Вошли в зал. Полукруглые скамьи располагались амфитеатром. Георгий Иванов, кивнув своему спутнику, направился за кулисы. В тесной артистической уже собрались выступающие. Но думал он не столько о предстоящем чтении сколько, о том, чем же "Арзамас" выплатит гонорары. В кассе Общества оставалась какая-то мелочь. На его обращение в Комиссариат по делам искусств никакого определенного ответа не последовало, а уже прошел почти месяц. В обращении, подписанным им и Адамовичем от имени Цеха поэтов, содержалась просьба посодействовать "Арзамасу" в получении денег. К письму приложили копию протокола того заседания, на котором Общество было учреждено. Но Комиссариат "содействовать" и не собирался.
Литературно-художественное общество "Арзамас" было задумано Г. Ивановым в разговоре с Адамовичем. Как идея оно уже существовало в их головах. Оставалась самая малость – дать идее жизнь и плоть. Чтобы воплотить идею, нужно было найти крышу над головой. Предполагалось вселиться в какой-нибудь подвал в центре города. Во-первых, дешевле; во-вторых, подвал – дело опробованное, а значит и верное. Пример тому - "Бродячая собака" или она же в своем новом амплуа - под вывеской "Привал комедиантов". Искать долго не пришлось. Вместе с Адамовичем набрели на пустовавшее помещение на углу Невского проспекта и Караванной улицы. О более подходящем перекрестке нельзя было и мечтать. Во всем Петрограде не найти лучшего места. То, что у этого подвала дурная слава, их не смущало. Дело не в нечистой силе, а в том, что в октябре 1917-го в этот угловой дом на Караванной явился "призрак коммунизма" в виде, жаждущих экспроприации революционных солдат. Первым делом решили экспроприировать спиртное, а когда нашли и отведали, стали стрелять друг в друга, и никто не сосчитал, сколько осталось в подвале трупов, что-то слишком много.
В замысел об "Арзамасе" входили не только поэтические вечера, но и заботы более прозаические. Например, собственное кафе или кондитерская, чтобы сводить концы с концами. А когда вместе с деловыми людьми, встреченными довольно случайно, затеяли кондитерскую, придумав для нее французское название, власти обложили частные предприятия неправдоподобным налогом. Как раз в тот период Петроградский совет начал планомерно душить частную торговлю. Столь же непрактичным оказалось объединение с поэтами, пожелавшими открыть свою книжную лавку. "Мы по очереди сидели с десяти утра до шести вечера в своей подвальной комнате, поджидая посетителей", - рассказывал Георгий Иванов. Посетителей приходило в течение дня казалось бы достаточно, однако среди них часто не оказывалось ни одного покупателя. "Заходил Гумилёв, только что приехавший из Лондона… Гумилёва поили чаем".
И вот начало того "дневного вечера" в Тенишевке. С "Прологом Арзамаса" выступил Георгий Адамович. Читал стихи Георгий Иванов, потом Всеволод Рождественский. Читал Леонид Каннегисер, одетый в форму вольноопределяющегося. Поэт он был начинающий и потому, естественно, малоизвестный. Но в конце лета весь город, даже весьма далекие от литературы обыватели узнают имя Каннегисера, застрелившего председателя Петроградской ЧК Урицкого.
Пришел в Тенишевку и Гумилёв, всего две недели назад вернувшийся в Петроград после годичного пребывания во Франции и в Англии. Деятельность, которую он развернул в потускневшем, угасавшем городе, была беспримерной. В литературном Петрограде, наверное, невозможно было найти другого столь же энергичного человека.
Главное же, ради чего собралась публика, – поэма "Двенадцать". Объявлено было, что поэму прочтет актриса Басаргина. Те, кто пришел в Тенишевку, знали, что жена Блока. Сам же Блок колебался - идти или не идти, особенно после того, как 10 мая газета "Дело народа" сообщила, что от участия отказались Сологуб и Ахматова, не пожелавшие выступать в одной программе с революционной поэмой "Двенадцать". Блок был расстроен, уговорить его удалось Адамовичу.
