А сердце все не хочет убедиться,
Что никогда не плыть на волю нам
По голубым эмалевым волнам.
("Мы зябнем от осеннего тумана…")
Посреди этого предпочтения старины понятна попытка отгородиться современности, душевно чуждой поэту. Но в "Садах" есть еще один неожиданный выход к современности. Приходя, в запустение, разрушаясь, Петербург становится городом необыкновенно прекрасным. "Как не был уже давно, а может быть, и никогда", - вспоминал Ходасевич. "К петербургскому пейзажу вернулась первоначальная прелесть", – писал в те дни художник Александр Бенуа. Тут не одна только красота архитектуры, теперь очистившейся от вывесок и коммерческой суеты. Вот взгляд еще одного современника: "Ахматова писала: "И так близко подходит чудесное К покосившимся грязным домам…" Значит и она тоже, пусть не так, как я, испытывала очарование этих дней". Даже большие улицы стали тихими, малолюдными. На невском зеленела трава, из городских садов доносилось соловьиное пение. Белые ночи вносили ноту обреченности.
Поэзия Георгия Иванова оказалась особенно чуткой к этой красоте увядания. Ритм стихов о Петербурге торжественный, под стать своему прототипу - архитектурному пейзажу. Прелесть звукового строя соответствует графически четким, классически торжественным силуэтам городского пейзажа. "Любимый им Петербург, - писал Игорь Чиннов, - воспевал он стихами классически совершенными" Многие художники утверждали, что Петербург красив своими графическими линиями, а не живописностью. Графически изысканные стихи о городе пишет и Георгий Иванов:
На плоские ступени отблеск лунный
Отбросил зарево. И, присмирев,
На черном цоколе свой шар чугунный
Тяжелой лапою сжимает лев.
("Опять белила, сепия и сажа…")
Тема Петербурга привлекала поэта все пятьдесят лет его творческой жизни. Удивительного в этом ничего нет. То чувство полноты бытия, какое он переживал там, начиная с 1916 года, а в особенности в год издания "Садов", никогда в его судьбе не повторится. С Петербургом связано все значительное и в его прозе - художественные воспоминания: "Петербургские зимы" и "Китайские тени", роман "Третий Рим", "Книга о последнем царствовании", рассказы и блистательное эссе "Закат над Петербургом", одно из лучших в русской литературе произведений этого жанра
Уже в эмиграции, в Берлине, он прочитал в большой парижской газете "Последние новости" отзыв на "Сады" Константина Мочульского. Отзыв внешне словно бы похвальный, в отдельных местах даже лестный для самолюбия автора. Но Георгию Иванову рецензия показалась скользящей мимо. Мочульский о Г. Иванове писал неоднократно. Например, в парижских "Современных записках" опубликовал статью "Классицизм в современной русской поэзии", а позднее в том же журнале напечатал рецензию на сборник "Розы".
Георгию Иванову не могло понравиться то, как воспринимал его поэзию Мочульский, и однажды он предложил другому крупному эмигрантскому критику Петру Бицилли: "Напишите, если можете, обо мне в следующих "Записках". Если Вы сейчас же сделаете заявку Рудневу, я думаю, не будет возражения. А то отдадут дураку Мочульскому (пишущему очень лестно)". Между тем о "Садах" Мочульский написал доброжелательно, но, словно оговорился, назвал поэта amateur (любителем) и отвел Георгию Иванову место в стороне от большой русской поэзии, где-то на обочине, в тупике или в оранжерее. Его стихи назвал "вещицами": "Как-то не верится, что на маленькой книжке стихов Г. Иванова "Сады" стоит дата 1921 г. В доброе старое время Г. Иванов пользовался скромной известностью в "эстетических кругах" "Аполлона". Его дарование - небольшого диапазона, грациозное, изящное, безукоризненного вкуса. Ему чужд всякий пафос, все шумное, яркое, динамическое. Его превосходные по фактуре стихи, немного слишком обдуманные и холодные - для любителей. Это - художник-миниатюрист, создатель очаровательно-незначительных вещиц. Рассматривая его строфы вблизи, восхищаешься их тонкой работой, но они не способны захватить и взволновать. Для Г. Иванова источник вдохновения почти всегда в пластике. Он воспевает старинные гравюры, полотна Ватто и Лоррена, архитектурные пейзажи, мейсенский фарфор… Он любит линию и пытается ритм ее выразить словами. Это творчество об уже сотворенном, удачные наброски в записной книжке "amateur'a". Очень "живописны" его лубки… Последние годы прошли для Г. Иванова бесследно. И так странно теперь… разглядывать эти словесные картинки а lа Теофиль Готье в книжке, пришедшей к нам из Петербурга в 1921 г.".
