Катаев все время конфликта умудрился сохранить отношения с обоими и оставался одним из немногих, кто общался с Нарбутом и после его "разоблачения".
Итак, одновременно с литературной борьбой усиливалась борьба внутрипартийная. Несомненно, многие близкие Катаеву (любители Мейерхольда, Татлина и всего "яркого") не без симпатии относились к Троцкому с его анафемами аппаратчикам и серой массе и призывами "равняться на молодежь" как на "верный барометр партии". Эти настроения затрагивали и самого Катаева, оказавшегося между двух магнитов. Он пытался совместить дореволюционный, с белогвардейским оттенком "лад" и ультрареволюционную эстетику "жаркого натиска".
Расстановка во власти менялась, и вместе с тем идея "революции на экспорт", предполагавшая своеобразную, пусть и экспансивную, открытость, сменялась идеей созидания социализма внутри одной страны, что при "сменовеховском" желании можно было толковать как продолжение формулы князя Горчакова: "Россия сосредотачивается". Власть становилась все более централистской. В 1924 году правящая тройка Зиновьев - Каменев - Сталин объединилась против Троцкого. В 1925-м Сталин разгромил Зиновьева и Каменева. В 1926-м "группа Зиновьева - Каменева" примирилась с Троцким, но они были окончательно разгромлены к 1927-му Сталиным, поддержанным Бухариным и Рыковым. Наконец Сталин в 1929-м полностью разбил и последних. В 1927-м Троцкий был исключен из партии, выслан в Алма-Ату, а в 1929-м из страны.
Читая бесперебойную, выдаваемую взахлеб катаевскую сатиру на нравы и быт "мещан" (не народа, а очередного "манекена из толпы"), ощущаю неотвязное недоумение. И ранний Катаев, и более поздний естествен в чувственной поэтичности на грани жреческого пафоса. Он, кажется, следовал пушкинскому: "Давайте пить и веселиться, / Давайте жизнию играть, / Пусть чернь слепая суетится, / Не нам безумной подражать", но в фельетонах словно бы и сам суетился вместе со своими персонажами. Катаев немало отдал смеху, и всё же, на мой взгляд, юмор его был специфичный - яркие резкие вспышки - и от этого как бы подслеповатый.
"Внешний юмор", - недоброжелательно, но метко определил рапповский журнал "На литературном посту".
А были ли Катаеву интересны все эти бесконечные сально-бескрылые бухгалтеры и управдомы? Предположу: читательский спрос подхлестывал авторское предложение. Рядом торчал пример друга-лирика, снискавшего огромный успех в грубой личине Зубилы. Быть может, и повсеместная популярность Зощенко, несомненная среди тех, кого он изображал, была одним из мотивов - пытаться воспроизвести именно такую среду и таких типажей. Кстати, еще в самом начале 1920-х годов Олеша, побывавший в Петрограде на вечере "Серапионовых братьев", в разговоре с Катаевым отметил Зощенко.
Катаевское одухотворение вещей, тяга к "сладкой жизни", "обывательскому оазису" в партийной пустыне строгости и аскетизма не укрылись от тогдашней критики. В то же время Зощенко, выводя своих "низких потребителей", отталкивался от Ницше, которым был увлечен, и искренне (в горьковско-ницшеанской парадигме "сокол - уж") полагал, что они путаются под ногами "красного сверхчеловека".
В середине 1920-х годов Катаев (по его утверждению, в Крыму) познакомился с Зощенко. Они действительно были вместе в Ялте летом 1926 года и присутствуют на групповой фотографии, сделанной в Никитском ботаническом саду, но, судя по всему, еще раньше общались в Москве. Уже в начале 1926-го Виктор Ардов увидел их в компании Льва Никулина и других литераторов за ужином в ресторане "Кружка друзей литературы и искусства" в подвале дома 7 по Воротниковскому переулку.
В сентябре 1927-го Катаев отдыхал с Зощенко в Ялте, предварительно пригласив письмом:
"Собирайте барахлишко и выезжайте… Расшевеливайтесь же, несчастный Вы неврастеник! Даешь цикад! Везу с собой 1 акт комедии. Буду писать 2 й и 3 й. А Вы мне помогите. Плачу по 25 коп. за каждую строчку, которые имеют общественно-воспитательное значение - 27. Имеете шанс подработать… Целую Вас довольно нежно - Ваш Валя Катаев, шалунишка и циник".
Красноречиво. Да, таким ему хотелось выглядеть.
"Он меня всегда называл Валюшенька, я его Мишенька".
