"Годы прошли недаром", - провозгласил недавно вернувшийся из заграничной высылки литератор Исайя Лежнёв, вспомнив, как печатал катаевские стихи в 1920-х и как тот работал над "Отцом": "А сейчас видны результаты: мастерство Валентина Катаева полным блеском отразилось в книге "Время, вперед!". Некоторые страницы и картины (например, московское утро) достигают классической чеканности". О прообразе "настоящего положительного героя" в "Дороге цветов" вещал с трибуны украинский писатель Петр Панч. Немецкий драматург Фридрих Вольф, которого пересказывал Всеволод Вишневский, также назвал Катаева среди тех, чьи пьесы "поставлены в Германии и оказали мощное влияние на развитие революционного театра Запада". А Владимир Киршон и вовсе принялся обширно цитировать "Время, вперед!" - роман, переделанный в "талантливую комедию", радуясь будничной правдоподобности персонажа-инженера: "Он - близкий и родной всем нам, этот Маргулиес, творящий героическую работу, меньше всего думающий о себе, о своей роли и своем значении, но всем поведением своим подчеркивающий героичность дела".
2 сентября на пленуме Союза писателей председателем единогласно был избран Горький. В Переделкине началось строительство первых писательских дач.
Из 101 члена правления, избранных на съезде, были репрессированы 33, из 597 делегатов - 180.
Съезд закончился лихим банкетом. Катаев писал: "Помнится, что за нашим столом в фойе вместе с нами сидели и пировали знаменитые мхатовцы - Москвин, Тарасова, Еланская, Борис Ливанов…"
Когда подготовка съезда шла, как говорится, полным ходом, именно 14 июня 1934 года в "Правде" (затем в "Известиях", "Литературной газете" и "Литературном Ленинграде") вышла статья Горького "О литературных забавах" с обличением "духа анархо-богемского" ("От хулиганства до фашизма расстояние "короче воробьиного носа""). Горький приводил неподписанное письмо из "писательской ячейки комсомола", где определения молодым авторам раздавались легко и трескуче: "просто чуждый тип" или "нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы", "политически это враг" (о Павле Васильеве, которого после статьи начали массированно травить, арестовали, а в 1937-м расстреляли), других, в частности поэтов Смелякова и Долматовского, обвиняли в неправильной дружбе с "заразным" Васильевым ("его следует как-то изолировать", - замечал Горький), третьих - в дурном влиянии на "здоровую часть молодежи".
Этих "нездоровых" трое: Олеша, Никулин, Катаев.
"Они воспитывались в другие времена, - с чувством солидарности цитировал Горький анонимку. - Пусть живут, как хотят, но не балуют дружбой наших молодых литераторов, ибо в результате этой "дружбы" многие из них, начиная подражать им, усваивают не столько мастерство, сколько манеру поведения, отличавшую их в кабачке Дома Герцена!"
Из текста можно с большой долей вероятности понять, почему названных не включили в правление союза - богема…
"В письме этом особенного внимания заслуживает указание автора на разлагающее влияние некоторых "именитых" писателей из среды тех, которые бытуют "в кабачке имени Герцена", - резюмировал Горький. - Я тоже хорошо знаю, что многие из "именитых" пьют гораздо лучше и больше, чем пишут. Было бы еще лучше, если бы они утоляли жажду свою дома, а не публично. Еще лучше было бы, если б они в жажде славы и популярности не портили молодежь… Создается атмосфера нездоровая, постыдная, - атмосфера, о которой, вероятно, уже скоро и властно выскажут свое мнение наши рабочие…"
Рабочими оказались чекисты. Удар пришелся не только по Васильеву, но и по Смелякову - он был арестован 22 декабря 1934 года. Следователь сказал ему: "Что же ты надеялся, мы оставим тебя на свободе? Позабудем, какие слова о тебе и твоем друге Павле Васильеве сказаны в статье Горького? Не выйдет!"