Константин Мочульский, в будущем автор отличных книг Блоке, Белом, Брюсове, Достоевском, Гоголе, Вл. Соловьеве, воспринял "Сады" с точки зрения человека, влюбленного в символизм и символистов. Кроме того, его загипнотизировала дата издания, то есть год, к которому в русской поэзии уже проявилось столько новаций, что на их фоне поэзия Георгия Иванова показалась ему консервативной. Став жертвой собственного критерия современности, Мочульский не заметил, что стихи сборника написаны не в 1921-м, когда книга вышла, а в течение пяти предшествующих лет. Лейтмотив "Садов" остался для критика неуловимым.
Эмигрантские поэты любили "Сады". Признания в этой любви неожиданно встречаются то тут, то там через много лет после выхода книги, а казалось бы, "очаровательно-незначительные вещицы" должны были давно провалиться во тьму забвения. Игорь Северянин, живший тогда в Эстонии, посвятил сборнику Георгия Иванова статью "Успехи Жоржа": "О милый Жорж, как я рад Вашим успехам! Как доволен, что не обманулся в Вас, что это Вы, мой тоненький кадетик пишете теперь такие утонченные стихи… Скажите, разве эти стихи не очаровательны, не прелестны. И много таких же прелестных вещиц в "Садах" Иванова, и мне доставляет истинное наслаждение бродить по их узорчатым аллеям, вдыхая тончайшие ароматы изысканных цвет среди которых на озерах умирают последние "лебеди романтизма"… В таких садах очаровательного таланта хорошо побродить длительно и сказать приветливо хозяину садов на прощанье те слова, которые я обронил ему более десяти лет назад в своем ответном сонете: "Я помню Вас: Вы нежный и простой"".
Еще один пример того, как долго поэтами русского зарубежья не забывались "Сады", - стихотворение Ольги Можайской, которая до эмиграции жила в Петербурге.
На приснившейся тебе планете,
На земле извечно молодой,
Есть сады, где радуются дети, -
Жизнь, еще не ставшая враждой.Словно музыка другого сада,
Та, что мы поэзией зовем.
Может быть, поэту и не надо
О блаженстве тосковать ином?Эти звуки ты занес откуда
В ледяную безнадежность дня?
Из Эллады ли явилось чудо
Иль в Иране родина твоя?
Иран упоминается в связи с "садами Гафиза", а имя Гафиза, персидского поэта XIV века, встречаем в первом и стихотворении "Садов". Объяснение своему интересу к поэзии Востока дал сам Георгий Иванов в книге "Портрет без сходства":
Восточные поэты пели
Хвалу цветам и именам,
Догадываясь еле-еле
О том, что недоступно нам.Но эта смутная догадка
Полу‑мечта, полу‑хвала.
Вся разукрашенная сладко,
Тем ядовитее была.
………………………………………..Быть может, высшая надменность:
То развлекаться, то скучать.
Сквозь пальцы видеть современность,
О самом главном – промолчать.
("Восточные поэты пели…")
ГИБЕЛЬ ГУМИЛЁВА. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РОССИИ
Во вторник 9 августа на улице, там, где обычно расклеивали газеты, Георгий Иванов увидел зеленоватую афишку: Дом искусств, Дом ученых, Дом литераторов, Большой драматический театр, издательство "Всемирная литература" извещают…
О смерти Блока он уже знал, и не из афиши. Но остановился, прочитал, перечитал: 7 августа скончался… Вынос тела из квартиры 10 августа в 10 часов утра.
В среду, в ясное синее утро процессия медленно двигалась от Офицерской улицы через Николаевский мост на Васильевский остров к Смоленскому кладбищу. Людей собралось много, кто-то подсчитал: около тысячи человек. Гроб несли на плечах. Перед гробом шел Андрей Белый.