И вот Басаргина эффектно заканчивает декламацию: "В белом венчике из роз - Впереди… - актриса перевела дыхание и выпалила: - Исус Христос". Поднялся шум, какого еще никогда не бывало в Тенишевском амфитеатре. Одни шикали, кричали, топали ногами, другие недружно аплодировали, безуспешно пытаясь устроить овацию. Тут же поспешили объявить антракт. После перерыва, согласно программе, стихи должен был читать Блок. Он сидел в набитой до отказа артистической. Обычно внешне спокойный и сдержанный, теперь он явно нервничал и на сцену выходить не хотел. В конце концов пришли к решению, что он выступит после Гумилёва. Гумилёв читал газеллы. Публика приняла его прекрасно, угомонилась и слушала с доброжелательным вниманием. И затем уже в эмоционально подготовленном зале Блок прочел своих "Скифов" и еще несколько стихотворений.
А город заметно пустел, население бывшей столицы сократилось на 800 тысяч. За день или два до возвращения Гумилёва в Петроград власти снизили ежедневный паек. Теперь он составлял 50 граммов хлеба на человека. "Голод наступает настоящий", - записал Блок вечером 21 апреля, то есть в тот самый день, когда приходил Георгий Иванов и разговаривал с Любовью Дмитриевной.
Целый год Николая Гумилёва не было в Петрограде. В начале мая 1918 года Георгий Иванов встретился с ним снова. С того времени их постоянно видели вместе. Три с лишним ним года до последнего, злополучного дня перед ночным арестом Гумилёва прошли под знаком дружбы с ним. Многое делалось совместно. А сколько было с ним связано! Работа во "Всемирной литературе", Дом литераторов, Дом Искусств, Союз поэтов, Цех и его альманахи, "самиздатный" журнал "Новый гиперборей".
Связь с Гумилёвым продолжалась и посмертно. Георгий Иванов собрал и издал в Петрограде со своим предисловием его "Посмертные стихи". Когда он уже жил в Берлине, эта книга в дополненном виде была переиздана под названием "Стихотворения. Посмертный сборник". В начале двадцатых годов Георгий Иванов еще не воспринимался в РСФСР как персона нон грата; его предисловие и комментарии цензура не тронула. Почти одновременно вышли "Письма о русской поэзии" – сборник рецензий и статей Николая Гумилёва, собранных Г.Ивановым и выпущенных под его же редакцией.
В марте 1918 года питерскую ЧК возглавил Урицкий и стал известен как второй после Зиновьева вельможа Северной Коммуны - так теперь официально именовался Санкт– Петербург. Придя к власти, Урицкий тут же подписал указ о разоружении населения. Каждому, кто в течение трех дней не сдаст имеющегося у него оружия, он угрожал расстрелом. Не выполнившие его требований шли под трибунал как "налетчики". Закрывались последние независимые периодические издания, распространилось доносительство, участились аресты, возрастала преступность, появились очаги холеры. Казни стали делом обыденным. Урицкий поплатился за свою кровожадность.
В вечерней газете 30 августа Георгий Иванов прочел, что Урицкий трагически погиб от пули контрреволюционера. Убийцей был назван Каннегисер. Тот ли это Каннегисер, которого Г. Иванов знал столько лет, считал близким другом, с кем виделся в "Бродячей собаке" (где и познакомились), на вернисажах, в квартире его родителей в Саперном переулке? Конечно, тот - Леонид Акимович Каннегисер, поэт. В газете его назвали правым эсером.
Тут же Георгий Иванов вспомнил о совсем забытых перетянутых веревками корзинах, которые оставил ему на хранение сосед по дому, называвший себя правым эсером. Корзины уже несколько месяцев стояли на кухне в углу и ему в голову не приходило заглянуть в них. Ну, теперь следовало ожидать обыска. У Леонида имеется его адрес и телефон, и по всем адресам, какие обнаружат в его записной книжке, как пить дать придут с обыском. Он поспешил вернуться к себе домой на Каменноостровский проспект. Одна из корзин оказалась до верха набитой листовками: "Товарищи, все против большевиков, захватчиков власти!.. Грудью за Учредительное Собрание!" Ночь напролет он жег листовки в камине. В ту ночь с обыском к нему не пришли. Обыск произвели позднее, но не в связи с делом Каннегисера.
