ОСТРОВ ЦИТЕРА
Свой творческий путь Георгий Иванов начинал тогда, когда в литературе пальма первенства принадлежала не роману, не драме, не критике, а именно поэзии. По свидетельству современника, "две строчки Блока значили больше, чем все, что вслед за ними заполняло журнальные тома". Первая книга Г. Иванова написана частично, а может, даже большей частью в классе, на уроках. Но не отчасти, а действиям от начала до конца, полностью она создана учеником кадетского корпуса. Издателя для своей книги он не нашел. После некоторых колебаний в конце концов поторговался с возчиком и поехал в типографию на Гороховой улице. Часть требуемых денег подарила на день рождения старшая сестра. Добавив к подарку свои скромные сбережения, он выложил типографщику 75 рублей и заказал отпечатать триста экземпляров. Вместе с деньгами передал клише с эгофутуристической издательской маркой: в треугольнике правильным почерком учителя чистописания выведено латинское слово Ego, которое и теперь некоторые прочитывают по-русски как загадочное "Едо".
Всего более ему по душе были Бальмонт и Брюсов. К творчеству Брюсова он скоро охладел, а Бальмонта ставил высоко и в Петербурге, и в эмиграции во Франции. Там Бальмонт очень много печатался, но его мало читали. В обстановке безразличия к своему творчеству великий поэт написал о себе исполненное горечи и разочарования стихотворение под заголовком "Забытый".
На титульном листе "Отплытья на о. Цитеру" видим 1912 год, но книга отпечатана в 1911-м. Название запоминающееся, а по чувству и понятиям самого автора столь удачное, что он повторил его, издавая в 1937 году итоговый сборник к 25-летию своей литературной работы. Название напоминало о картине "Отплытие с острова Цитера" Антуана Ватто, лучшего художника рококо, Моцарта в живописи. И не только подчеркивало любовную тему, но звучало ностальгически по "осьмнадцатому" столетию, казавшемуся столь эстетическим благодаря прославившим его художникам "Мира искусства", равно как и поэтам-модернистам, например, Андрею Белому и в немалой степени Михаилу Кузмину. Однако Георгий Иванов в своих стилизациях под XVIII столетие вдохновлялся непосредственно поэзией того времени. Он оценил, например, Ивана Дмитриева, когда читал "Сборник любовной лирики XVIII века" со вступительной статьей своего старшего друга искусствоведа Николая Врангеля. Иванов даже вознамерился собрать и издать антологию "Русские второстепенные поэты восемнадцатого века". Антология была объявлена как готовящаяся к печати, но вскоре он почему-то оставил этот замысел. Стихотворение Георгия Иванова "На острове Цитере" (1911) - столь безупречная стилизация, что его можно принять за строфы, написанные лет за сто до выхода "Отплытья…" и даже раньше - до рождения Пушкина:
Волны кружевом обшиты
Сладко-пламенной луны.
Золотые хризолиты
Брызжут ввысь из глубины.На прибрежиях зеленых
Ждут влюбленных шалаши.
О желаньях утоленных
Напевают камыши.Смуглый отрок, лиру строя.
На красавиц целит глаз.
Не успела глянуть Хлоя,
Как стрела ей в грудь впилась…Волны, верные Венере,
Учат шалостям детей.
Не избегнуть на Цитере
Купидоновых сетей!
Было в названии первой книги Георгия Иванова и нечто автобиографическое. В родительском имении Студенки стояли в гостиной большие, в человеческий рост, вазы Императорского фарфорового завода. Старинный заводской художник расписал их по мотивам Антуана Ватто - дамы, кавалеры, амуры и галантные сцена на острове богини любви. По семейному преданию, вазы подарил отличившемуся в Венгерской кампании 1849 года генералу Брауэру фон Бренштейну, прадеду Г. Иванова, один из Великих Князей. К решительному генералу благоволил и сам Император Николай Первый. Итак, "Отплытье…" мыслилось автором как поэтическое путешествие из домашнего мира в литературы. Мыслилось также в качестве начала, за которым непременно последует продолжение, что подтверждалось вызывающим подзаголовком "Книга первая".
