Смесь фельетона и поэмы, где по принципу "ничего святого" существует ленивый, слабо приспособленный к жизни стихотворец, одновременно прохвост и простофиля. Родители его изображены насмешливо, отец умер ("не мог примириться с потерей лавочки"), мамаша суетлива, а герой еще и обнадеживает любимую: "Не сегодня-завтра умрет моя мать (это я хорошо знаю). Старуха долго не протянет, для меня это ясно. Тогда у нас сразу поправятся дела". Эдуард эгоистичен, бесцеремонен, безжалостен, как дитя. Однажды "он обольстил девицу, подающую обед в коммунальной столовой, чтобы получить лишнюю порцию каши", в другой раз - "проник в контрреволюционное подполье, где в течение двух недель тянул таинственные деньги с пылкого, но слишком глупого капитана, вскоре, конечно, расстрелянного". Его мотивации при знакомстве с сестрами Суок просты: "Боже, а вещей-то, вещей!.. За сто лет не перепродашь всего этого добра", у "толстенькой" избранницы "бесхарактерное детское личико", сердитый портрет ее бывшего мужа висит над их ложем ("кровать, пружинный матрас которой еще очень хорошо помнил грузный вес военного врача"). Поселившись в Лидочкиной комнате, он выжил лирика (Олешу) с Симочкой и потребовал, чтобы жена круглосуточно служила ему одному ("Она бросила службу и с героической покорностью начала распродажу вещей"). Затем, полагая себя птицеловом, он обзавелся нескончаемыми клетками с разнообразными птицами, и когда из-за этой затеи начал стремительно приближаться голод, Лидочке пришлось их втихую передушить. Что при военном коммунизме, что при нэпе, Эдуард, несмотря на свой авантюризм, лежит, ест брынзу, читает Брема и Стивенсона, пишет и декламирует стихи, может быть, и хотел бы устроиться: "Но отовсюду его выгнали, так как ни на какую работу он не годился. Он умел лишь писать великолепные стихи. Но они-то как раз никому и не были нужны".
Как бы язвительная, а на самом деле теплая повесть, дружеский шарж - по-моему, автор был восхищен талантом и свободой приятеля…
"Земляки Катаева - писатели-одесситы - предупреждали, что прототип Эдуарда Тачкина - поэт Эдуард Багрицкий - скоро прибудет в Москву, и мы все увидим тогда, что это за поэт! И ахнем… Мы зачитывались рассказами Катаева о бездельнике Эдуарде и ждали приезда Багрицкого", - вспоминал Миндлин.
В том же 1925-м Багрицкий переехал в Москву сначала один, а затем, поселившись в Кунцеве, выписал к себе Лидию с их маленьким сыном Севой.
В Одессе Багрицкий печатался в газетах (русских, подчеркивал Катаев: "Украинский язык ему не давался"), участвовал в "литературном процессе", но жил скверно. Вот что обнаружил наведавшийся к нему юный одессит Семен Липкин: "Халупа. Прихожей не было. Дверь вела сразу в комнату. Она освещалась сверху, фонарем, под которым стояло корыто (или лоханка)… Постепенно я привыкал к темноте. Увидел Лидию Густавовну, молодую, в пенсне, возившуюся у "буржуйки"… Маленький мальчик Сева пытался выстрелить из игрушечного ружья. Багрицкий, полулежа на чем-то самодельном, стал мне читать поэтов двадцатого века". Развивалась бронхиальная астма. "Казалось, что, подобно Эскессу, он навсегда останется в Одессе, ставшей украинским городом", - вздыхал Катаев. Читаешь это и думаешь: а ведь Катаев вполне мог бы перетащить в Москву и Семена Кесельмана, и как знать, вместо безвестного юрисконсульта Гостиничного треста возник бы заметный советский поэт…
Можно ли сказать, что Катаев продлил Эдуарду жизнь, заставив переехать в столицу? Очевидно одно: в результате условия жизни у Багрицкого сильно улучшились, а без катаевской настойчивости тот едва ли покинул бы Одессу.
По воспоминаниям Катаева, приехав в Одессу и посетив Багрицкого, он сразу решительно позвал его в Москву. Эдуард мялся, ссылался на привычку к местной жизни, еде и литературному кружку "Потоки" ("Потоки патоки и пота", - как он шутил), зато жена поддержала переезд.