Печататься в том году в Петрограде было просто негде. Два стихотворения Георгия Иванова поместил московском альманах "Весенний салон поэтов". Одно из них совсем старое - из "Памятника славы", другое (тоже не новое) позднее вошло в его "Лампаду", в раздел, посвященный величию блистательного Санкт-Петербурга. Теперь же, в 1918 году, этот имперский блеск воспринимался как мираж. Еще одно стихотворение знакомый Г. Иванова, бежавший из красного Петрограда, пристроил в харьковском журнале "Камена". Вот и все, что ему удалось напечатать в 1918 году.
Впрочем, возможности были. Возможности не только печататься, но и вообще благоденствовать. От этих возможностей Георгий Иванов отказался решительно. "Рюрик Ивнев, встретив меня на улице в 1918 году, соблазнял шагнуть в ногу с революцией, предлагая места директора государственных театров, Публичной библиотеки - "на первое время - потом вас заметят, оценят". Предложение было, право, вполне серьезное - тогда же оно было сделано Ивневым нашему общему знакомому, очень малоизвестному композитору, тот согласился и не дальше как через месяц занимал пост, равный товарищу министра". Общего знакомого звали Артур Лурье, а пост, занятый им по случаю и по рекомендации Рюрика Ивнева, в ту пору личного секретаря Анатолия Васильевича Луначарского, равен был министерскому. Сопротивление интеллигенции, которое в официальной прессе называли саботажем и с которым столкнулось нуждавшееся в специалистах большевистское правительство, было прорвано, как заметил Г. Иванов, "именно этими людьми".
Еще в 1913-м Георгий Иванов откликнулся на первый сборник Рюрика Ивнева "Самосожжение". Рецензия всего менее комплиментарная: "Слова "пророк", "пламень", "алтарь", "тайна" встречаются чуть ли не в каждой пьесе. Эпиграфы взяты из "Апокалипсиса". Все это указывает не только на притязания Рюрика Ивнева "жечь сердца людей", но и на уверенность его в законности этих притязаний". Тем не менее Г. Иванов считал его поэтом, называл "одареннейшим существом", хотя и "бестолковым, безвольным". Они вместе выступали на поэтических вечерах. В начале 1915 года литературный вечер с участием Г. Иванова устроен был на квартире Ивнева, пригласившего многих писателей, чтобы познакомить их с Есениным. О нем уже шла молва как о "поразительном крестьянском поэте".
Знакомство с Рюриком Ивневым произошло в 1913 году при обстоятельствах не совсем обычных. Утром Георгия Иванова разбудила прислуга: "К вам господин. Говорят по литературному делу… Я приказал провести посетителя в гостиную, пока я оденусь. Но одеться мне не пришлось – гость уже входил в дверь". Лежавшему в постели Г. Иванову Ивнев прочитал свои стихи, потом вдруг вспомнил строфу из Виктора Гофмана и тут же приписал ее Г. Иванову, затем заговорил о своем дяде, государственном контролере и важном чиновнике, и вдруг прервал себя, заявив, что теперь ему нужно спешить, так как к завтраку его ждет княгиня, с которой он очень скоро и непременно познакомит Георгия Владимировича.
