Девочки Катаева
Первое свидание он, пятнадцатилетний, назначил знакомой, четырнадцатилетней девочке. И когда оно состоялось, не знал, что делать. Сводило с ума само сладкое слово "свидание"…
"Валька бегал за всеми девочками в Отраде", - вспоминала одна из его одесских подружек. Имена тех, кому он посвящал стихи, известны: Тася Запорожченко, Мара и Мила Булатович, Люля Шамраевская и, конечно, Ирен Алексинская (о ней отдельный сказ).
"Вечной влюбленности я был подвержен с детства, когда не было дня, чтобы я не был в кого-нибудь влюблен", - признавался Катаев. И он же: "Мой донжуанский список состоял почти из всех знакомых девочек, перечислять которых нет никакого смысла".
Самые ранние известные рукописи Катаева - стихотворные записи в альбом Тасе (Наталье) Запорожченко 1912 года (она была сестрой его товарища Женьки по кличке Дубастый, жили они по соседству):
Я грущу в эти вешние дни…
Милый друг, успокой же меня…
Или:
Был я мал и глуп, когда впервые
Написал сюда шестнадцать строк…
Мне смеялись глазки голубые
И звенел веселый голосок…
В будущем Наталья, как и ее брат, будет гостить у него в Переделкине.
Но вот - сопровождаемые автопортретами и рисунками стихи в альбомах сестер Мары и Милы (Тамары и Милицы). Обеим он признавался в любви. Одно стихотворение так и называлось "Маре Булатович от влюбленного поэта!!!", а в другом, посвященном Миле, сообщалось:
Я не смогу Вас позабыть:
Довольно Вас хоть раз увидеть -
Чтобы безумно полюбить
Или безумно ненавидеть!Про Вас пишу не много, Мила:
"Клянусь я разумом осла,
Клянусь слезами крокодила,
Что Мила чертовски мила".
Все это похоже на чепуху, подростково-кавалерскую забаву, да и в старости Катаев отмахивался: "Это были пустяки: ленточки из косы на память, письмецо на голубой бумаге, стишки в альбом: "Бом-бом-бом, пишу тебе в альбом. Хи-хи-хи, вот тебе стихи"", но и замечал: "Некоторые мои романчики проходили в очень тяжелой форме, даже с мучениями ревности".
Вероятно, достаточно серьезным было его отношение к девушке с "сиреневым именем" Ирен.
В 1913 году, когда Катаевы переехали на Пироговскую, 3, Валя познакомился с четырьмя сестрами Алексинскими. Одна, Инна, отпала - старше его, другие, близняшки Шура и Мура - слишком малы, осталась - Ирина, она же - Ирен.
Ирина Константиновна Алексинская родилась 5 мая 1900 года. Отец - генерал-майор артиллерии, мать - любительница музыки и поэзии. Болезненная девочка в отличие от сестер получила домашнее образование, рисовала, писала стихи, играла на рояле - в доме образовалось что-то вроде салона или "кружка поклонников". Шура вспоминала, что Катаев "влюбился в сестру с первого взгляда". Так это или не так, однако о ней им написано больше, чем о какой-либо другой…
Она - прототип подлой Ирен Заря-Заряницкой в "Зимнем ветре" и милейшей Миньоны в "Юношеском романе". И главное - ей посвящены совсем не шаловливые юношеские стихи.
А была ли любовь?
Вот, например, сохранившийся отрывок из письма:
"Дорогая Ирен!
Страшная и жестокая вещь любовь! Она неслышно и легко подходит, ласково целует глаза, обманывает, волнует, мучит и никогда не уходит, не отомстив за себя. Я не знаю, что со мной делается…"
Или он обманывался и обманывал ее, как осознал под конец жизни, а по-настоящему любил другую?
На фотографиях Ирен часто прижимает к себе кошек, в ее круглом личике с большими глазами тоже есть что-то задумчиво-кошачье, и Катаев писал о ее "кошачьем язычке" (в голодные годы она стала лепить из глины и раскрашивать кошек и диковинных монстриков, которых сестрицы продавали "на толчке". На последней карточке 1927 года, где Ирен, уже лежачая, с лицом, как череп, белая кошка поверх одеяла внимательно щурится в объектив). Рожденная в мае, она считала сирень своим цветком. "За то, что май тебя крестил / И дал сиреневое имя…" - писал Катаев, а в другом стихотворении (журнал "Жизнь", 1918, № 1, июнь) объяснялся так:
Твое сиреневое имя
В душе как тайну берегу.
Иду тропинками глухими,
Твое сиреневое имя
Пишу под ветками сквозными
Дрожащим стэком на снегу…
В ее записной книжке было немало его стихотворных посвящений (некоторые печатались в одесских газетах и даже столичных журналах), но она писала и сама. Вот, к примеру, стихотворение "Поэту - от девочки с сиреневым именем": адресат назван "возлюбленным", но как будто бы для размера, такое впечатление, что мог бы называться и "влюбленным":
Из сиреневой душистой неги
Я сплету причудливый букет
И тебе его в окошко брошу -
Получай, возлюбленный поэт!