"Он не понимает или делает вид, что не понимает того значения, которое имеет каждое его слово, того резонанса, который раздается вслед за тем или иным его выступлением, - такое суждение Пастернака о "буревестнике" приводилось в секретном донесении НКВД в июле 1934-го. - Горьковские нюансы превращаются в грохот грузовика".
15 июня, на следующий день после выхода статьи Горького, состоялось литературное собрание, осудившее "разложенцев". Начальник Главлита Борис Волин обвинил Смелякова в "есенинщине", вынудив оправдываться и отречься от Васильева: "Да - это враг. Это страшный, зверский человек". "Могу сказать спасибо Алексею Максимовичу, - выпалил Смеляков, очевидно, ощущая близость ареста. - Надеюсь, это будет быстрым концом к тому, чтобы покончить скорее с Васильевым, Олешей, Катаевым и другими".
В этой связи особенно уместно вспомнить дерзкую выходку Катаева в середине 1930-х годов по отношению к могущественному Волину (в его Главлит, цензурировавший все печатные произведения, до поры входил и Главрепертком, контролировавший все зрелищные мероприятия).
Художник Ефимов, похоже, был шокирован этим происшествием до конца своей 108-летней жизни, о чем отозвался так: "Колючий и задиристый нрав Катаева нередко приводил к довольно скандальным ситуациям". По воспоминанию Ефимова, на встрече с иностранными журналистами, которую затеял его брат Михаил Кольцов, руководивший Журнально-газетным объединением, после слов ведущего: "Сейчас Иван Семенович Козловский нам что-нибудь споет, потом Сергей Образцов покажет нам новую кукольную пародию, а потом…" - из зала прогремел голос.
Процитируем: "И тут Катаев, ехидно глядя на присутствующего в зале начальника Главлита Бориса Волина, громко подхватывает:
- А потом товарищ Волин нам что-нибудь запретит.
Вспыхнувший Волин сказал, повысив голос:
- Что вы такое позволяете себе, товарищ Катаев?!
- Я позволяю себе, товарищ Волин, - незамедлительно ответил Катаев, - вспомнить, как вы позволили себе запретить "Двенадцать стульев".
- И правильно сделал. И кое-что следовало бы запретить из ваших, товарищ Катаев, антисоветских пасквилей.
Явно разгорался скандал, и я бросился искать Кольцова.
- Миша, - сказал я брату, - там сцепились Волин с Катаевым. Надо их разнимать.
И Кольцов поспешил к спорщикам".
Литератор Михаил Ардов, со слов своего отца-сатирика Виктора Ардова, сообщает, что "реплика Катаева вызвала громкий смех и аплодисменты, а обидчивый цензор демонстративно покинул зал".
Кстати, неодобрение Ефимовым такого "нарушения порядка" столь явно, что рядом с описанием происшествия он досадует: "Странным образом в Валентине Петровиче Катаеве сочетались два совершенно разных человека. Один - тонкий, проницательный, глубоко и интересно мыслящий писатель, великолепный мастер художественной прозы, пишущий на редкость выразительным, доходчивым, прозрачным литературным языком, зорко и наблюдательно подмечающий характеры людей, события, ситуации. И с ним совмещалась личность совершенно другого толка - разнузданный, бесцеремонно, а то и довольно цинично пренебрегающий общепринятыми правилами приличия самодур".
Что касается Горького, в том же 1934-м он все же написал Катаеву в письме: "Поздравляю вас, золотоискатель", отметив его "Политотдельский дневник", который начал публиковаться в журнале "30 дней".
В этой репортажной повести нежные наблюдения чередовались с шершавыми штампами, как из доклада, вновь скрепленного сталинскими цитатами. "Сейчас политотдел при Зацепской МТС является подлинным, крепким, авторитетным партийным центром" и рядом: "Сильная ореховая вонь дурмана, рогозы, рокот лягушек и крики жаб - те знаменитые ночные звуки, когда как будто кто-то дует в бутылку… Дьявольская, шекспировская ночь!"