"- А что я надену в дорогу?
- Что есть, в том и поедешь, - грубо сказал я.
- А кушать? - уже совсем упавшим голосом спросил он".
Решающую роль Катаева подтверждал и Липкин: "Багрицкий рассказывал, что как-то к нему пришел Катаев и сказал: "Я купил тебе билет до Москвы". И он поехал. Единственное, что взял из Одессы, это клетку со щеглом".
Щегла Катаев не упоминал, зато уделял немало внимания их путешествию.
Он вспоминал об "уклончивых взглядах птицелова" на вокзале, о его тревогах по поводу мучений в вагоне и предложении: "Сделаем лучше так: ты поедешь, а я пока останусь. А потом приеду самостоятельно", и даже о внезапных смутных сомнениях Лидии. По версии Катаева, он смог усадить друга в поезд, лишь заманив комфортным и шикарным купе международного вагона.
Эпизод с "обаятельным" вагоном характеризовал самого Катаева, похоже, до конца жизни не подозревавшего о реальных причинах терзаний Багрицкого и его жены.
В Институте мозга человека сохранилась запись, основанная на секретном рассказе Лидии Густавовны: "В период жизни в Одессе был один знакомый литератор по фамилии Харджиев. Багрицкий донашивал его старые вещи. Когда Багрицкий уезжал с Катаевым в Москву, Катаев взял два билета в международном вагоне. Жена постаралась одеть Багрицкого получше, сшила ему брюки. Но нижнего белья не было. И вот, в последний момент, когда Багрицкий должен был уже ехать на вокзал, он с ужасом подумал о том, что в международном вагоне нужно будет, по всей вероятности, раздеваться на ночь, а он едет без нижнего белья. Харджиев, который был с ним в это время, срочно поехал домой и привез ему на вокзал кальсоны и нижнюю рубашку, их Багрицкий должен был надеть в поезде, вечером в уборной".
В Москве, по словам Катаева, он вовсю ухаживал за другом, купил ему ботинки, костюм, повел в парикмахерскую, а потом и по редакциям. Поэта подхватила волна славы… А его "страсть к птицам перешла в страсть к рыбам. И в комнате птицелова появились аквариумы".
Семен Липкин полагал, что Багрицкого, хотя и облагодетельствованного, раздосадовал "Бездельник Эдуард" (и его жену, добавлю я): "Когда мы жили в Кунцеве, я заметил, что Катаев при мне у Багрицкого не бывал - они были в ссоре, хотя именно Катаев сыграл большую роль при переезде Багрицкого в Москву".
Задет был и Михаил Булгаков.
В состав сборника входил рассказ "Медь, которая торжествовала". Катаев преподнес книгу Булгакову и сопроводил галантной надписью "Дорогому Михаилу Афанасьевичу Булгакову с неизменной дружбой плодовитый Валюн", а опечатки выправил только в рассказе про Ивана Ивановича, как будто пытаясь ткнуть прототипа в текст (наверное, не оставляла еще боль из-за Лели).
Вероятно, вспоминая о том, как писатели перестали разговаривать, Татьяна Лаппа отсылала к ссоре, случившейся еще в 1923-м, когда рассказ первый раз вышел в "Накануне", но теперь-то Катаев обновил обиду.
30 апреля 1925 года Булгаков женился на вернувшейся со "сменовеховцами" балерине Любови Белозерской, некогда уплывшей из Одессы в Константинополь ("Эта женитьба совпала с охлаждением наших отношений", - сказал Катаев Мариэтте Чудаковой. Еще бы, 2 мая он подарил Булгакову ту самую книгу).
Еще 30 июня 1924 года Катаев писал жене Анне в Одессу:
"Вся Москва нашего круга потрясена сейчас номерулей, который выкинул Мишунчик. Этот резвый юноша разводится со своей красивой и тощей женой Татьяной Николаевной и женится на жене Василевского (He-Буквы). Эт-то трюк! Вчера он был у нас со своей "невестой". Вот когда я могу отомстить ему! Я его буквально заедаю. Он в панике. А его невеста весьма недурна, разговорчива, неглупа. Приятная дама".