После тою неожиданного визита Рюрик Ивнев зачастил в "Бродячую собаку", сидел обычно один и оставался там до пяти утра. "Перед ним на низком столике остывающая чашка черного кофе, вина он не пьет". Изредка он поднимался на эстраду прочесть стихи. Путаные стихи, но порой в них слышался, как говорил Г. Иванов, "какой-то истерический взлет". Однажды, когда "Собака" уже закрылась, он навестил Рюрика Ивнева. По пятницам у него собиралось общество - человек двадцать или двадцать пять. "Две маленькие комнаты. Такие узкие, такие низкие и тесные, что даже на комнаты не похожи, футляры какие-то". Запомнилась щуплая фигурка хозяина, его бледное лицо с подергиванием, голубоватые близорукие глаза, растерянная улыбка. Здесь, в этих "футлярах", среди приглашенных можно было встретить Клюева и Есенина.
Теперь же, стоя на промозглой улице с Ивневым и слушая, как он говорил, что место директора императорских театров свободно и что Георгию Владимировичу достаточно только изъявить согласие, Георгий Иванов вспомнил прежние встречи с богемным Рюриком Ивневым. Он "смотрел… на дергающуюся щеку, разорванную рубашку, измятый костюм и чувствовал к нему необъяснимую, острую, пронзительную жалость".
Близилась первая годовщина Октября. На Каменноостровском проспекте, где жил Г. Иванов, возводили футуристические арки. Нелепые, неуклюжие конструкции, долженствующие оповестить о грядущем планетарном триумфе пролетарской революции. Что требуется обывателю? С древних времен одного и того же - хлеба и зрелищ. Зрелища то и дело устраивали, а вот хлеба выдавали осьмушку, с примесью опилок. Единственным местом, где можно было заработать "добавку" к этой осьмушке, была "Всемирная литература".
"ВСЕМИРКА" – ДОМ ЛИТЕРАТОРОВ – ДИСК
Летом 1918 года большой литературной новостью стал грандиозный замысел Горького. В осуществление замысла искренне хотелось поверить, но верилось с трудом. Горький затевал проект, который мог бы поддержать литераторов, оставшихся в красном Петрограде не у дел и остро нуждавшихся. Само название проекта звучало грандиозно – "Всемирная литература". Воплотиться замысел должен был в виде мощного издательства. По мысли Горького, выпускать оно будет не какую-нибудь чертову дюжину книг в год, а книг триста. Да еще ежегодно 600-700 тонких книжек популярной серии "Народная библиотека". Программа всеохватывающая, объемлющая литературу всех народов и всех эпох.
Не прошло и года после Октября, а город уже оказался растерзанным разрухой. Но в успех своего начинания Горький верил свято. В соответствии с масштабом замысла он развернул кипучую деятельность. Искал, находил, приглашал, сплачивал вокруг издательства лучших критиков, прозаиков, поэтов, переводчиков, ученых. Пригласил знатока литературы Индии Сергея Ольденбурга, знаменитого египтолога Бориса Тураева, лучшего в России арабиста Игнатия Крачковского. Подключил к своему делу Евгения Замятина и Корнея Чуковского. Пригласил Горький и Александра Блока, а тот по просьбе Горького привел в издательство Николая Гумилёва.
После того как в октябре Гумилёв вошел в редакционную коллегию издательства, по его рекомендации во "Всемирную литературу" влился бывший Цех поэтов в своем основном составе: Георгий Иванов, Михаил Лозинский, Георгий Адамович, а позднее и Осип Мандельштам, когда он вернулся с юга "в город, знакомый до слез".
Георгию Иванову Гумилёв предложил переводить с французского и английского. "Что переводить?" - "Предлагай сам, напиши во "Всемирную литературу" письмо и в нем покажи, на чем основан твой выбор". Английский Георгий Иванов знал слабо. В юности пыталась его обучить английскому языку тетя Варя, супруга царского егермейстера, но из этого мало что вышло. С французским дело обстояло лучше, а с английского он стал переводить по подстрочнику.
Работалось легко, труд становился творчеством. Выбор его пал на ранних романтиков, поэтов "озерной школы" – Уильяма Вордсворта и Сэмюэла Колриджа. К ним влекли те свойства их поэзии, которые независимо проявились стихах самого Георгия Иванова времени "Садов" – спокойная, широкая, меланхолическая созерцательность. В нем вызывала эмоциональный отклик "мудрая пассивность" стихов Вордсворта, как он сам определял их достоинства. Созвучна была Г. Иванову и душевная привязанность Вордсворта к старине в противоположность "индустриальной" современности, и способность придать всему привычному и знакомому прелесть новизны.