Собирались долго. "Наверное старею, - писал Зощенко Мусе-Мухе 25 сентября 1927 года. - Не понял почему Вы подписали Ваше письмо - М. Катаева. Неужели я забыл Ваше имя? Мне точно помнится - Анна Сергеевна… Вал. Петр, напрасно ругал меня за медлительные мои сборы. По-моему, я спас его жизнь. Он ведь собирался ехать в Ялту. И поехал бы, если б не я". (Подразумевалось землетрясение, случившееся в Ялте 12 сентября, с жертвами и большими разрушениями.)
Зощенко особо запомнился Катаеву в Крыму. "Туман, ползущий с вершины Ай-Петри, куда мы впоследствии вскарабкались, напоминал нам газовую атаку", - написано в 1978-м, но и в 1927-м в рассказе "Гора" спутник Катаева - вероятно, Зощенко:
"- Похоже на газовую атаку… не правда ли? - захлебываясь в ветре, закричал мне на ухо, как глухому, Степан Васильевич…
Я услышал хрипловатый, сорванный ветром голос и увидел близко от себя страстные, карие с сумасшедшинкой глаза".
В собрании Кручёных - запись Зощенко на письме 1927 года о том, что его изучают в Швейцарии: "Чтоб Катаев не задавался со своими французскими успехами. У него - Франция, у меня Швейцария. Как-нибудь разделим Европу по-братски". Рядом автограф Катаева: "Чур! За мной Германия, Англия, Америка и Венгрия! Остальное пущай лопает Зощенко".
А вот письмо Зощенко Анне Коваленко от 8 февраля 1931 года, на самом деле адресованное ее мужу. Приведу полно - по-моему, читается как рассказ.
"Дорогая Муся, пишет Вам некто М. М. Зощенко.
Здравствуйте, дорогая Мусенька!
Обращаюсь к Вам с нижайшей просьбишкой - напишите мне небольшое письмецо. Дело в следующем. Ваш полупочтенный супруг Валентин Петрович, известный гуляка и лежебок как-то такое (так в тексте. - С.Ш.), месяцев пять назад не ответил мне на мое письмецо. Письмо было вежливое, со многими приличными словами и даже с комплиментами. Но этот человек, совершенно так сказать отпетая личность, коему мне писать как-то даже теперь унизительно, не соизволил мне ответить. За что в свою очередь я когда-нибудь его чрезвычайно унижу. Одним словом писать мне ему сейчас не годится. И в силу этого приходится беспокоить Вас, дорогая Мусенька. Я собираюсь в феврале побывать в Вашей милой Москве.
Хотелось бы конечно повидать всех друзей. И этого конечно Валентина Петровича, и дорогого моего престарелого Юрочку Олеша. И Вас конечно. И Вашу сестричку Тамарочку.
Так вот не будете ли Вы так любезны написать мне - полагает ли Вал. Петр, быть в Москве в феврале. А также Юрочка. Где он и что. Какой его адрес. Не думает ли он уехать куда-нибудь на февраль и тем самым отдалить нашу дружескую встречу еще на год на два. Не собирается ли Катаев поехать в марте на Кавказ? Я собираюсь. Я хочу поехать в Тифлис. И хочу в духане выпить вина. Может быть и духанов больше не будет. А я еще и не видел, что это такое. Неохота умирать, не повидав всего.
Перед Кавказом я поживу в Москве. Буду очень веселиться. И в силу этого мне желательно знать, что думают про это мои друзья. Однако может на Кавказ я и не поеду. А поживу в Москве дня 4 и поеду обратно до своего дома. Неизвестно, какие мысли у меня будут в те дни.
Вот дорогая Муся, в этом и заключается моя просьбишка. Не поленитесь пожалуйста, сядьте к столу и напишите мне про все и про Ваше житьишко. И кто у Вас бывает. И зачем. И пьют ли мои друзья. И какая погода в Москве.
Впрочем про погоду не обязательно - я еще не знаю когда я буду в Москве. А может быть я и в Москве не буду, а поживу себе тихо в Ленинграде. Но во всяком случае узнать все хочется.
Что до меня и до моей славной жизни, то я живу прямо скажу тихо и даже робко живу. С виду я очень похудел. Хожу желтый, как сукин сын, от многих моих пороков - карты и женщины - а также и по причинам высшего значения.
Так вот, Мусенька, крепко целую Вашу ручку и с нетерпением поджидаю Вашего письмеца.
До свиданья. Привет А. Н.
Ваш М. Зощенко.
Юрочкин адрес не позабудьте. А может он у Вас живет? С него хватит".
Итак, Катаев и Зощенко сдружились. Они общались до конца, несмотря на литературно-политические события, в дальнейшем омрачившие их отношения.