Может быть, Горький потеплел от упоминания своего имени - по дороге на МТС Катаев встретил в поезде несчастных душевнобольных, которых вез на трудовое поселение некто доктор Виленский, сообщивший, что по "окончании опыта" отправит Алексею Максимовичу письмо о "первом на всем земном шаре" сумасшедшем колхозе.
В начале 1930-х более сорока литераторов (среди них - Платонов, Инбер, Олеша, Багрицкий) въехали в "дом писательского кооператива" в Камергерском переулке. Катаев, расставшись с Анной, тоже переехал, но поселился отдельно - некоторое время снимал жилье в разных местах и вскоре на авторские за пьесы приобрел двухкомнатную квартиру на улице Горького.
"Молодой богатый холостяк, - пишет об отце Павел Катаев, - любил принимать у себя гостей, в чем ему помогала домашняя работница, простая и обстоятельная женщина из ближайшего Подмосковья. Как правило, закуски приносились из ресторана "Метрополь" и напитками заведовал приглашаемый из этого же ресторана пожилой опытный официант. Домашняя работница и приглашенный официант пребывали в состоянии постоянного конфликта по поводу тонкостей приготовления блюд, сервировки стола и так далее и тому подобное".
Милая и трогательная история от Павла: однажды Валентин Петрович решил обойтись без водки и ограничиться белым сухим с приятелями-актерами Художественного театра.
После спектакля явились гости, стол был полон еды, а коробки с напитками стояли в прихожей. Домработница поставила первые бутылки водки.
- А где же вино? - вскричал хозяин.
- Так вот же оно - белое, - растерялась домработница.
Что ж, стали пить водочку.
"Для народа есть два вида вина, - говорил Валентин Петрович. - Белое - это водка, а красное - все остальное".
1 декабря 1934 года выстрелом в затылок был убит первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Сергей Киров. Вслед за этим развернулись репрессии против "врагов советской власти". 6 декабря в Москве прошли похороны, урну с прахом поместили в Кремлевской стене. В тот день катаевский повар задержался по дороге из "Метрополя" из-за столпотворения и недоуменно сказал хозяину: "Какого-то Кирова убили".
Так Катаев рассказал сыну, однако в "Красной нови" писал о себе как о свидетеле тех похорон: "Я видел Сталина, идущего за телом Кирова. Это невозможно забыть. В пальто солдатского сукна он грузно ступал по матерчатым цветам и еловым веткам, падавшим в снег с красного гроба, поставленного на низкий лафет. Его лицо, темное от горя, мужественно отражало бесприютную синеву декабрьского утра".
В "Алмазном венце" он уточнял, что попал в похоронную процессию "по воле случая" - толпа валила по Мясницкой (тогда Первомайской, затем Кирова), перевозя на пушечном лафете гроб с Ленинградского вокзала.
Эту случайность и отчужденность уловил Фадеев, который в письме Ермилову делился: "Чем-то неприятен контраст между колоссальной силой события (убийство Кирова!), мощной фигурой Сталина, шагающего за гробом, и незначительностью и какой-то "литературностью" воспоминаний автора, их мелочностью".
Летом 1935 года в шумной компании на даче Горького Катаев познакомился с Роменом Ролланом. Французский писатель запомнился ему "похожим на худощавого, старого швейцарского пастора, в круглом, туго накрахмаленном воротничке".
"Вот выставлю счет за обеды, быстренько напишешь роман!"
В 1934 году Катаев вытянул в Москву вдову Анатолия Фиолетова, одесситку Зинаиду Шишову.