Вкус к Ватто и его эпохе, к пасторальной поэзии XVIII века - все это домашнего происхождения. Привитый еще в детстве ближайшим окружением вкус. Знаком он был с Ватто по репродукциям в книгах по истории искусства, а оригинал Ватто - "Святое семейство" - впервые увидел Эрмитаже. До революции картина экспонировалась в музее, считалась одним из его сокровищ. После революции правительство продало ее на берлинском аукционе.
В поэзию Георгия Иванова "питерская" тема вошла как бы с одобрения Михаила Кузмина, чей сборник "Сети" с упоением прочел шестнадцатилетний кадет и попал в сети "петербургского Уайльда". В духе пасторалей Михаила Кузмина выдержано его стихотворение "Мечтательный пастух" (1911), которым начинается книга, а "Эпилог" (1911) в книге - тоже "мечтательный":
Когда горит аквамаринами
Золоторогая луна -
Я грежу сказками старинными,
Которым учит тишина.И снова я пастух мечтательный,
И вновь со мною, Хлоя, ты.
Рукою верной и старательной
Сплетаю я свои мечты.
Последняя строфа эклектического "Эпилога" перекликается с гумилёвскими сборниками "Путь конквистадоров" "Жемчуга":
Мы в дерзкое стремимся плаванье,
И мы - смелее с каждым днем.
Судьба ведет нас к светлой гавани.
Где все горит и н ы м огнем.
"Иным" напечатано в разрядку. Иным - то есть каким-то трансцендентным, и это один из следов знакомств книгами символистов. Но в целом первый сборник Иванова явился также "отплытьем" от поэтики Кузмина и "поэз" Северянина к Гумилёву, Цеху и акмеизму. К Михаилу Кузмину он еще возвращался, а с эгофутуризмом вскоре после издания первой книги было навсегда покончено.
Диапазон поэтических знакомств и увлечений в "Отплытье…" шире, чем у любого из его сверстников того времени. Вчитываясь в книгу, можно встретить и другие (случайные и неслучайные) параллели с современниками. Блестящее окружение способствовало стремительному развитию дарования. У него не могло быть "отплытья" от культуры, оно целиком направлено к культуре, русской и европейской. Отсюда параллели с художниками "Мира искусства", отсюда театрализация, которая еще сильнее скажется в его "Вереске", книге 1916 года.
Небольшой, пестрый по составу сборник "Отплытье на о. Цитеру" со стихами яркими, как детские рисунки, изобилует эпиграфами, названиями разделов и циклов. Есть еще пролог, эпилог, посвящения, явные аллюзии, цитаты, вплетенные в стихи. Всего лишь сорок стихотворений, но каких только форм и жанров нет среди них. Тут романс, сонет, послание, баллада, элегия, стансы, акростих, триолеты, газель (написано, как у Брюсова - "газэлла"). Ни в одном из его последующих сборников не находим такого жанрового фейерверка. Автор увлеченно примерял свой талант к разнообразию поэтических форм, словно действуя по завету Брюсова, сказавшего: "Неколебимой истине / Не верю я давно, / И все моря, все пристани / Люблю, люблю равно".
В 1909 году у Валерия Брюсова вышла книга "Все напевы". В полном соответствии с названием проявилась в ней всеядность, принимаемая многими читателями за универсализм. В книге он собрал подряд октавы, рондо, сонеты, триолеты и многое другое, а также "газэллу", каковую находим и у Георгия Иванова. Автор "Отплытья…" явно хотел, чтобы в его стихах отразилась брюсовская широта, что ему и удалось. Но широты тематической мы не найдем. И откуда ей было взяться на заре несколько туманной юности. Зато видна широта влияний. То какой-нибудь строкой, то интонацией, то и прямой отсылкой к чьему-либо имени молодой дебютант упоминает, напоминает или подразумевает Жуковского, Пушкина, Верлена, Анненского, Сологуба, Бальмонта, Блока, Белого, Кузмина, Северянина, Скалдина и своего приятеля по Академии эгопоэзии Грааля Арельского. Существеннее, однако, что уже в начале пути проявилось умение не столько подражать, сколько преображать заимствования, подчинять их своей внутренней тональности. Есть определенная грань, отделяющая подражание от влияния.
