Еще один эстетический поворот: оказывается, для Катаева дело вообще не в богатстве! Он показывает, что поэтизация материального возможна даже, если оно скудное, бедняцкое; самое простое может стать роскошью, достойной смакования, когда другие этого лишены: "Сиял пайковый досиня белый колотый сахар, похожий на куски разбитого варваром мрамора". Так же в "Кладбище в Скулянах" он сходит с ума по поводу большой чашки чая с красным ямайским ромом, о которой мечтает и из которой, уже оплаченной, ароматно-огненной, так и не сделает глотка, как античный Тантал.
Да, повесть "Отец" о неумолимости "хода вещей": "Случилось так, как должно было случиться". Двоюродная сестра героя Дарьюшка пересказывает слова старика, посвященные свинье, но от них боль только сгущается: ""Не препятствуй природе. Главное, не препятствуй природе". Ужасно типично для дяди! И до самого своего удара все ходил по комнатам и повторял: "Предоставьте природе делать свое дело. Предоставьте природе". Это, собственно, и были его последние слова". Здесь вслед за самобичеванием наступает самооправдание, от которого рукой подать до фатализма, готовности быть расстрелянным. И, пожалуй, близость к природе становится бездумной и спасительной, когда беременная Даша с "материнской улыбкой" сообщает, что "начала пороситься свинья".
Все же "Отец" не о горделивом празднике "биологизма", а о повсеместной трагичности - бунинская интонация в простеньких легких словах, вместе с тем передающих сложность бытия: "Тюрьма была видна с кладбища. Кладбище было видно из тюрьмы. Так в жизни сходились концы с концами, в этой удивительной, горькой и прекрасной, обыкновенной человеческой жизни. Чудесная, ничем не заменимая жизнь!.."
В 1920-е годы Катаев называл "Отца" своим любимым произведением. Действительно, "непортящаяся" повесть, написанная не для времени, а навсегда.
И насколько же другая "Квадратура круга"!
Хотя водевиль этот (по мнению театроведа Владимира Фролова, первый советский водевиль) тоже про чудеса обыкновенной жизни. История про обмен женами, которая попахивала бы лихим развратом, если бы не чистота чувств.
Комсомольцы Вася и Абрам ютятся в одной комнате ("Так и спим… по очереди. Один день я на подушке, а он на Бухарине, а другой день - он на подушке, а я на Бухарине", - в ранней версии пьесы рассказывает Вася) и в один день женятся - Вася на мещанистой Людмилочке, Абрам на передовой Тоне, теперь придется жить еще теснее; после того как четверо поселяются вместе, оказывается, что нежному Абраму больше подходит заботливая Людмила, а у прямого Васи вспыхивает давняя страсть к эмансипированной Тоне (с которой у него было когда-то свидание "у десятого дерева с краю").
На этот раз Станиславский как будто бы понял Катаева, заметив, что он "несет людям радость, которой не так уж много в жизни", и велев "отобрать для спектакля молодежь, обязательно с юмором". Постановкой занялся 29-летний режиссер Николай Горчаков. Выпускал спектакль Владимир Немирович-Данченко.
О чем "Квадратура круга"? О непродуманных браках и разводах, о том, что не нужно спешить в загс, толком не зная человека. О том, что пошловатое сюсюканье и пламенно-стальные реплики одинаково нелепы: Людмилочкино навязчивое: "Котик, выпей молочка, скажи своей кошечке "мяу", давай я тебя поцелую в носик" и Тонино маниакальное штудирование "правильных" книг с неспособностью сделать ужин или зашить мужу штаны - две стороны одной нелепости. Но и ни о чем - просто шутка…
"Комедия из комсомольской жизни, никаких "проблем" не ставит и не разрешает, а просто повествует историю неких четырех симпатичных молодых людей", - сообщал Катаев в анкете журнала "На литературном посту".
Катаев не сокрушается по поводу падения нравов, а показывает веселое безумие жизни, и от того в его "комедии положений" есть что-то античное - плутовское и солнечное.
