- Главное для человека - здоровье, но самый страшный бич, хуже чумы и холеры, когда у человека нет денег. Я совершенно болен.
Лидин предложил ему написать детскую книжечку, тот ответил, что уже написал, и они отправились на Петровские линии к предприимчивому Клячко в "Радугу".
"Несколько критически оглядев Катаева, он спросил:
- У вас действительно есть детская книжечка?
- А как вы думаете, если я зашел к вам? Просто так?
…А месяца два спустя вышла милая книжечка детских стихов под названием "Бабочка", которую Катаев посвятил моей маленькой дочке…
Выйдя из издательства "Радуга", я спросил Катаева:
- Поправились, Валентин Петрович?
- Что значит - поправился? Три дня похожу в кафе "Сбитые сливки", а дальше нужно будет начать есть…"
Кажется, сварливо-жизнелюбивыми фразами и интонациями Катаев весьма напоминал мультипликационного Карлсона…
По словам Катаева, он убедил Маяковского не бранить Багрицкого. В 1924 году Владимир Владимирович, выступая в Одессе, взбесился, услышав его стихи, посвященные Пушкину. "Он произнес несколько очень резких и несправедливых слов о Багрицком, - пишет автор книги "Эдуард Багрицкий" Михаил Загребельный. - И этого было достаточно для мобилизации завистников и недоброжелателей", и уточняет, что одесская пресса "почти перестала его публиковать". Вот как об этом вспоминал Катаев: "Я уже был в Москве, а Багрицкий еще был в Одессе. И Маяковский, совершая какую-то свою поездку по стране, заехал в Одессу, выступал там, и там выступал и Багрицкий. Маяковский его страшно обложил. Он ему сказал, что у вас такие стихи, что чтобы их читать, так это голова должна винтом вертеться, такие длинные строки, в общем, он ужасно его выругал. И для Багрицкого это было ужасно, просто потому, что он так любил Маяковского. Маяковский приехал из этой поездки… Я пошел к Маяковскому и сказал, что же вы сделали, зачем же вы такому чудесному поэту, который кроме того, так вас любит и вас так пропагандирует, сделали такую неприятность страшную. Маяковский сказал: "Что вы говорите? Неужели? Ай-ай-ай, если бы я знал!" И он всюду вычеркнул, этого нигде нет… Маяковский был очень осторожный и нежный человек в душе, но вообще, он за словом в карман не лез и он мог ужасно покритиковать".
Катаев рассказывал, как открыл Маяковскому глаза на Олешу.
В 1928 году, когда бесцеремонный критик Давид Тальников в "Красной нови" разнес его цикл "Стихи об Америке", Маяковский отреагировал стихотворением "Галопщик по писателям": "Но скидывайте галоши, скача на меня с Олёши". Потом он исправил: "…скача на меня, как лошадь", что Катаев объяснял своим благотворным влиянием: "Он еще не знал, что это Олеша и говорил "Олёша". И напечатал это. Я встретился с Маяковским и сказал: "Послушайте, вы же не читали Олешу, это же замечательный писатель". Он ответил: "Что вы говорите? Неужели? Надо будет посмотреть". Он посмотрел Олешу, и он всюду исправил эту строчку, она уже в собрание сочинений не вошла".
Ближе к финалу жизни Маяковского его общение с "Катаичем" делалось все непринужденнее. Вместе предавались азарту: ездили на бега, до утра резались в "девятку" в компании Асеева, Светлова, Олеши, Кручёных.
Маяковский заходил к Катаеву в Мыльников и позднее в Малый Головин.
С сестрой Анны Коваленко Тамарой, подключив других, они любили сражаться в "три листика" - карточную игру на деньги, которую еще называют "свара". По уверению семьи Коваленко, именно Тамаре Маяковский посвятил стихотворение 1924 года "Тамара и Демон":
К нам Лермонтов сходит,
презрев времена.
Сияет -
"Счастливая парочка!"
Люблю я гостей.
Бутылка вина!
Налей гусару, Тамарочка!
В письме матери Тамара сообщала:
"Мой друг Володя (Маяковский) уехал за границу, выяснились очень забавные подробности, оказывается, этот малютка (в сажень ростом) был в меня влюблен, писал стишки и вопче. Читал их всем, кроме меня, боялся, он думал, что я буду смеяться. А я наоборот, ведь каждому лестно, чтобы про него Маяковский стишки писал. У нас бывает поэт Асеев, приятель Маяковского и наш общий друг. Муся в шутку ему сказала, что я влюблена в Володю, он обалдел, начал говорить, что мы оба идиоты, а потом начал дразнить меня, что я буду карманной женой Маяковского".