Сколь разнообразны в его книге влияния, столь же изобильны образы из сокровищницы мировой культуры. Тут и греческая мифология (сады Гесперид, Аркадия, Хлоя, Дионис, Сизиф, Икар), и римская богиня брака Юнона, и ветхозаветная плясунья Саломея, и русское иночество, и напудренный "осьмнадцатый век". Образность книги изукрашенная. Находим и целую коллекцию "ювелирных" метафор (изумруд, сердолик, аквамарины, рубины, жемчуга, янтарь, аметисты, амальдины, золотые хризолиты), и целый цветник из роз, тюльпанов, астр, азалий.
К книге автор взял эпиграф из Федора Сологуба – строки "творимой легенды" поэта-символиста:
Путь мой трудный, путь мой длинный,
Я один в стране пустынной,
Но услады есть в пути -
Улыбаюсь, забавляюсь,
Сам собою вдохновляюсь -
И не скучно мне идти.
В прологе к "Отплытью…" использован размер блоковской "Незнакомки". Затем идет послание Игорю Северянину, написанное вскоре после знакомства с ним. Одна строфа настолько "северянинская", что если не знать автора, можно приписать ее основателю эгофутуризма.
Ночь надо мной струит златой экстаз,
Дрожит во мгле неверный лук Дианин…
Ах, мир ночной загадочен и странен
И кажется, что твердь с землей слилась.
Мечтательность, романтизм, меланхолия определяют настроения начинающего поэта. Он любит старину, стремится к декоративности, пользуется стилизацией, обнаруживая развитый вкус и напоминает художников "Мира искусства". Зрительные впечатления явно преобладают. Пафос книги – утверждение зримого мира, очарованность тем, что составляет "радость для глаз". Умение видеть "акмеистически", как видит свою натуру художник, проявилось ещё до вступления в акмеистический Цех поэтов. Недаром Гумилёв своем отзыве писал о "большой сосредоточенности художественного наблюдения" у автора "Отплытья…". В рецензии на вторую книгу Георгия Иванова "Вереск" Гумилёв снова подчеркнул то же свойство: "Ему хочется говорить о том, что он видит ". И варьирует эту мысль: "…инстинкт созерцателя, желающего от жизни прежде всего зрелища". Но это будет позднее, а в то время экземпляр своей книги Георгий Иванов посылает на адрес журнала "Аполлон" Николаю Степановичу Гумилёву.
Конверт с печатью "Аполлона" он получил через непродолжительное время. Написал ему сам Гумилёв. В письме говорилось, что "Отплытье…" получено, что, если Георгий Владимирович не возражает, он будет принят в Цех поэтов "без баллотировки" и что желательно встретиться для личного знакомства 13 января вечером попозже в "Бродячей собаке", которая находится на Михайловской площади, дом 5, в подвале во втором дворе направо.
Книга привлекла некоторое внимание критики. Сдержанно похвалил в престижной "Русской мысли" Брюсов. Отметил в "Аполлоне" "крупные достоинства" Гумилёв - редкую у начинающего поэта утонченность, безусловный вкус, неожиданность тем. "Каждое стихотворение при чтении, - писал он, - дает почти физическое чувство довольства". Михаил Лозинский, с которым Георгий Иванов познакомился в Цехе поэтов, подчеркнул "своеобразный голос, которым ведется рассказ". "Замечательная для начинающего поэта уверенность стиха, власть над ритмами, умение по-новому сопоставить и оживить уже привычные образы, способность к скульптурно-красочной передаче зрительных восприятий, все эти качества - верное оружие, на которое можно положиться, - писал Лозинский. - Хочется думать, что Георгий Иванов не посвятит его пышной забаве турниров, а найдет в себе решимость поднять его для завоеваний".