Отряхнись скорей от сонной лени
И, вдыхая запах, - вспоминай:
Это та - чье имя из сирени
Сплел тебе, для счастья, звонкий май.
Читая эти стихи, вспоминаешь катаевское наблюдение - в ней было много снисходительного и повелительного, от отца. Губы для выговора, а не для поцелуя…
Уйдя на фронт Первой мировой, Катаев попал под протекцию ее отца (служил в его артиллерийской бригаде) и неустанно слал ей письма, несколько раз наведываясь в Одессу с разрешения генерала. В это же время в журнале "Театр и кино" (1916) появляется его стихотворение "К ногам Люли Шамраевской" (и ей тоже он слал письма из "действующей армии").
В 1916–1917 годах он учился в Одесском пехотном училище и снова мог постоянно видеться с Ирен. Потом были очередное отбытие на фронт, ранение, возвращение - они порвали в конце 1918-го - начале 1919 года, и большой вопрос, что их связывало, кроме строчек и рифм ("Когда впивая влажными губами мой поцелуй, / Ты вздрогнешь, как лоза…" - сулил он).
Что их развело?
Прежняя социальная иерархия обвалилась. В 1919-м Одессу взяли красные… Потом откатили. В 1920-м вернулись окончательно. Приходилось приноравливаться.
А не был ли этот роман с самого начала выдуманным? Для Ирен - "лишний поклонник", для Валентина - романтика странствующего рыцаря.
Все-таки, видимо, чувство было, ведь была же тоска несовпадения, вспоминает же он ночное объяснение, после чего, отвергнутый, до рассвета просидел на берегу моря на шаланде, перевернутой дном кверху:
И ныло от тоски все существо мое,
Тоска была подобна черной глыбе,
И если бы вы поняли ее,
То разлюбить меня, я знаю, не смогли бы.
Или она предпочла ему другого? Он вспоминал про ее "серьезный роман" с его гимназическим товарищем, затем бежавшим за границу…
Ирина умерла от туберкулеза, прикованная к постели, 13 октября 1927 года. При последней встрече в начале 1920-х она отдала Валентину пачку его фронтовых писем.
В 1960-м Александра и Мария Алексинские вернули Катаеву основную часть писем.
У этого была предыстория - Катаев свел с Ирен счеты в романе 1960 года "Зимний ветер", где всех назвал по именам и внешность бывшей пассии выписал с абсолютной точностью. Петя Бачей влюблен в Ирен, дочь генерала, барышню с "крупно вьющимися волосами бронзового оттенка" и "серовато-лиловыми глазами", которая "возрастом старше сестер-двойняшек, но младше красавицы Инны". Ее отец расстрелян (в действительности же эвакуировался), и она исполнена злобы: "Теперь кончено. Россия должна быть только монархией и ничем другим. А всех большевиков во главе с Лениным надо вздернуть на первой осине". Она стреляет в Петю из дамского револьвера, но мимо, а он - и, кажется мне, совсем не по идеологическим причинам - "несколько раз с наслаждением и злорадством хлопнул ее по щекам, приговаривая:
- Ах ты дрянь, ах ты генеральская тварь…
Она тонко завыла от боли и унижения и побежала по аллее, закрывая лицо руками. Черная вуаль зацепилась за сучок и повисла на кусте, с которого посыпался иней…".
Страстный вымысел уязвленного мужчины.
Коротко о генерале Алексинском. Во время Первой мировой Константин Гаврилович - командующий 64-й артиллерийской бригадой. Участник Белого движения на Юге России. На май 1920 года - в Югославии.
В июне 1961 года Катаев, прославленный прозаик, отвечал в Одессу оскорбленным Алексинским, принося извинения и заверяя в прежней любви, но как бы даже насмешливо:
"Дорогие "сестры А"!
Вы неправы, обвиняя меня в том, что я вывел в своем романе "Зимний ветер" вашу семью. Это недоразумение, основанное на деталях… Ваши имена не столь самобытны, чтобы служить прямым указанием на семью… Вы должны понять, что у писательства есть свои великие законы, которые очень трудно перешагнуть".
Катаев не раз указывал на несбывшуюся несчастную любовь, которую не мог забыть и которая переплавлялась в литературу.
Но об Ирен ли речь?
Или это другая потаенная любовь?
Или это собирательная "горечь прежних любовных неудач"?
В "Юношеском романе" он писал, что в Миньону (Ирен) был влюблен "поверхностно, как бы буднично", а "безнадежно и горько" любил некую Ганзю.
Кто же такая Ганзя?