"Нередко случалось, - вспоминал Валентин Петрович, - Маяковский останавливался в летний день у раскрытых окошек, стучал палкой по подоконнику, окликал:
- Катаич!.. Вы дома?..
И десятка два новых, только что рожденных строк стихотворения или поэмы пробовались впервые "на голос"".
"Катаич" бывал и в Водопьяновом переулке, и в Лубянском проезде.
Поэт подхватил четверостишие (из вышедшей в 1925 году детской книжки "Радио жираф", Катаев в этом жанре себя быстро проявил): "- Как живете, караси? - Ничего себе, мерси", и оно загуляло по Москве - вместо обмена приветствиями. Маяковский, по катаевскому замечанию, вообще, запросто и с удовольствием присваивал чужие шутки, и каламбур "инцидент исперчен", попавший в предсмертную записку, был сочинен еще до революции сатириком Абрамом Арго.
Катаеву было свойственно панибратское отношение ко всем без исключения, особенно к классикам-современникам. Но именно при чтении лирических мемуаров о "наидерзостнейшем футуристе" сложно отделаться от ощущения раздраженной прохладцы. И "Трава забвенья", и "Алмазный мой венец" итожат жизнь поэта одинаковым болезненным образом - мальчика, запрограммированного на самоуничтожение. Даже цитируется один и тот же "Романс" из поэмы "Про это".
Был вором-ветром мальчишка обыскан.
Попала ветру мальчишки записка.
Стал ветер Петровскому парку звонить:
- Прощайте... Кончаю... Прошу не винить.До чего ж
на меня похож!
"И так - навсегда: мальчик-самоубийца. До чего ж на него похож".
По Катаеву выходит, что маяковское:
Мы
тебя доконаем,
мир-романтик! -
было обращением к себе самому, и этот высокий человек с угловатыми движениями Командора на самом деле лишь казался каменным: то был не солдат и не самоуверенный король эпатажа, а инфант, игравший в героя, под конец растерявшийся от любви и неудач и простудно поплывший. Вечный мальчик, на людях державший себя в неестественном напряжении. Торопыга в словах - шутки наскоком, метафоры нахрапом…
На этот подчеркнутый Катаевым инфантилизм обратил желчное внимание историк Александр Немировский, особенно в сцене, где Маяковский, наизусть читая Блока, "протянул слушателям воображаемый ножик и даже подул на него, как бы желая сдуть пылинку дальних стран": "Не хватает только, чтобы он при чтении первой строфы проскакал по комнате с криком "ту-ту-ту", чтобы зримо показать, как с гудками вошли в бухту военные суда".
Катаев приводил примеры юмора Маяковского, и, по оценке писателя Юрия Карабчиевского, все они красноречиво свидетельствуют как раз об отсутствии юмора. Усмехнувшись над очередным "примитивным примером", которым "вынужден иллюстрировать Катаев несравненный юмор своего героя", Карабчиевский находит единственную меткую шутку в этом мемуаре, произнесенную Мандельштамом (она есть и в воспоминаниях Ахматовой): "Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр". "Маяковский так растерялся, что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко", - процитировав Катаева, Карабчиевский заключает: "Никакого такого юмора не было у Владимира Маяковского. Была энергия, злость, ирония, была способность к смешным сочетаниям слов и даже способность видеть смешное в людях - а все-таки чувства юмора не было". Допуская, что "несравненные", а в общем-то, не самые удачные фразы Катаев подобрал нарочито, надо признать и повториться: в значительной степени диагноз "специфичности юмора" мог быть отнесен и к нему самому.
Его Маяковский - "переросток", нежный и нервный южанин, уроженец Грузии, часто простужавшийся в немилосердной Москве ("Гибну, как обезьяна, привезенная из тропиков"). Катаев замечал, что как южанин тоже постоянно простужался в столичном климате. Хотя, казалось бы, какой из Москвы север? Ну разве что в сравнении с горами или морем… "Несколько женские глаза - красивые и внимательные - смотрели снизу вверх, отчего мне всегда хотелось назвать их "рогатыми"". Не надо расслабляться: эти самые глядящие снизу вверх "рогатые" глаза уже возникали в "Отце" у безжалостного чекиста. Внезапно думаешь: а уж не с Маяковского ли был срисован следователь, чей погожий вид сменялся грозовым: "Лицо его стало железным, скулы натужились желваками, и он стукнул по столу кулаком"?