ПОДВАЛ
Не будь этой встречи, судьба Георгия Иванова пошла бы по другому пути. Бывают моменты в жизни, о которых говорят – "дело случая". Теми же словами сказал бы и сам Георгий Иванов. Провиденциальным было место встречи - Художественное общество интимного театра, а в обиходе "Бродячая собака", просто "Собака", а то и еще фамильярнее - "Бродячка". Гумилёв предложил встретиться на вечере в честь 25-летия творческой жизни Константина Бальмонта, жившего тогда за границей. Торжества назначили на пятницу 13 января 1912 года.
Это был первый поэтический вечер в недавно открывшейся "Собаке". На него-то и попал Георгий Иванов, но он вышел из дома слишком рано. Было темно и холодно. То ли второй, то ли третий двор - ни души. Когда входил под арку, видел дворника - надо было спросить. Прошел направо, где у входной двери по сторонам маячили незажженные фонари. Четырнадцать присыпанных снегом деревянных ступенек круто ведут вниз. Толкнул обитую клеенкой дверь. За ней оказалась маленькая прихожая, затем такая же тесная раздевалка. В ней торчали пустые вешалки. Снял свою черную шинель, взглянул на себя в зеркало, прошел в комнату со сводчатым потолком, мимо лежавшего на стойке переплетенного в кожу раскрытого фолианта.
Позднее узнал, что назывался он "Свиной книгой". В ней посетители оставляли свои автографы, рисунки, экспромты. Обтянутый свиной кожей фолиант подарил Пронину, владельцу "Собаки", Алексей Толстой и тут же написал на первой странице: "Поздней ночью город спит, / Лишь котам раздолье. / Путник с улицы глядит / В темное подполье…". Однажды, уже не в первое и не во второе посещение "подполья" Георгию Иванову довелось полистать "Свиную книгу". Он увидел в ней рисунки Петрова-Водкина, Добужинского, Александра Яковлева, Судейкина, Сапунова, экспромты Сологуба, Леонида Андреева, Кузмина, Тэффи, Саши Черного.
Прошел в буфетную, где закипал самовар и красовалась бутылка шампанского. В другой комнате, называемой залом или салоном, в углу примостилась треугольная дощатая эстрада. Все ее пространство занимал рояль. Был еще камин из кирпичей, обведенных узкой золотой каемкой. Отблески огня играли в зеркале над диваном. На потолке привлекла внимание яркая роспись: среди экзотических плодов возлежала широкобедрая красавица. Своды расписал художник Судейкин, муж известной артистки Олечки Судейкиной, похожей лицом и нарядом на куколку XVIII века. Поместиться в зале могло человек тридцать, но, бывало, набилось чуть ли не сто. Имелась и еще одна комната, поменьше. Там стояли прямоугольные столы и один круглый, белый, и стулья с плетеными сиденьями.
Портрет Георгия Иванова в "Собаке" лаконично Виктор Шкловский: "Вероятно красивый, гладкий, как будто майоликовый". И в другой раз: "Часто заходил красивоголовый Георгий Иванов, лицо его как будто было написано на розовато-желтом курином, еще не запачканном яйце. Губы Георгия Иванова словно застыли или слегка потрескались, и говорил он невнятно".