"Пронеслись чайки, как разорванное в клочья письмо"
Одновременно с фельетонами писалась и литература, в которой Катаев был самим собой.
В 1926 году в "Красной нови" вышел рассказ "Родион Жуков", включенный в книгу "Новые рассказы", изданную "Гудком", о матросе с броненосца "Потемкин", сюжет которого позднее энергично развернулся в романе "Белеет парус одинокий". Важнее действия было описание, изобиловавшее метафорами и деталями (георгиевские ленты сравнивались, разумеется, не с "колорадами", а с "оранжево-черными деревенскими цветами чернобривцами"). Катаев наконец-то оторвался - излюбленное приключение красок: море и степь казались важнее самого героя, что сюжетно оправдывалось жарким бредом: герой заболевал тифом и в бессознательном состоянии попадал под арест. Катаев с лиризмом сказителя изображал в конце концов победившую стихию мятежа: революционный люд "вырвал из рамы царский портрет, а самого царя увезли матросы на тройках в Сибирь, в тайгу, туда, где до сих пор лишь волки выли да звенели кандалы каторжан. Поднялась метель, лес встал стеной, завыл, заскрипел, застрелял - то ли сучьями застрелял, то ли чем другим - только царя и видели!".
В книгу вошел также рассказ "Ножи". Легкомысленность стиля и водевильность сюжета (позже Катаев создал из "Ножей" водевиль, музыку к которому написал Исаак Дунаевский) не заслоняли настоящей драмы влюбленности, переживаемой слесарем Пашкой Кукушкиным. Чтобы передать его чувство, хватило нескольких емких, но ярких деталей - масляных мазков. Пашка влюбился в красавицу-дочь хозяина балаганчика на Чистых прудах, она ответила ему взаимностью, но ее родители его отвергли. Он тренировался всю зиму в метании ножей, и наконец, заявившись по весне, выиграл все призы, разорив старика, и тому пришлось отдать главный приз - свою дочку. В этом "жестоком романсе" не было ни одной случайной или невыразительной фразы, всякая остро сверкала. "Ножи" заметили. Как было написано в книжном обозрении "Нового мира", рассказ отличался "свежестью, большим, хорошим чувством, тщательной обработкой". А Сомерсет Моэм (между прочим, во время Первой мировой бывший в России разведчиком) включил "Ножи" в британскую антологию современного рассказа: "Мы видим, как в последнее время живут в России мужчины и женщины и как условия существования повлияли на их отношение к жизни, любви и смерти".
Поэт Михаил Светлов вспоминал: "К нам в общежитие комсомольских поэтов "Молодая гвардия" (Покровка, 3) пришел и познакомился с нами начинающий прозаик Валя Катаев. Он прочел нам рассказ "Ножи". Самым главным качеством в таланте для меня является его очарование. Именно поэтому я и люблю Валентина Катаева. Это его органичное очарование нас и покорило".
Коснемся и более поздних рассказов, выбивавшихся из фельетонного ряда. Это и "Раб", где тиф, война за белых, упоминание, словно бы с ироничной отсылкой к тогдашней антитроцкистской кампании, развешанных по Одессе белогвардейских плакатов с монструозным Троцким, взятие под стражу, правда, англичанами, и рабский трюм отплывающего корабля; и напряженная красота каждой фразы: "Над головой Кутайсова быстро пронеслись чайки, как разорванное в клочья письмо". Это и "Гора", где в красках показан Крым с высот Ай-Петри "со своей знаменитой горой Медведь, которая отсюда казалась не больше маленькой ушастой мышки, лакающей из блюдца голубовато-морщинистое молоко залива". Это и изящная прозрачная новелла "Море" - просто о волшебстве воды и занявшей ровно сутки яхтенной прогулке двух молодых парочек (не считая бесконечных оттенков неба и пучины, у чайки клюв "кривой, как пинцет", а в тесной каюте "пахло кожей, как в башмаке"). В прекрасном и поэтичном, без всякого лишнего "смысла" тексте, где и люди - только тени, разве что у них чешутся спины, Катаев, кажется, становился самим собой, даже вкрапляя морское стихотворение 1918 года "Прозрачность":
Коснуться рук твоих не смею,
А ты любима и близка.
В воде, как золотые змеи,
Скользят огни Кассиопеи
И проплывают облака.Коснуться берега не смеет,
Плеща, полночная волна.
Как море, сердце пламенеет,
И в сердце - ты отражена.