Владислав Ходасевич, живший тогда в Петрограде, считал, что со смертью Александра Блока осталось в России только три человека, способных сказать в поэзии новое слово: Андрей Белый, Анна Ахматова и он сам. Георгия Иванова он не включил бы и в первую десятку. Владимира Маяковского, который не по дням, а по часам набирал известность, Ходасевич называл "футур-спекулянтом". По поводу маститых символистов - Федора Сологуба, Валерия Брюсова, Константина Бальмонта, Вячеслава Иванова - он говорил, что к своему наследию они уже ничего не прибавят. А что касается лучших из акмеистов - Осипа Мандельштама, Георгия Иванова, то это те самые маленькие собачки, которые до старости щенки. С такими понятиями о расстановке сил в современной российской поэзии Ходасевич оказался на Западе. И со временем, которого много не понадобилось, выстроенная им жесткая иерархия оказалась одной из причин его противостояния с Георгием Ивановым.
Слух о расстреле Гумилёва дошел до Георгия Иванова 31 августа. Рассказывали, что состоялось заседание губернских властей, что собрание было необыкновенно многолюдным, так как городское начальство пригласило представителей заводов и организаций. В начале собрания все встали, чтобы почтить годовщину смерти Урицкого, и тогда председатель Петроградской ЧК Семенов объявил о ликвидации заговора, в котором "участвовал поэт Гумилёв, вербовавший кадровых офицеров".
На другой день, проснувшись поздно и выйдя на улицу, НН Иванов подошел к наклеенной на стене здания "Петроградской правде". Против обыкновения, никого у газеты не было. Едва взглянув, он сразу понял, о чем речь. Медлил, словно боролся с собой, прочел рядом с заголовком: "№ 181, четверг, 1 сентября. Ежедневная газета". Затем, даже не пробегая взглядом колонки официального отчета, сразу нашел имя Гумилёва. В длинном перечне он стояло на тридцатом месте, посередине списка: "Гумилёв Николай Степанович, 33 л. (вздор - ему шел 36-й год) дворянин, филолог, поэт, член коллегии изд-ва "Всемирной Литературы", беспартийный, б. офицер. Участник П. Б. О., активно содействовал составлению прокламаций к.-револ. содержания (да, о прокламации он знал - значит, нашли), обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности" (деньги видела Одоевцева - не померещилось же ей). Он весь похолодел и вдруг зашагал, не соображая, куда направляется и надо ли вообще куда-нибудь идти.
Панихиду по Николаю Гумилёву отслужили в Казанском соборе. Ирина Одоевцева говорила: не в соборе, а в часовне на Невском. Собственно, стояли перед Казанским собором, так как служба шла без тела покойного. Народу собралось много. Смелые люди - ведь каждый думал, что их всех тут же арестуют. Георгий Иванов заметил в толпе Лозинского. Оцупа, Юркуна, Любовь Дмитриевну Блок. Отдельно от всех у стены стояла Ахматова. Вдова Гумилёва Анна Энгельгардт (на лице вуаль) сквозь слезы говорила подошедшей Арбениной: "Когда явились арестовывать, я заплакала, он успокаивал меня, сказал, не плачь, принеси мне в тюрьму Платона".
Смерть друга явилась для Георгия Иванова потрясением Гумилёва ему постоянно не хватало. В опустошенном Петрограде оставалось лишь несколько мест, где Г. Иванов охотно бывал - Дом искусств, Дом литераторов, Дом ученых, "Всемирная литература", и в каждом из этих оазисов совсем недавно он встречал Гумилёва. Свыкнуться с его отсутствием долго не удавалось. Руководить Цехом теперь должен был он, хотя заменить Гумилёва не мог бы никто в целой России. Только Гумилёв стремился к этой романтической, фантастической - большей, чем сама жизнь, - цели: "…поднять поэзию до уровня религиозного культа, вернуть ей, братающейся в наши дни с беллетристикой и маленьким фельетоном, ту силу, которою Орфей очаровывал даже зверей и камни". Г. Иванов решил написать об этом в "Летопись Дома литераторов".
А тем временем вышел "Огненный столп" расстрелянного друга. Эта книга и послужила Георгию Иванову поводом для статьи "О поэзии Гумилёва". Статья сложилась вокруг объединяющей мысли о мастерстве, как его понимал Гумилёв. Есть разница между мастером формы и мастером поэзии. Последний - это "человек, которому подвластны все тайны этого труднейшего из искусств". К этой цели Гумилёв стремился без отклонений всю жизнь, начиная со своего полудетского "Пути конквистадоров", а "Огненный столп" показал, как много на пути к этой цели было достигнуто и какие благодатные возможности перед Гумилёвым открывались.