Напрасно в 1918-м создатель "Бронзового гонга" поэт Леонид Ласк дерзил "зеленоламповцам": "Нежную Зинаиду Шишову, которой Вал. Катаев обязался доставить бессмертие… я берусь прославить гораздо скорее…"
А все же Катаев и прославил, и, главное, вытащил из нужды по-прежнему нежную подругу юности. Ее муж Аким Брухнов, красный кавалерист, соратник Котовского, комиссар-бессребреник, уехал на уральские стройки, а "Зика" с сыном остались в Одессе.
Лучше всего о том времени рассказывала она сама в "Автобиографии": "В 1934 г. я умирала от белокровия… Катаеву написали об этом в Москву. Мы не виделись много лет, но в молодости товарищи находили у меня кое-какие способности. Катаев выслал мне деньги на поездку в Москву. Я оставила сына у родственников и поехала. После очень трудной и горькой жизни я впервые попала в человеческие условия. Катаев устроил меня в санаторий, на несколько месяцев снял для меня комнату. От белокровия моего не осталось и следа. Даже беспокойство о сыне не мешало мне быть счастливой".
А дальше началось принуждение к литературе.
Катаев потребовал от Зинаиды (как когда-то от брата), чтобы она начала писать. Тем более готовился альманах памяти Багрицкого, который был другом Шишовой и их соратником по "Зеленой лампе". (Кстати, в том сборнике поучаствовал и одесский спаситель Катаева Яков Бельский.) Шишова отнекивалась, уверенная, что ничего написать не сможет - уже 15 лет не пробовала.
"- Каждая "дамочка" имеет право писать воспоминания. Это необязательно должно быть высоким произведением искусства, - убеждал меня Катаев. Я робко протестовала. В глубине души я была убеждена, что опозорюсь…"
Оставалось попрекнуть гостью из Одессы куском хлеба и кровом, как когда-то брата… Проверенный жесткий, наивный и успешный способ принуждения - застыдить: давай слезай с шеи…
"История о том, как Катаев буквально вытолкнул меня в литературу, заслуживает того, чтобы об этом рассказать подробно:
В ту пору я жила на Бронной и ежедневно завтракала, обедала и ужинала у Катаева на Тверской. Перед тем, как прийти, я обычно звонила ему по телефону. Какой же был мой ужас, когда позвонив однажды ему, я вдруг услышала:
- Приходи, но только после того, как напишешь статью о Багрицком.
- Я не могу, - протестовала я, - т. е. я могу, но я должна обдумать.
- Ну так обдумай! - был неумолимый ответ.
Я решилась на хитрость. Я знала, что после завтрака Катаев обычно уходит из дому. Я переждала и позвонила Любе, катаевской домработнице.
- Любочка, говорит Зинаида Константиновна. Я сейчас приду завтракать, там у вас осталось что-нибудь?
- Зина Константиновна, - ответила Люба смущенно, - для вас все оставлено, но Валентин Петрович сказал, чтобы не давать, пока вы не принесете какую-то рукопись.
Тогда я засела и за три часа написала статью о Багрицком.
Пробка вылетела, теперь мне самой уже захотелось писать".
"Рожденный под счастливой звездой, Катаев словно распространял удачу на тех, кто оказывался в его орбите", - говорит невестка Шишовой Надежда Колышкина.
Перечитывая тексты его сотоварищей по одесской литературе, опять думаешь: сложись у них все чуть иначе, не получила бы (при катаевском дружеском менеджерском напоре) отечественная литература еще несколько имен?
И это он, благодетель, которого Шишова называла своим Вергилием, надоумил ее заняться детской литературой.
Невестка со слов Шишовой воспроизводит ее диалог с Катаевым. Тот заговорил о ранней декадентской книге стихов "Пенаты", которую Зинаида вспоминала с пренебрежением, а он с нежностью и памятью о собственной зависти: "Ты была самая красивая и самая талантливая". Под той же девичьей фамилией, которая стояла на обложке, он посоветовал ей печататься вновь, хотя по паспорту она и была Брухнова.