Катаев колко упоминал рекламные вирши, любезные "теоретикам из Водопьянова переулка" (по его мнению, Брики "эксплуатировали Маяковского" - "они заставляли его писать рекламы и в конечном счете погубили"), утверждал, что вместе с "первым поэтом Революции" сочинял плакаты для демонстрации на Красной площади, и показывал свою любовь к непартийному ранимому "трагическому" шалому одиночке, тому самому мальчику-самоубийце. Мысль не нова - к примеру, и Лев Никулин делился впечатлениями о "нечеловеческой борьбе поэта лирического с поэтом политическим, поэта, превосходно владевшего тайной прямого лирического воздействия и отказавшегося от приемов лирика-гипнотизера". Не случаен и рассказ Катаева, как по дороге из Мыльникова в Лубянский на просьбу почитать раннюю поэму его спутник впал в бешенство. ""Облако в штанах"! - заревел он. - А почему вы не просите меня прочесть "Хорошо!"? Почему?" (Деталь: Евгения Катаева рассказала мне, что получила двойку в школе, отвечая по поэме "Хорошо!". Дома отец достал книгу с полки и прочитал поэму вслух, иногда с увлажняющимися глазами, специально останавливаясь на драматически-трогательных эпизодах вроде приношения голодающей Лиле: "Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик", и на следующий день Женя к потрясению всего класса исправила двойку на отлично.)
Лиля Брик, ознакомившись с воспоминаниями Катаева, в 1967 году писала младшей сестре Эльзе Триоле: "Всё наврано!! Всё абсолютно не так". Упрек едва ли справедлив - например, последний вечер Маяковского в изложении Катаева очень близок к запискам Полонской. Восклицательные знаки Брик - след давнего дурного отношения к Катаеву, рассыпанного по ее дневникам. В 1929-м в письме из Москвы в Ялту она обращалась загадочно, но с энтузиазмом: "Володик, очень тебя прошу не встречаться с Катаевым. У меня есть на это серьезные причины. Я встретила его в Модпике (Московском обществе драматических писателей и композиторов. - С. Ж), он едет в Крым и спрашивал твой адрес. Еще раз прошу - не встречайся с Катаевым" (курсивом - подчеркнутое Брик. - С.Ш.).
"Ни одной другой подобной просьбы мы в их огромной переписке не найдем", - замечает литератор Аркадий Ваксберг и предполагает, что женской рукой вела интуиция: Кассандра предвидела грядущий предсмертный вечер. "С чем была связана эта просьба, - комментирует шведский славист Бенгт Янгфельдт, много общавшийся с Брик и опубликовавший ее полную переписку с Маяковским, - установить не удалось", то есть комментировать она отказалась. Но замечу, Катаев, любивший ярких и красивых женщин и изображавший из себя циника-завоевателя, порой сталкивался с неприязнью именно ярких и красивых, которых, возможно, уязвлял его стиль обращения с ними. Так будто бы его сторонилась очень привлекательная жена литератора Василия Регинина и из-за этой неприязни не шла с мужем в большую компанию к Катаеву.
Лиле даже померещился образ насильника и разбойника: "Встретила Олешу с Катаевым - едут в Одессу - небритые, вид подозрительный. Не хотела бы встретиться ночью!" (9 декабря 1929 года).
"Они были противопоказаны друг другу, - по поводу Катаева, Олеши и Лили пояснял литературовед Василий Катанян, 40 лет пробывший с ней в браке. - Они - неглупые, талантливые, тонкие, острые - тем хуже! За богемским засасывающим острословием она чуяла холодное дно цинизма", и при этом приводил слова Катаева о Брик: "Это одна из самых замечательных женщин, которых я знаю".
А вот еще одна раздраженная реплика из дневника Лили: "На ловца и зверь бежит - просматривала белогвардейский журнал и напоролась на хвалебную рецензию о Катаеве" (27 октября 1930 года). Похоже, она не только учуяла его противопоказанность "Володику", но и "белую тайну".
Вообще-то, Катаев сам признавал, что "у Бриков" его не жаловали. Но есть одно небесспорное и грубо-внятное объяснение словам Брик. Журналист Григорий Розинский, побывавший в квартире в Малом Головином у Владимира Роскина, ставшего стариком, записал на диктофон его откровения.
Роскин утверждал, что Маяковский недолюбливал Катаева и тот платил взаимностью. Катаев, получив приглашение на заграничную конференцию, по словам Роскина, бегал по редакциям, хвастаясь билетом и начавшимся признанием на Западе. В редакции "30 дней" во время очередного такого спича за его спиной вырос Маяковский, тоже показавший билет, заметив, что, в отличие от некоторых, не хвастается. На катаевское замечание: легко скромничать, путешествуя по несколько раз каждый год, поэт будто бы провозгласил: "Верю, будет кататься и Катаев!" История находит подтверждение в воспоминаниях самого Катаева: Пен-клуб позвал его в Вену, о чем он принялся рассказывать встречным и поперечным, но в одной из редакций Маяковский "достал из кармана пиджака точно такой же элегантный конверт" и отчеканил: "Вас знают, потому что вы советский писатель".