7 июля Анне же писала ее сестра Тамара:
"Миша Булгаков сходит с ума; он разводится с Таней и женится на жене Василевского. У нас был недавно М. Булгаков со своей пассией и сегодня была старая жена Булгакова, она говорит, что он просто свинья, а по-моему, он больше, чем свинья".
По догадке литературоведов Олега Лекманова и Марии Котовой, в отместку за еще "накануневский" рассказ Булгаков в повести "Роковые яйца" не без иронии упомянул некоего "Валентина Петровича", понизив его до должности "правщика", когда-то так тяготившей самого Булгакова.
Вопрос профессора Персикова газетному репортеру Вронскому:
"- И вот мне непонятно, как вы можете писать, если вы не умеете даже говорить по-русски. Что это за "пара минуточек" и "за кур"? Вы, вероятно, хотели спросить "насчет кур"?
Вронский почтительно рассмеялся:
- Валентин Петрович исправляет.
- Кто это такой Валентин Петрович?
- Заведующий литературной частью.
- Ну, ладно. Я, впрочем, не филолог. В сторону вашего Петровича!"
Валентин Петрович и исправил - ошибки в том самом рассказе, который спровоцировал его упоминание в повести.
Получается, если взять на веру все эти суждения, Катаев одним махом (одним сборником) Багрицкого и Булгакова "убивахом" (кончилась дружба). Такое вот жертвоприношение литературе…
Тогда, да и в первые же годы жизни в Москве, Катаев пользовался немалым авторитетом в своей среде, и тем обидчивее могли отреагировать "Эдуард Тачкин" и "Иван Иванович". Эрлих вспоминал: ""Старик Саббакин", - "старик", которому было немногим больше двадцати лет, - уже слыл признанным писателем, рассказы его появлялись и в толстых и в тонких журналах того времени. Все мы еще только втайне пописывали да втайне и безуспешно носили свои рукописи по редакциям. Поэтому Катаев был нашим arbiter elegantiarum, Петронием нашей среды, чья художественная оценка никакому обжалованию не подлежала".
Характерно, что Эрлих называл Катаева "арбитром изящества", сравнивая его именно с любвеобильным автором "Сатирикона" - эротических и плутовских "похождений трех бездельников".
Катаев и Есенин
"Все во мне вздрогнуло: это он!"
Судя по всему, они познакомились в августе или осенью 1923 года.
По утверждению Катаева, как и с Маяковским - на улице. Даже в районе том же, недалеко от Мыльникова.
Тогда Есенин, почти год пропутешествовав с Айседорой Дункан по Европе и США, вернулся в Москву.
По Катаеву, он столкнулся с Есениным по дороге в первый советский толстый журнал "Красная новь". (Как раз осенью 1923 года Есенин первый раз посещает "Красную новь", а затем продолжает туда наведываться.)
Катаев принялся "объясняться в любви", помянув пленившее его некогда в журнале "Нива" стихотворение "Лисица", Есенин ответно похвалил рассказ "Железное кольцо", появившийся в "Накануне" в конце мая (он тоже печатался в этой газете), скоро они уже говорили друг другу "ты" и пошли пить пиво в двухэтажный трактир, стоявший на месте нынешнего вестибюля метро "Чистые пруды".
Если они пили там и тогда, то Катаев прошел близко от беды (тем более он пишет про дальнейшие встречи после знакомства, "первые дни дружбы"). Есенин постоянно утверждал, что за ним следят. Именно здесь в ночь с 20 на 21 ноября того же года он был задержан вместе с крестьянскими поэтами Сергеем Клычковым, Петром Орешиным и Алексеем Ганиным, доставлен в милицию, а затем и в ГПУ. Уже 22 ноября в "Рабочей газете" гроза "попутчиков" "напостовец" Лев Сосновский клеймил пропойц-погромщиков, которым предстоял суд, требуя закрыть им дорогу во все издания. По поводу происшествия в пивной Есенин так объяснялся в письме Троцкому: "Я заметил нахально подсевшего к нам типа, выставившего свое ухо, и бросил фразу: "Дай ему в ухо пивом". Тип обиделся и назвал меня мужицким хамом, а я обозвал его жидовской мордой". Шумиха продолжалась еще долго, например, аж 30 декабря в "Правде" Михаил Кольцов выступил с заметкой "Не надо богемы": "Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши дни и в прошлые времена - уже всем ясно. В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение "Россияне"".