Из наследия Сэмюэла Колриджа он выбрал для перевода фантастическую поэму "Кристабель". Написана она была в конце XVIII века. Колридж оставил ее неоконченной, а опубликовать ее удалось только в 1816 году. Переводить эту поэму было чрезвычайно трудно из-за новаторского обилия звуковых эффектов и разнообразия ритмов. Как писал Георгий Иванов, Колридж "к немалому возмущению современной и позднейшей критики" уверенно провозгласил о своем новаторстве во вступительном слове к поэме. "Передача "Кристабели" на русский язык, - отмечал Г. Иванов, - представляет большие трудности ввиду того, что принципы "стихосложения необычны для русского языка". Само имя Колриджа русским было известно скорее понаслышке или по отражениям - например, в творчестве Байрона или Эдгара По. В лучшем случае, о Колридже знали как об авторе "Поэмы о старом моряке", которая к тому времени уже трижды переводилась на русский. В этом полузнакомстве русского читателя с главой знаменитой "озерной школы" состояла еще одна причина, почему выбор Георгия Иванова-переводчика пал на "Кристабель".
Он обсуждал свой замысел с Гумилёвым, и тот согласился прочесть перевод и стать редактором книги. У Колриджа сверхъестественные явления переплетаются с бытом, с повседневностью. В силу их контраста и те и другие звучат с особой выразительностью. Эта особенность творчества английского поэта привлекала к нему обоих - и Г. Иванова и Гумилёва. Колриджа Гумилёв знал, ценил, перевел незадолго до разговора с Г. Ивановым "Поэму о старом моряке".
Георгий Иванов с подъемом, с внезапно пришедшей легкостью, пожалуй, даже с вдохновением работал над переводом. Сам своей работой остался доволен и ждал выхода "Кристабели" во "Всемирке". Время шло, поэма не выходила. И только в 1923 году отдельной книжкой в 60 страниц, с иллюстрациями Митрохина (которые критика дружно обругала) издал ее берлинский "Петрополис". Тираж состоял из нумерованных экземпляров, так что издание адресовано было не просто просвещенной аудитории, пусть даже узкой, а рассчитано на библиофилов-собирателей. Сразу после выхода "Кристабели" в парижском "Звене" появился отзыв Г. Лозинского: "В недосказанности – очарование "Кристабели"". Но нужно помнить, что эта недосказанность не случайна и зависит от всей поэтической концепции Колриджа. Впечатлению способствует и особенный ритм поэмы… Русский переводчик удачно справился со своей нелегкой задачей… Что касается точности, то переводчика можно упрекнуть только в некоторых погрешностях".
Попался на глаза Георгию Иванову и еще один отзыв надо сказать, прямо противоположный. Появился он в московском журнале "Печать и революция". Если Г. Лозинский хвалил переводчика за удачную передачу сложного ритма "Кристабели", то московский рецензент Иван Аксенов нападал на Г. Иванова за отступление от ритма оригинала. Если Г.Лозинский утверждал, что "Кристабель" переведена точно, кроме небольшого числа погрешностей, то по мнению Аксенова, поэма в переложении на русский язык вообще утратила свою энергию и лиричность. Он считал, что перевод Г. Иванова логическую точность ставит выше точности метрической и как результат поэма ослаблена "в своей ритмической мелодике и совершенно лишена той дикой энергии выражения, за которую ее особенно ценят" И после многих критических замечаний в заключение Аксенов подсластил пилюлю: "Сказанное, однако, ни в какой мере не должно подрывать значение инициативы Г.Иванова".
Георгий Иванов был наслышан об Иване Аксенове, читал его стихи, знал от Гумилёва, что тот был шафером на их с Ахматовой свадьбе.