"- Вот выставлю счет за обеды, быстренько напишешь роман!
- Но я никогда не писала романов, - слабо возразила Зика, увидевшая вдруг в словах Катаева резон.
- Это я знаю, иначе бы я их прочитал! - перешел на свой излюбленный ироничный тон Катаев. - Тебе придется порыться в исторических книжках, поскольку тему лучше взять неактуальную, так сказать, из глубины веков. И если сможешь писать для детей, пиши для "Детгиза", хотя это трудно. Зато детскую литературу меньше курочат. Для цензоров она не представляет интереса, поскольку там заведомо не бывает государственных секретов.
Зинаида Константиновна учла советы друга… Оправдался прогноз Катаева и относительно материальной стороны дела. С первых же гонораров стало ясно, что голод им (ей с сыном. - С.Ш.) теперь не грозит и даже можно подумать о смене места жительства".
Сначала пошли рассказы. Затем в 1940-м был опубликован первый исторический роман "Великое плавание" о путешествии Христофора Колумба. Среди других ее историко-приключенческих книг самая известная - "Джек-Соломинка" (1943) о восстании Уота Тайлера.
В 1937-м сгинул в архангельских лагерях Аким Брухнов. "Катаев знал о причине страхов, обуревавших Зику после ареста мужа, более того, находил ее нежелание быть на виду весьма разумным и "исторически оправданным"", - писала Колышкина.
С сыном Маратом Зинаида пережила блокаду в Ленинграде, откуда помог выбраться Фадеев, поселивший их у себя на даче в Переделкине. В 1943-м написала письмо Сталину, жалуясь на то, что ее блокадную поэму называют упаднической - "Пора прекратить безобразие", - последовала резолюция, и поэму издали.
Марат ушел на фронт в 18 лет, получил ранение под Сталинградом, победу встретил в госпитале под Веной. "С учителями, надо сказать, моему мужу повезло, - писала Колышкина. - Так, перед уходом на фронт Валентин Катаев, знавший Марата, как он говорил, еще до его рождения, посоветовал никогда не шутить при старших по званию: "Если ты пошутил при начальстве и тебя не поняли - пиши пропало. Возненавидят, отомстят и пошлют в такое пекло, что никакой героизм не поможет. И вообще, держи язык за зубами". Кстати, сам Катаев виртуозно владел этим искусством".
Зинаида Шишова умерла в 1977 году.
Бука, Бузя и Бума
В том 1934-м Ильф, Петров и Катаев наконец-то выступили совместно.
"Автором темы", то есть сочинителем фабулы, опять оказался Катаев. Они написали пьесу "Под куполом цирка". Премьера ее состоялась 23 декабря 1934 года в московском театре Мюзик-холл.
В центре пьесы - драматическая потеха на расовую тему.
Через несколько дней после премьеры журналист "Известий" Алексей Гарри сдержанно похвалил постановку, но не удержался от укоризны: ""Под куполом цирка" является до известной степени попыткой подогнать советскую тематику под рамки стандартного западного обозрения… Квалифицированный зритель, прочтя на афише три больших писательских имени, вправе был ожидать значительно более высокого качества литературного материала".
Пьесе досталось и покрепче, например, от недавнего рапповского воителя, так что пришлось обороняться - в "Правде" 14 марта 1935 года появилось "письмо в редакцию" Ильфа, Петрова и Катаева: "В своем выступлении на пленуме союза советских писателей В. Киршон сообщил, что "мы наблюдаем и явления, чуждые нашей советской природе…". Наша пьеса "Под куполом цирка" может нравиться или не нравиться. И не дело авторов вступать по этому поводу в спор с критиками. Но объявление пьесы "чуждой" есть политическое обвинение. Оно ложно, и мы решительно его отвергаем".
Киршону до расстрела оставалось несколько лет.
В начале 1935-го Катаев вообще, похоже, был не в духе и с готовностью вызывал огонь на себя.