При этом своей "Квадратурой" он несомненно встрял в тогдашнюю "дискуссию о молодежи". Например, в ироничном контексте им упомянута повесть Сергея Малашкина "Луна с правой стороны". Эта повесть, чернушная, лобовая и экспрессивная, снискала большую известность и стала поводом для пародий. Честная деревенская девушка Татьяна Аристархова, переехав в Москву, попадает в среду комсомольцев-развратников, именуемых автором "плесенью" и "травой-дерябкой". Татьяна пьет и курит, употребляет наркотики, то и дело томно вздыхая: "Эх, и накурюсь же я "анаша"!", беспорядочно занимается сексом ("целовали в одну ночь шесть дылд"), меняет двадцать с лишним мужей, а некоторые ее подруги-комсомолки, борясь с "предрассудками", даже ходят в туалет по-мужски. Синеглазых ребят развращает, бойко подводя базу под отказ от морали, пугливый и наглый Исайка Чужачок, чье изображение напоминает антисемитскую карикатуру. Он аттестует себя как "маленького Троцкого", но в повести достается и персонально Троцкому с его последователями, которые, конечно, не "фабрично-заводские", и откровенно выражается надежда на победу Сталина во внутрипартийной борьбе. Повесть датирована 1926 годом, но вышла в 1928-м, в заключение Малашкин указывает, что ему мешали "некоторые политические соображения".
Своей пьесой Катаев не только защищал столичную молодежь, показывая ее трогательной и искренней, но, похоже, и "за всю Одессу" отражал антисемитский выпад. Можно предположить, что ответом на малашкинского гадкого Исайку и стал расчудесный Абрам: он тоже непрерывно теоретизирует, но не о ложности морали, а, наоборот, мучается принципиальным вопросом "этичности", поверяя ею все на свете, даже свою влюбленность. А мудрым резонером у Катаева выступает персонаж по имени Флавий, отсылающий одновременно к античной комедии и к фигуре древнееврейского историка.
Были и другие произведения о "погибели молодежи". Например, рассказ Пантелеймона Романова "Без черемухи" (тогда это название стало, что называется, мемом) - студентка исповедует подруге, как отдалась студенту - ни романтики, ни ухаживаний, холодная похоть самца. Собственно, рассказ был направлен против той части "левой доктрины", которая в советской России не развилась и была игуменским окриком подавлена, а на Западе стала неотъемлемой частью "левизны" и "прогрессивности": "Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно - на одну ночь". Рассказ претендует на обобщение, на создание типажа "современного комсомольца", а откровения этого бесчувственного "соблазнителя" звучат как пролог к сюжету "Квадратуры круга": "У нас недавно была маленькая пирушка, и невеста моего приятеля целовала с одинаковым удовольствием как его, так и меня. А если бы еще кто-нибудь подвернулся, она и с тем бы точно так же. А они женятся по любви, с регистрацией и прочей ерундой". Задача Катаева была все перевернуть, вернуть с головы на ноги: любовь по-прежнему определяет отношения, главное удовольствие - в самой любви, когда никто другой не нужен, и в какой бы переплет ни забрасывали молодых их горячие порывы, по сути, это еще невинные дети, поэтому и обмен женами в пьесе происходит не из-за пресыщенности и цинизма, а по велению сердец.
Пьеса (казалось бы, пустяк, безделица) взорвала публику, возможно, полемичностью по отношению к морализаторам и сюжетом, балансирующим на щекочущей грани. Многие учуяли у Катаева будоражащую "сексуальную свободу" - слишком легко и быстро принимались у него целоваться чужие мужья и жены.
"Что может рабочий зритель или вузовец, на которых главным образом рассчитана эта пьеса, увидеть в ней полезного и интересного?" - вопрошала редакция журнала "Современный театр". В том же журнале критик Михаил Загорский сокрушался: "Кто бы мог подумать, что славные парнишки Вася и Абрам, которых мы видели очень часто на комсомольских конференциях и съездах, живут, любят, разводятся и снова женятся по всем правилам "Одеона" или "Театра Елисейских полей". Нет, товарищ Катаев, на этом-то вы уже нас не обманете! Наших комсомольцев мы знаем и ни с какими Жюлями не смешаем".
Комедия, стартовав осенью 1928 года, выдержала 100 постановок только к марту 1929-го (а впереди были сотни и сотни) и отправилась в народ. Олеша писал: ""Квадратуру" ставят всюду. Я видел летом в Одессе на Большефонтанской дороге маленькие афиши: "Квадратура круга" - пьеса Котова, "Квадратура круга" - пьеса Китаева, а у ворот артиллерийской школы висел плакат, где просто, без указания фамилии автора, стояло "Квадратура круга, или Любовь вчетвером"". Олеша же не преминул уколоть друга на страницах "30 дней": "Пьеса Катаева несколько схематична. Уже с середины первого акта можно предсказать дальнейшее развитие. Тайна раскрывается ранее, чем зритель находит вкус к ее поискам".
Но Олеша не жаловал и остальных - написал четверостишие "Драматургу Катаеву", где, возможно, утешительно высмеял другие пьесы:
Ходил я в театры в порыве алканий,
Бинокль розоватый на нос нацепив…
Я видел "Блоху"…
Там блоха
на аркане,
Я "Зойкину" видел…
Там вошь на цепи!