В жизни ее звали Зоя Корбул.
Родная сестра Зоиного мужа подтвердила, что Катаев нарисовал ее точно: глаза "карие, какие часто встречаются у молдаванок", волосы "темно-каштановые с еле заметным золотистым отливом", невысокая - "неизвестно, как было заложено в меня тяготение к девушкам небольшого роста, как говорилось тогда, Дюймовочкам". Но любил он ее не за внешность. Он никак не мог описать ее прекрасную неуловимость. Неосуществленное, связанное с ней, какое-то обещание счастья томило его всю жизнь.
(Не о ней ли упоминавшийся рассказ семнадцатилетнего "Весенний звон"? "- Ах да! - развязно восклицаю я. - Христос воскресе! Я и забыл… Все хорошо, но в любви самое паршивое это то, что надо целоваться". Спустя полстолетия тот же автор напишет: "- Христос воскрес, - сказал я более решительно, чем этого требовали обстоятельства, и неуверенно шагнул к ней… - Воистину, - ответила она и спросила, улыбаясь: - Надо целоваться? - Приходится, - сказал я, с трудом владея своим грубо ломающимся голосом".)
Зоя Ивановна Корбул родилась 6 августа 1898 года в имении своих родителей недалеко от Днестра. По семейному преданию, их род брал начало от римского полководца Кобулона. Катаев придумал фамилию Траян не случайно: Марк Ульпий Траян - блестящий римский полководец. "Судьба привела меня, наконец, к Траянову валу, где я решил умереть, как скиф, отвергнутый римлянкой". Зоя училась в одесской частной гимназии О. С. Белен-де-Баллю. Он тянулся к девушке и молчал. Молчал годами. В 1915-м Зоя поступила на историко-филологический факультет Одесских высших женских курсов. "Хотя она уже была в полном расцвете своей молодости и красоты, курсистка, невеста, а я, хотя и пехотный офицер-прапорщик Керенского, как тогда говорилось, между нами стояла, как в юности, странная, прозрачная стена моей молчаливой робости и ее милого равнодушия". Катаев описал и ее жениха, а потом мужа Сергея Стефанского, дворянина, офицера, спортсмена "с красивым римским носом и сдержанной улыбкой победителя". Зоя обвенчалась с ним в 1919-м. Через месяц был крещен их новорожденный сын, а в начале 1920 года с приходом красных они уплыли в Константинополь ("маленькая гордая римлянка-изгнанница"). В Одессе умер их первый и последний ребенок, оставленный на руках у Зоиной матери, и был убит Зоин брат-белогвардеец, которого Катаев запомнил "застенчивым гимназистом".
В 1963 году, уже после смерти Сергея Стефанского, они встретились в Лос-Анджелесе.
"Америка была для меня последней надеждой еще хоть один-единственный раз увидеть женщину, которую любил с детства, а точнее говоря - с ранней юности".
Через несколько лет он снова прилетел в Лос-Анджелес и пришел к ней. А вот запись из 1960-х на обороте визитки, присланной им Зое:
"С Новым годом. Неужели у Вас нет потребностей написать мне?"
Зоя и Валентин умерли в один год - он в апреле, она в августе…
А как быть с "маленькой голодной царицей", поджавшей "сизые от купания губы"?
В повести "Трава забвенья" она, выросшая, превращается в Клавдию Зарембу, жестокую большевичку. Только вот она ли?
Как трудно разгадать этот повторяющийся на фоне Гражданской войны тревожный образ "девушки из совпартшколы", которая в его прозе то с болезненной тоской, то с ледяной решимостью сдает чекистам возлюбленного офицера - почти как Ирен из "Зимнего ветра", выдохнувшая: "Убейте его, он изменник".
Но - неизбывное правило - если у Катаева повторяется некий образ, значит, во-первых, кто-то был, а во-вторых, кто-то зацепил.
По его признанию, втайне он был влюблен в сестру друга Юрия Олеши - Ванду, хотя и видел ее мимолетно.
И продолжал со слов Олеши: "В предсмертном бреду она часто произносила мое имя, даже звала меня к себе" (Ванда умерла в 1919-м от тифа).
А в будущем ждала любовь к сестре другого приятеля - Михаила Булгакова…
…Однажды в 1919 году одесская гимназистка заметила высокого молодого человека, бредущего по бульвару в красной феске и с букетом фиалок в петлице… Их познакомили.
И там вдалеке у фонтана,
Где дышится всем так легко,
Впервые увидел вас,
Анна Сергеевна Коваленко.
С Анной они поженятся в Москве в 1923-м…
"Может быть, эта любовь - как и всё в мире - не имела не только конца, но не имела начала. Она существовала всегда".
Их очень много. Их - избыток.