Георгий Иванов задумал собрать его неизвестные стихи и выпустить посмертный сборник. Почти у всех поэтов Цеха имелось что-нибудь написанное рукою Гумилёва. Его бумаги в распоряжение Г. Иванова передали Лозинский, Оцуп, Адамович, Ахматова. У Ирины Одоевцевой, кроме отдельных рукописей, был альбом, специально заведенный ею для стихов Гумилёва, но после его расстрела родные Одоевцевой, опасаясь обыска, альбом уничтожили. Встретился он и с Анной Николаевной, вдовой поэта. Она показала бумаги покойного, и в них среди известных стихотворений Г. Иванов обнаружил неизвестные ему отрывки и наброски, и все это написано было в зрелые годы и уже поэтому в художественном плане выигрывало. Познакомился он и с юношескими стихотворениями Гумилёва. Для печати он выбрал то, что указывало на черты, отчетливо проявившиеся в будущих произведениях.
Пришла мысль и о другом подходе к поиску рукописей - мысль о донжуанском списке Гумилёва. Списка как такового, конечно, не существовало - его нужно было составить самому. Для начала он обратился к Ольге Арбениной, а затем и к другим адресатам гумилёвских лирических посвящений. Барышни стали приносить стихи. Выяснилось, что одни и те же стихотворения со слегка измененной строкой или только именем последовательно посвящались разным дамам сердца. Георгий Иванов решил посвящения снять. Разъяснив хранительницам автографов, сколь безутешна вдова поэта и что посвящения огорчили бы ее.
Издать книгу удалось в следующем году. На правах составителя и собирателя наследия покойного друга он дал книге самое незамысловатое из всех возможных название - "Стихотворения", с поясняющим подзаголовком: "Посмертный сборник". В предисловии Георгий Иванов писал: "Поэт, решающий судьбу своих стихов со своеволием деспота, не испытывает и половины трудностей, которые неизбежно встают перед собирателем книги посмертных стихотворений. Гумилёв, да, пожалуй, и любой другой поэт, считал Г. Иванов, не самый справедливый судья собственных произведений. "И вряд ли объективный собиратель стихов должен принимать в расчет чрезмерно строгие и нередко односторонне узкие оценки самого поэта". Художественная ценность стихотворения должна быть критерием, "и только он один может быть основанием для решения вопроса, опубликовать данное стихотворение или нет".
В сентябре 1922 года, накануне отъезда из России, Георгий Иванов подготовил к печати другую книгу Николая Гумилёва - "Письма о русской поэзии". В основу было положено собрание печатавшихся в "Аполлоне" блестящих рецензий Гумилёва-критика. Предисловие к "Письмам…" – еще один подступ к гумилёвской теме, которая не оставляла Г. Иванова всю жизнь. Написано предисловие ровно через год после гибели Гумилёва. Само его имя официально было подвергнуто анафеме, и уже потому статья Г. Иванова обращает на себя внимание смелостью и бескомпромиссной определенностью оценок: "Образ Н. Гумилёва, поэта и критика, навсегда останется в русской литературе прекрасным и возвышенным". Вышли "Письма о русской поэзии" в Петрограде в 1923 году, когда Георгий Иванов уже жил в Берлине и собирался уезжать в Париж.
Деятельность Гумилёва-критика развертывалась на глазах Георгия Иванова. Как раз к тому времени, когда Г. Иванов стал сотрудником "Аполлона", Гумилёв определился как критик с собственной строгой системой оценок, с точными формулировками основных положений своей поэтики. Точка отсчета - январь 1913-го. До этого, считал Георгий Иванов, литературные взгляды Гумилёва медленно вырабатывались. В январе Николай Гумилёв опубликовал в "Аполлоне" статью "Заветы символизма и акмеизм", ставшую манифестом нового течения. В том же номере находим самую первую аполлоновскую публикацию Г. Иванова - обзор "Стихи в журналах 1912 г.".
Словом, вся работа Гумилёва-критика периода зрелости протекала на глазах Георгия Иванова, и он стал первым, кто написал об этой стороне литературной деятельности своего друга. "Разбираемый автор не только взвешивается на точных весах объективного художественного вкуса, но путем стилистического, композитивного, фонетического и эйдологического анализа определяется его место и значение в сложном организме современной русской поэзии… Образцовое беспристрастие и необыкновенная ясность художественного вкуса – вот основные качества Гумилёва-критика". Сам Г. Иванов, которого в эмиграции считали видным критиком, учился на гумилёвских образцах, а в его рецензиях 1913 года видна рука Гумилёва-редактора.