Один критик по поводу печатавшихся в парижских газетах воспоминаний Г. Иванова ядовито заметил, что все у него начинается с "Бродячей собаки". Насмешка попала в точку, но иронизировать было не над чем. Так вышло, что "Собака" оказалась заглавной страницей его биография. Оттуда начался Георгий Иванов, акмеист, участник Цеха поэтов, ученик Гумилёва и Мандельштама, автор "Горницы", "Вереска" и "Садов", свидетель множества литературных событий, – Георгий Иванов петербургского периода. Говорил же футурист Василий Каменский, что независимо от принадлежности к той или иной группе "все любили "Собаку"… где было тесно, шумно и талантливо". Владимир Пяст, завсегдатай кабачка, вспоминал, что эти частые ночные бдения в подвале Бориса Пронина незаметно превращались в аберрацию мировоззрения. Пяста можно понять: другой такой концентрации художественных талантов на какой-нибудь сотне квадратных метров в России не было. Да и где еще это было!
Окало 11 вечера к подъезду дома на Михайловской площади съезжались пролетки, экипажи, автомобили. Гумилёв пришел в "Бродячую собаку" вместе с Ахматовой. В ту первую встречу Георгий Иванов подарил ей свой сборник с надписью: "Анне Андреевне Ахматовой (Ах, что же еще могу я написать?)". В своих "Петербургских зимах", рассказывая об Ахматовой в тонах более сдержанных, чем о ком-либо другом, он заметил приблизительно в том же роде: "Что ей такой сказать".
"Сводчатые комнаты "Собаки", обволакиваемые табачным дымом, становились к утру чуть волшебными", - вспоминал Георгий Иванов. Кроме сред и суббот, нельзя было предугадать, кого вдруг встретишь в толпе посетителей. А по средам и субботам собирались свои. Атмосфера становилась более интимной, и, не ограниченные заранее объявленной программой, импровизировали, развлекались, дурачились; пели, читали стихи. На эстраде один "номер" сменялся другим. Пела шутливо-минорные песенки на слова Тэффи знаменитая в те дни Казароза. Танцевала марионеточный танец Ольга Судейкина. Читал свое "Адмиралтейство" Осип Мандельштам. Пел "Куранты любви" Михаил Кузмин, Артистическая энергия била ключом, удивляя, заряжая, вдохновляя. Если впоследствии, в эмиграции, парижскую "Зеленую лампу" Мережковских, председателем которой был Георгий Иванов, называли "инкубатором идей", то "Собаку" можно назвать колыбелью художественных замыслов.
Три года жизни Георгия Иванова связаны с "Собакой": в начале 1912-го он впервые туда попал - в начале 1915-го "Собака" закрылась, оставив по себе добрую память. Случалось, что он с Гумилёвым или сам по себе просиживал там допоздна или до раннего утра, когда в "Собаке" оставалось шесть-семь человек, обычно совсем "своих". Сколько было встреч, сколько довелось увидеть и услышать из живой художественной летописи Петербурга! Ум и веселье, талант и вздор непринужденно и легко уживались в этих стенах.
В феврале 1914-го устроили вечер заезжего гостя – итальянского футуриста Маринетти. В декабре 1912-го, еще до появления в печати акмеистических манифестов, выступал с докладом "Символизм и акмеизм" Сергей Городецкий. Чуть слышно читал стихи Хлебников, оборвав себя на полуслове и прошептав, не глядя на слушателей: "Ну, и так далее". В январе 1914-го актриса Любовь Блок декламировала новые, еще нигде не напечатанные стихи своего мужа, а в ноябре того же года стихи Блока читала Рощина-Инсарова. Сам же Блок в "Бродячей собаке" не бывал. Основатель кабаре Борис Пронин, который со всеми был на "ты", рассказывай в присутствии Георгия Иванова, как он приглашал Блока, как приехавший из Москвы Бальмонт просил передать Блоку, что хочет встретиться с ним в "Бродячей собаке" и как Блок вежливо и спокойно отказался. В феврале 1915-го Маяковский прочитал стихотворение "Вам", прозвучавшее как незаслуженная пощечина не только "общественному вкусу", но даже не пуританским нравам этого кабаре. В те баснословные года люди были терпимее, и через несколько дней Маяковскому снова дали возможность выйти на эстраду. Сначала он читал доклад, потом отрывки из "Облака в штанах".