Зато нагружен "социальным смыслом" и сатиричен был рассказ "Вещи" о том, как "знойная" ненасытная жена Шурка уморила своего тихого худого мужа Жоржика, все пуще заходившегося кашлем: вместо того чтобы хоть немного позаботиться о нем, она заставляла его обильно скупать товары на Сухаревском рынке. Горький, прочитав, одобрил: "Правильно, что показано въевшееся в человека старое. Бывает в больших формах, бывает в маленьких - здесь еще трагичнее". При всей ходульности сюжета рассказ хорош выразительностью языка и оставляет нефельетонный осадок грусти.
Упомянем и "Ребенка" - мастерски выписанный рассказ, без морали, зато с любовью, жалостью, человеческим теплом. Пожилой холостяк Людвиг Книгге, дирижер в консерватории, по доброте оставил у себя юную домработницу Полечку, они тянулись друг к другу, но робели, наконец, девица забеременела от местного дворового красавца, парикмахера, он и тетка-старуха (надеясь поживиться деньжатами) принудили ее на суде с младенцем на руках требовать с неповинного алименты.
Неожиданно тот согласился и мимо "окоченевших свидетелей" увел Полечку за руку - жить с ним. Из фельетонного материала получилась проза.
"Растратчики"
Он сделал себе подарок к тридцатилетию, встретив его уже признанным писателем.
В конце 1926 года в "Красной нови" вышли "Растратчики".
Повесть собиралась из элементов действительности, писем, наблюдений, криминальной хроники, рабкоровских сообщений. О проклятых жуликах он писал фельетоны и сатирические стихи. Зимой 1924/25 года, приехав в Тверь в командировку ("Рабочий городок, и вдруг здесь - растратчики"), подумал, а не пришел ли черед большой прозы с "людьми, обезумевшими от жажды что-нибудь себе урвать". Несомненно, имела значение позиция государства. Начало работы над повестью совпало с XIV съездом партии, обличавшим "новую буржуазию", порожденную нэпом, а в январе 1926-го вышло постановление ЦК, приравнивавшее растратчиков к "пособникам классового врага" - на что немедленно откликнулся Демьян Бедный:
"Гражданин! Вы - злой растратчик!"
Хорошо.
"Суд растратам не потатчик!"
Хорошо."Оценивши показанья…"
Хорошо.
"К высшей мере наказанья!"
Хорошо!
За несколько номеров до Катаева в "Красной нови" вышла повесть Владимира Лидина "Растрата Глотова" о кассире-воре, проигравшемся на бегах и увлекшемся кокоткой.
Герои "Растратчиков" не злодеи, а самые обычные служащие. Автор поместил их себе под нос, на Мясницкую, называвшуюся тогда Первомайской ("Видно, ей на роду написано быть Мясницкой, и другое, хотя бы и самое замечательно лучезарное, название к ней вряд ли пристанет"), в здание, где пять из шести контор растранжирили деньги, и теперь как будто фатум требовал от оставшегося учреждения не упрямиться. Главбух Филипп Степанович Прохоров и кассир Ванечка Клюквин, как по велению нечистой силы, бросились в пьяный пляс по стране, соря чужими зарплатами.
Прохорову захотелось покутить, подражая своему дореволюционному хозяину, главе фирмы старику Саббакину, а на растерянного Ванечку главбух так увлекательно задышал алкоголем и раками, что тот "только в первый раз в жизни вдруг понял, что такое настоящий человек", но самой сильной и скрытой пружиной сюжета была непроговариваемая чертовщина. В сцене грехопадения краски говорили сами за себя - двое, скотски захмелев, неслись на извозчике в ночь неизвестности среди адского антуража: "Черный город расползался вокруг гадюками блеска. Фосфорные капли с треском падали с трамвайных проводов".
Характерно, что почти целиком это "пьяная повесть" - здесь не только общаются заплетающимся языком, но и видят все с пьяных глаз: диким, дивным, двоящимся и уплывающим. Но притом каждая фраза отделана. "Поработал над повестью основательно", - признавал Катаев. Он вволю поупражнялся в любимом - в изображении (метафоричном и пестром), будь то петербургская архитектура или избы среди снега. "Перебивочные кадры" не мешают восприятию сюжета, а наоборот, насыщают его, создавая впечатление цветного фильма.
Прохоров и Ванечка впутались по пути во множество грязноватых приключений с тяжелыми похмельными отбивками, но, несмотря на уничижительные эпитеты, которыми автор награждал "соблазны", замени он язвительные слова на ласковые - "Растратчики" заиграли бы заманчивыми красками. Катаев даже будто досадовал на то, как его персонажи не умеют оттянуться в свое удовольствие (ближе к финалу их случайный попутчик ухоженный "жуир" инженер Шольте заметил, что "с такой суммой, хе-хе, за границу можно катнуть, половину земного шара обследовать", ну хотя бы съездить в Крым и на Кавказ).