этому не приучены.
У них есть тайные отношения с Фирсом (у Гаева, например). И Гаев знает, что тот не глухой. Фирс и няня, и отец, и учитель жизни. Пусть другие думают, что он не слышит. Уложить Фирса в больницу – это создать иллюзию, не более… Иллюзию, что все еще можно поправить. На самом деле это невозможно – он должен остаться в доме и умереть.
Ноябрь, 21
Главная ошибка актеров в том, что они готовятся, выходят на сцену, все там отдают и, опустошенные, уходят. А надо выходить и получать, и расти, и приобретать. Конечно, еще лет десять назад я и сам этого не знал.