Их больше, чем душевных сил, -
Прелестных и полузабытых,
Кого он думал, что любил.Они его почти не помнят,
И он почти не помнит их,
Но, Боже! - сколько темных комнат
И поцелуев неживых.Какая мука дни и годы
Носить постыдный жар в крови
И быть невольником свободы,
Не став невольником любви.
"Кружок молодых поэтов"
В январе 1914 года Катаев увидел знаменитых футуристов. Маяковский, Бурлюк и Каменский выступали в южных городах (Северянин откололся в начале турне). В Одессе их первый вечер прошел в Русском театре и встретил уничижительную газетную критику - кассирша была разрисованная: золотые губы и нос, ярко-голубой треугольник над переносицей, синий и красный квадраты на щеках; над ней все потешались и ее главным образом запомнили; поэты были с черными вопросительными знаками и синими треугольниками на лицах. Катаев вспоминал, что хотя и понимал нужность языкового обновления, смотрел на футуристов "как на выкрутасы, видел в их вывертах только оригинальничанье, позу", а стихи Маяковского "были мне противопоказаны по всему моему складу".
В 1914-м стихи Катаева опубликовали в Петербурге в журнале "Весь мир", и в том же году журналист, фельетонист и литературный критик Петр Пильский (между прочим, посетивший Толстого в Ясной Поляне и общавшийся с Чеховым) организовал для одесских дачников выступления юных поэтов. Пильский вообще был мастером публичных мероприятий - он открывал вечер Маяковского и кубофутуристов, читал популярные лекции, одна из которых называлась "Измена женщины и месть мужчины". "Пильский был темпераментный и бойкий писатель, умело владевший пером, - вспоминал Корней Чуковский, - но бретер, самохвал, забияка, драчун".
Весной 1914 года в одесских газетах Пильский напечатал следующее объявление: "Поэтам Одессы. Этой зимой возникла мысль об устройстве вечера молодых поэтов юга… Я прошу молодых поэтов собраться в литературном клубе сегодня в 9 час. вечера". 15 июня состоялся вечер "Кружка молодых поэтов" в курзале Хаджибейского лимана (дачное место под Одессой).
В литературный клуб шестнадцатилетний Катаев принес тетрадь с вклеенными газетными стихотворениями и поэмой "Зимняя сказка" (в значительной части об охоте на зайцев, о которой он понятия не имел).
Там на отборочном собрании в полутемном зале он познакомился с Эдуардом Багрицким, сыном приказчика, учеником реального училища.
Гимназистам было запрещено участие в публичных выступлениях, и они укрылись псевдонимами: один стал "Валентином К", другой, Натан Шор - "Фиолетовым", ученик реального училища Дзюбин - "Багрицким".
Одесский поэт Александр Биск писал в мемуарах: "Самым талантливым мы считали Багрицкого, мы все увлекались его первыми стихами, в них было много силы и красок, бесшабашной удали", а вот слова поэтессы Аделины Адалис: "В юности, в Одессе, Эдя считался нашим главарем".
Катаев приводил отрывок несохранившегося стихотворения приятеля:
Нам с башен рыдали церковные звоны,
Для нас подымали узорчатый флаг,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг…
"Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты… Он выглядел силачом, атлетом… Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное, как не без труда давшаяся поза". Певец моря не умел плавать… Поэтесса Зинаида Шишова в мемуарах замечала: "У Багрицкого было всего три изъяна: не хватало переднего зуба, не сгибался палец на правой руке и щеку пересекал шрам ("фистула" - знали мы, "сабельный шрам" - думали девушки)".
На отборочном собрании Катаев увидел и Семена Кесельмана (Кессельмана), иногда подписывавшегося псевдонимом Эскесс - С. ["эс"] Кесс[ельман], "поэта старшего поколения" (родился в 1889-м)… "Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных". А вот из Олеши: "Также был еще в Одессе поэт Семен Кессельман, о котором среди нас, поэтов более молодых, чем он, ходила легенда, что его похвалил Блок… Тихий еврей с пробором лаковых черных волос…"
"Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери", - писал Катаев. Шишова, напротив, утверждала, будто бы Кесельман "появлялся в обществе исключительно об руку с мамашей". А Багрицкий написал на него такую эпиграмму:
Мне мама не дает ни водки, ни вина.
Она твердит: вино бросает в жар любовный;
Мой Сема должен быть как камень хладнокровный,
Мамашу слушаться и не кричать со сна.
Александр Биск свидетельствовал: "Одним из самых слабых считался у нас Валентин Катаев: первые его вещи были довольно неуклюжи; я рад сознаться, что мы в нем ошиблись. Не все молодые писатели вышли на большую дорогу. Очевидно, кроме таланта нужно и счастье, и уменье подать себя. Что стало, например, с Семеном Кессельманом, очень талантливым поэтом, которого я лично ставил выше всех остальных? Он прекрасно умел передать чувство одиночества в большом городе".