(Над страстью Катаева к загранпоездкам иронизировал Яков Бельский в юбилейном фельетоне в журнале "Крокодил" уже в 1932 году: "Валентина Катаева на корабле не видно, так как он в это время стоял во Всероскомдраме за творческой заграничной командировкой".)
Это не всё. По Роскину, якобы Лиля Брик подслушала, как Катаев злобновато отзывался об авторе "Облака в штанах" ("с завистью и ехидством говорил о ежегодных зарубежных турне"), и именно поэтому написала в Ялту: "Володик, не встречайся!" Занятно, что в 1953 году, к шестидесятилетию поэта, Катаев написал две довольно сдержанные по отношению к его творчеству статьи, одна из которых под названием "Воображаемый разговор с Маяковским" начиналась словами: "Вы любили, Владимир Владимирович, путешествовать".
Завидовал ли Маяковскому Катаев? "У первого из нас у него появился автомобиль", - многозначительно замечал он по поводу "рено", привезенного из Парижа, между прочим, по настоянию Лили. Может, и завидовал, но в этой зависти, думается, была лихая высота, заявка на масштаб, а не меркантильность. Хотя, изображая Маяковского, вернувшегося из заграницы, Катаев с головой нырял в поэзию вещей, как бы ставя себя на его место или вернее - перевоплощая Маяковского в себя, "романтика комфорта": "в парижском пуловере, с узким ремешком карманных часов на лацкане пиджака… шагая среди своего полуразобранного багажа, расшвырянного по всей комнате, то и дело наступая новыми заграничными башмаками на коробки, свертки, на раскладную гуттаперчевую ванну-таз, отбрасывая из-под ног цветные резиновые губки, нераскупоренные флаконы с аткинсоновской лавандой и зелено-полосатые жестянки с тальком для бритья "пальмолив"".
Понятно, что Катаев был самолюбив, а Маяковский если и не третировал его, то покровительственно "подкалывал". В стихотворении "Соберитесь и поговорите-ка" (1928) мясные аллегории можно толковать по-разному, в том числе как довольно зловещие:
Богемские
новости
жадно глотая,
орем -
"Расхвали,
раскатай его!"
Мы знаем,
чем
фарширован Катаев,
и какие
формы у Катаева.
Явитесь,
критики
новой масти,
пишите,
с чего желудок пучит.
Может,
новатор -
колбасный мастер,
а может,
просто
бандит-попутчик
Учтя
многолюдность
колбасных жертв,
обсудим
во весь
критический азарт,
современен ли
в сосисках
фарш-сюжет,
или
протух
неделю назад.
Когда в "Литературной газете" был напечатан очерк Катаева о соцсоревновании на Московском тормозном заводе "То, что я видел", на него обрушилась критика, к которой присоединился и Маяковский. Выступая в Доме комсомола Красной Пресни 25 марта 1930 года с речью (как считается, чуть ли не предсмертным завещанием), он заявил: "Какой-нибудь Катаев покупает за сорок копеек блокнот, идет на завод, путается там среди грохота машин, пишет всякие глупости в газете и считает, что он свой долг выполнил. А на другой день начинается, что это - не так и это - не так". (Кстати, буквально перед тем, как назвать Катаева, Маяковский раздраженно заметил по поводу своих стихов "массового порядка": "Эстетики меня ругают: "Вы писали такие замечательные вещи, как "Облако в штанах", и вдруг - такая вещь"".)
С оценкой Маяковского Катаев был совершенно не согласен, критику не принял, и "литгазетный" очерк требует отдельного разговора. По распространенному мнению, которое высказывал, в частности, Варлам Шаламов, Маяковский просматривается в готовом писать на любые темы халтурщике Никифоре Ляписе-Трубецком из "Двенадцати стульев", авторе поэмы "О хлебе, качестве продукции и о любимой", посвященной Хине Члек (то есть Лиле Брик). Поэт роман читал, знал и о катаевском патронаже над романом. Специалисты находят скрытые пародии на "ангажированную халтуру" Маяковского и на других страницах романа, а эпизод с Никифором, который пытается сочинительствовать на морскую тему, - прямая отсылка к катаевскому "Ниагарову-журналисту". Одесский и Фельдман предполагают, что Ильф и Петров "не только напоминают читателю о рассказе своего "литературного отца"", но и пародируют поэму "Хорошо", в которой белые уплывают из Севастополя, "узлов полтораста наматывая за день", ведь Маяковский "был некомпетентен в вопросах техники, хотя и любил при случае щегольнуть специальным термином, что очень забавляло знакомых".