(В 1928 году в Театре им. Евг. Вахтангова сняли булгаковскую "Зойкину квартиру", на год ее отстоял Сталин, поспоривший с Луначарским, но к 1929-му запретили совсем, и в том же году МХАТ избавился от "Блохи" Замятина.)
Комедии Катаева была суждена долгая жизнь. Западные "левые" уловили в ней то самое, что было для них частью "освобождения". Но и заграничному обывателю веселила кровь эта беззаботная и довольно бессмысленная шампанская шутка: с одной стороны - все казалось экзотическим, открывалось окно в диковинный советский быт, с другой - тема "отношений" занимает всех.
"Квадратуру круга" ставили европейские театры. В 1931-м - знаменитый парижский театр "Ателье" (Theatre de l'Atelier) под руководством Шарля Дюллена, создателя особой драматической школы, верившего, что инстинкты важнее рассудка.
Тогда-то Катаев и прибыл во Францию, заодно решая вопросы по "Растратчикам", выходившим в крупнейшем издательстве "Галлимар". "Я пропадал у Барбюса, - вспоминал он старшего сотоварища-писателя. - Я не отрываясь смотрел в узкое темное лицо Барбюса, на волосы, косо упавшие на широкий, наклонившийся ко мне лоб".
Катаев пришел и к Бунину, но тот в это время был в Грассе (пообщались только с художником Петром Нилусом, жившим в этом же доме: обличал советскую власть). Катаев проводил много времени в ресторане "La Coupole" на бульваре Монпарнас, дописывал "Время, вперед!"…
В 1934 году пьеса шла в нью-йоркском "революционном" театре "Orange Grove", затем по всей Америке в "малых" театрах, в 1935-м - официальная премьера в "Lucium Theatre" Нью-Йорка (там спектакль сыграют более ста раз). А вот что в 1935-м сообщал в письме Илья Ильф, побывавший на Бродвее: "Человек в цилиндре покупает билет в кассе. Передайте Вале, что первый человек в цилиндре, которого я видел в Нью-Йорке, покупал билет на его пьесу. Перед началом представления пять американцев в фиолетовых косоворотках исполняют русские народные песни на маленьких гитарах и громадной балалайке. Потом подняли занавес. За синим окном вдет снег. Если показать Россию без снега, то директора театра могут облить керосином и сжечь. Действующие лица играют все три акта, не снимая сапог. В углу комнаты стоит красный флаг. Публике пьеса нравится, смеются. Играют не гениально, но не плохо. Сборы средние. Вставлены несколько бродвейских шуточек, от которых автор поморщился бы. Кроме того, приделан конец очень серьезный и философский, насколько Лайонс и Маламут, переделывавшие пьесу, могут быть философами. Ничего антисоветского все-таки нет. Шутки и философию мы, однако, рекомендовали Маламуту удалить".
Пьесу ставили в Нью-Йорке и после войны. Она шла даже в Бразилии, где, если верить советской прессе, в 1963 году спасла молодежный театр в Сан-Пауло от разорения и дала приток темпераментных зрителей.
Любопытна насмешливая по отношению к традиционному театру реплика в пьесе Маяковского "Баня", скрестившего Катаева и Булгакова с Чеховым: "Вы видали "Вишневую квадратуру"? А я был на "Дяде Турбиных". Удивительно интересно!" Маяковский (сторонник Мейерхольда в пику Станиславскому) иронизировал: "Тети Мани, дяди Вани, охи-вздохи Турбиных…" Замечу, что Катаев, лелея свою "современность", вовсе не хотел восприниматься "за компанию" с Булгаковым: "Он был для нас фельетонистом… Помню, как он читал нам "Белую гвардию", - это не произвело впечатления… Мне это казалось на уровне Потапенки. И что это за выдуманные фамилии - Турбины!.. Вообще это казалось вторичным, традиционным".
"Меня в театре он так и не видел", - вспоминала о Маяковском его возлюбленная актриса Вероника (Нора) Полонская. Он поджидал ее на улице, не переступая порога МХАТа, а затащенный на "Дни Турбиных" сбежал после третьего акта. Катаев пояснял: "Ему действительно было невыносимо скучно - он не мог заставить себя досмотреть".
Но вышло так, что и первый свой вечер с Полонской, и последний вечер с ней Маяковский провел у Катаева - оба раза 13-го числа.
Катаев и Маяковский
Катаев называл две повлиявшие на него личности: Бунин и Маяковский, и есть подозрение, что выделяя второго, отдавал дань советским канонам.