Но предостережения "Правды" не удержали Катаева от того, чтобы вновь устремляться с Есениным в пивную…
Алексей Ганин был расстрелян в 1925 году по делу "ордена русских фашистов", Сергей Клычков в 1937-м (антисоветская организация "Трудовая крестьянская партия"), Петр Орешин в 1938-м ("террористическая деятельность"). Впрочем, расстреляны были и Лев Сосновский, и Михаил Кольцов.
В другой раз, по Катаеву, в 1925 году, "ранней осенью" они с Есениным и недавно приехавшим в Москву Багрицким оказались напротив еще не снесенного "нежно-сиреневого" Страстного монастыря, возле памятника Пушкину, еще стоявшего в начале Тверского бульвара, и "уселись на бронзовые цепи". Катаев похвастал умением Багрицкого за пять минут выдать классический сонет на любую тему (что было правдой). Есенин предложил тему "Пушкин". Случилось состязание. Багрицкий написал сонет, а Есенин просто стихотворение, перепутав фамилию Эдуарда:
Пил я водку, пил я виски,
Только жаль, без вас, Быстрицкий!
Нам не нужно адов, раев,
Лишь бы Валя жил Катаев.
Потому нам близок Саша,
Что судьба его как наша.
"При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном". Катаев добавлял: "Журнал (тогдашний "Современник". - С.Ш.) с двумя бесценными автографами у меня не сохранился. Я вообще никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было именно так, как я здесь пишу".
Увы, стихотворение Багрицкого исчезло, Катаев его не запомнил. Он умалчивал о том, что тоже принял участие в состязании и сложил по всем правилам сонет под названием "Разговор с Пушкиным" с пометкой "ранняя осень 1925 года":
Когда закат пивною жижей вспенен
И денег нету больше ни шиша,
Мой милый друг, полна моя душа
Любви к тебе, пленительный Есенин.Сонет, как жизнь, суров и неизменен,
Нельзя прожить сонетов не пиша.
И наша жизнь тепла и хороша,
И груз души, как бремя звезд - бесценен.Нам не поверили в пивной в кредит,
Но этот вздор нам вовсе не вредит.
Доверье… Пиво… Жалкие игрушки.Сам Пушкин нас благословляет днесь:
Сергей и Валентин и Эдуард - вы здесь?
- Мы здесь. - Привет. Я с вами вечно. Пушкин.
По Катаеву, под пиво Есенин звал их ехать с ним в село Константиново: денег на билеты в складчину хватит, а на обратную дорогу вышлет главный редактор "Красной нови" Воронский.
Лекманов и Котова в "Комментарии" с очевидным скепсисом встречают эти откровения, например, подозревая, что сведения о Есенине выписаны из других источников или просто присочинены. По поводу его стремления поехать в Константиново и любви к родне они приводят цитаты нескольких свидетелей, утверждавших, со слов Есенина, что родня ему, наоборот, была чужда. Тем не менее факты таковы: в 1925 году Есенин трижды наведывался в Константиново, причем два раза - летом. "В последние два года Есенин все собирался поехать в деревню и как следует пожить там", - вспоминал Воронский.
Еще один эпизод в художественных мемуарах Катаева - стычка Есенина с Пастернаком, случившаяся в редакции "Красной нови". "Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо".
В письме Марине Цветаевой, по видимости об этом столкновении, Пастернак сообщал, что первый ударил Есенина, и велеречиво осмысливал ту пощечину:
"Когда я вдруг из его же уст услышал все то обидное, что я сам наговаривал на себя в устраненье фальшивых видимостей из жизни, т. е. когда, точнее, я услыхал свои же слова, ему сказанные когда-то, и лишившиеся, в его употребленьи, всей большой правды, их наполнявшей, я тут же на месте, за это и только за это, дал ему пощечину. Это было дано за плоскость и пустоту, сказавшиеся в той области, где естественно было ждать от большого человека глубины и задушевности. Он между прочим думал кольнуть меня тем, что Маяковский больше меня, это меня-то, который в постоянную радость себе вменяет это собственное признанье".