И все-таки он был действительно душевно и эстетически широк именно как читатель, распознавая подлинный дар, влюбчивый во все живое и красочное, и потому, думается мне, искренне, легко снимая шелуху "литературных теорий", остался навсегда увлечен этими, как считается, антиподами. Не без игривости он сообщал, что при Бунине "боялся даже произнести кощунственную фамилию: Маяковский. Так же, впрочем, как впоследствии я никогда не мог в присутствии Маяковского сказать слово: Бунин. Они оба взаимно исключали друг друга".
Стиль Катаева - и в прозе, и в стихах - колебался от ясной, светлей лазури простоты до сложных причудливых словесных конструкций и оттого стал эклектичным, совершенно отдельным, оригинальным, соединяющим классику и авангард, и так же противоречиво разнообразен пантеон драгоценных для его сердца литераторов. Но было еще и притяжение славы. "Слава Маяковского была именно легендарной", - писал Олеша, вспоминая высокого прохожего, повстречавшегося вечером на Рождественском бульваре:
"- Маяковский, - прошептал Катаев. - Смотри, смотри, Маяковский!"
Большая слава поэта делала его привлекательным в лукавых и ярких катаевских глазах, заставляла вчитываться и проникаться. (Для сравнения признание: "Два года учился читать Пастернака" - с Борисом Леонидовичем, к слову, познакомил Владимир Владимирович.)
Несомненно, он страстно интересовался Маяковским.
Выступление футуристов в Одессе 1914 года. Поэтический вечер в Харькове 1921-го и неудачная попытка познакомиться. Тщетное узнавание знаменитости среди долговязых пешеходов на окрестных улицах, и наконец, как предчувствовал, вот так же, как с Есениным, знакомство под открытым небом: лицом к лицу.
Как бы они ни познакомились, но весной 1923 года Маяковский "с толстым окурком папиросы" в углу рта пришел в редакцию "Огонька" незадолго до выхода первого номера журнала и раскатисто читал стихи о болезни Ленина "Мы не верим!". И принялся ходить в "Огонек", где публиковались многие его стихи, включая энергичное:
Беги со всех ног
покупать
"Огонек"…
Маяковский же - один из авторов и основателей журнала "Смехач" при "Гудке".
Очевидно, они стали приятелями не сразу, но уже к середине двадцатых общались постоянно.
Катаев пытался взаимодействовать с ЛЕФом, читал при Маяковском, "у Бриков" рассказ "Фантомы", в котором упоминалось высматривание новичком на московской улице кого-нибудь "великого", например, так и мерещился "Маяковский в полосатой фуражке и шарфе" (и рассказ отвергли). И он же сам сделался работодателем Маяковского - начал печатать его в том самом "Красном перце", где заведовал литературной частью и куда взял секретарем брата. "Притянул к сотрудничеству Маяковского", - небрежно бросил Катаев впоследствии. Действительно, тот сочинил для журнала немало (насущно-бытовых и международно-политических) стихотворений и даже прозаических записей, включая незамысловатое, но призывное:
Только
подписчики
"Красного
перца"смеются
от
всего
сердца.
Интересно, что именно в "Красном перце" в одном из рифмованных фельетонов у Маяковского появился персонаж по фамилии Шариков (за год до булгаковского "Собачьего сердца"), который удачно устроился при советской власти, напялив пролетарскую кепку, и широко распространил свое влияние:
Дальше - о Шарикове добрые вести:
Шариков - делами ворочает в тресте.
Мое предположение о "подсмотренной" фамилии усиливается тем, что, по неоднократным рассказам Катаева, Булгаков при знакомстве с Маяковским на вопрос: "Что вы сейчас пишете?" - посоветовался, какую бы дать фамилию профессору в сатирическом романе.
Катаев утверждал, что это он познакомил Маяковского и Булгакова в редакции "Красного перца": поначалу "левак" смотрел ершисто, "консерватор" настороженно, встретились противники, стоявшие на противоположных эстетических позициях. Не задружили, но разговорились и стали то и дело встречаться, сосредоточенно сражаясь в бильярд (сблизила игромания), "стараясь блеснуть ударом" и всякий раз привлекая зрителей, ждущих скандала, - однако, сыграв, прощались доброжелательно.
"Маяковского втянул в детскую литературу я, - говорит Катаев в дневнике Чуковского. - Я продал свои детские стишки Льву Клячке и получил по рублю за строку. Маяк., узнав об этом, попросил меня свести его с Клячкой. Мы пошли в Петровские линии, - в "Радугу", и Маяк, стал писать для детей".
А с Клячко Катаева свел писатель Владимир Лидин. Он вспоминал, как шел по Петровке с Катаевым, на котором "было какое-то одесское пальто в клетку и жокейского вида кепочка", и вдруг тот сказал: