Лишнее объяснять, каким ремеслом занималась прелестная блондинка, - об этом можно догадаться. Маделена из Пикардии была высокая девушка лет двадцати трех, с замечательно свежим цветом лица и редкой красотою форм; она гордилась тем, что не принадлежала никому исключительно - по принципу совести она считала себя собственностью целой армии: трубач или маршал, словом, все, кто носил военный мундир, все были приняты ею с одинаковою благосклонностью. Она питала непреодолимое презрение к "рябчикам" (штатским). Не было ни одного буржуа, который мог бы похвастаться ее милостями; она даже пренебрегала моряками, которых обирала как липок, так как не могла решиться смотреть на них, как на солдат. Потому ли что Маделена была девушкой бескорыстной или по общему уделу подобных ей существ, - но она умерла в 1812 году в Ардрском госпитале в крайней бедности, но оставшись верной знаменам полка; два года спустя, после ужасной катастрофы при Ватерлоо, она с гордостью могла бы назвать себя "вдовой великой армии".
Воспоминание о Маделене еще до сих пор живет в разных концах Франции, скажу даже - всей Европы, среди остатков наших старинных фаланг. Она была "современницей" доброго старого времечка. Маделена имела черты лица несколько мужские, но, несмотря на ее жизнь, лицо ее не было пошлым; волосы ее не имели белесоватого оттенка, золотистый отлив ее густых кос вполне гармонировал с ее небесно-голубыми глазами; орлиный нос не отличался угловатостью и не выдавался резко вперед; рот, с чувственными губами, в то же время был изящен и добродушен; Маделена не умела писать и не зналась с полицией, разве давала на водку ради своего спокойствия городским сержантам и ночным блюстителям порядка.
Удовольствие, которое я чувствую, очерчивая двадцать лет спустя портрет Маделены, на минуту заставило меня забыть о Дюфайльи. Трудно прогнать мысль, засевшую гвоздем в голове, отуманенной винными парами. Дюфайльи задумал во что бы то ни стало окончить день в винном погребе - он не хотел отказаться от своего намерения. Едва мы прошли несколько шагов, как вдруг, оглядываясь назад, он сказал: "Он уж убрался, пойдем сюда", - и, вырываясь из моих рук, он быстро взобрался по ступеням и стал стучать в маленькую дверь; через несколько минут дверь приотворилась и оттуда высунулась сморщенная физиономия старухи.
- Что вам нужно?
- Что нам нужно? - повторил Дюфайльи. - Так ты нас не узнаешь, черт тебя возьми, друзей-то не узнаешь?
- А, это вы, дядюшка Дюфайльи. Места больше нет.
- Как! Для друзей места не найдется?! Ты надсмехаешься, кумушка Тома! Ты хочешь с нами штуку сыграть.
- Право, нет, как честная женщина, ты знаешь, старый шут, что я душой рада бы, да у нас теперь капитан колонновожатых да генерал Шамберлак; зайдите через четверть часика, дети мои. Вы ведь будете умницы, не правда ли?
- Нам ли это говорить? Разве мы похожи на буянов?
- Я и не говорю этого, ребята, но видите ли, дом-то у нас смирный, тихий, приходят все люди порядочные: главнокомандующий, полковник, главный интендант - уж у нас нельзя сказать, чтобы был недостаток в посетителях, слава тебе, Господи!
- Послушай, кумушка Тома, - возразил Дюфайльи, суя ей под нос золотую монету, - неужто ты нас спровадишь шляться целых четверть часа? Не найдется разве уголка для нас?
- Шутник, как и всегда, этот старичок Дюфайльи, нельзя ему ни в чем отказать. Ну живей, живей, войдите, чтоб вас не заметили, спрячьтесь здесь, ребята, и молчок!
Мадам Тома поместила нас в углу за ширмами, в большой комнате, которая вела к выходу. Нам недолго пришлось ждать: к нам скоро вышла девушка, которую звали Полиной, и уселась с нами за стол, на котором красовалась бутылка рейнвейна.
Полине еще не исполнилось пятнадцати лет, а уже цвет лица ее успел получить свинцовый оттенок, голос сделался хриплым - это была преждевременная развалина; она преимущественно занялась мной. Потом пришла Тереза - та более подходила к лысине и сединам моего товарища. Вдруг послышались быстрые шаги и звяканье шпор, возвещающие, что капитан колонновожатых удаляется. Дюфайльи в припадке усердия быстро вскакивает со стула, но ноги его путаются в палаше, он падает, увлекая за собой и ширмы, и стол с бутылкой и стаканами.
- Извините, ваше благородие, - кричит он, силясь подняться, - это все стена виновата.
- О, это вздор, - снисходительно ответил офицер, немного смущенный, но любезно приподымая упавшего. Полина, Тереза и мадам Тома хохотали до упаду.
Поставив Дюфайльи на ноги, капитан ушел, и так как падение не имело никаких дурных последствий, то ничто не препятствовало нам предаться веселости. В час ночи я был разбужен страшным шумом и гвалтом. Не подозревая в чем дело, я наскоро оделся.
Вопли мадам Тома, кричавшей: "Караул, режут!" - убедили меня, что опасность близка. При мне не было оружия; я бросился в комнату Дюфайльи с целью взять его тесак, уверенный в том, что сумею им лучше воспользоваться, нежели он. Пора было взяться за оружие: в дом ворвалось пять или шесть гвардейских матросов с саблями в руках и с шумом и грохотом требовали занять наши места. Эти господа просто-напросто, недолго рассуждая, хотели нас выбросить за окно; они грозили предать все огню и мечу; мадам Тома в ужасе пронзительным голосом вопила тревогу - ее визг поднял на ноги весь квартал. Хотя я был человек не трусливого десятка, но, признаюсь, тут я струхнул порядком. Подобная сцена могла иметь для меня весьма печальную развязку.
Однако я решился действовать молодцом. Полина непременно хотела, чтобы я заперся с ней.
- Задвинь щеколду, прошу тебя! - упрашивала она. Но мы не были в безопасности на своем чердаке, я предпочитал драться, нежели позволить поймать себя, как крысу в мышеловке. Несмотря на старания Полины удержать меня, я попытался сделать вылазку. Скоро я начал драку с двумя нападающими; я подналег на них и погнал вперед по длинному коридору, да так усердно, что прежде, нежели они успели опомниться и распознать друг друга, они уже катились вверх тормашками по ступеням лестницы до самого низа; там только они остановились, изнеможенные и разбитые. Тогда Полина, ее сестра и Дюфайльи, чтобы достойно отпраздновать победу, начали бросать на побежденных все, что им попадалось под руку: стулья, ночные сосуды, ночной столик, старое мотовило и другую домашнюю утварь. При каждом ударе наши противники, беспомощно распростертые на полу, испускали рев от боли и ярости. В одну минуту вся лестница была загромождена. Такой гвалт в ночное время не мог не вызвать тревогу на гауптвахте. Ночная стража, полицейские служители, патруль - вломились в квартиру мадам Тома. Там очутилось зараз до сорока человек с оружием в руках; шум и гам были невообразимые. Мадам Тома старалась доказать, что у нее дом скромный; ее слов не слушали, и до нас долетали отрывистые восклицания:
- Берите эту сволочь! Эй ты, негодница, ступай за нами… Заберите всех этих каналий… Всех их забрать, отнять оружие… Я научу вас, черти, подымать шум!..
Эти слова, произнесенные с провансальским акцентом и щедро приправленные крепкими словцами, которые, как красный перец и чеснок, считаются продуктами страны, показали нам, что во главе экспедиции был не кто иной, как сам Бевиньяк. Дюфайльи не очень-то желал попасть ему в руки. Что касается меня, то я имел еще больше причин удрать от него. "Загородить проход на лестнице!" - скомандовал Бевиньяк. Но пока он драл горло и выходил из себя, я воспользовался временем, чтобы привязать к оконной раме простыню, и опасность, угрожающая нам со стороны вооруженной силы, еще не миновала, как уже Полина, Тереза, Дюфайльи и я спустились вниз. Нам вслед кричали: "Не беспокойтесь, голубчики, я вас не выпущу"… Но эти крики еще более возбудили нашу веселость - опасность миновала.
Мы стали судить-рядить, куда нам отправиться на ночлег. Тереза и Полина предложили идти за город, где всегда можно было найти готовые постели.
- Нет, нет, - прошептал Дюфайльи, - пойдем поближе, к "Серебряному льву", к Бутруа.
Согласились приютиться на ночь в этой гостинице. Несмотря на то, что час был неурочный, Бутруа впустил нас с очаровательным радушием и сказал, обращаясь к Дюфайльи: "Очень любезно с вашей стороны было вспомнить обо мне; у меня есть чудесный бордо. Не желают ли чего эти дамы?" И Бутруа, вооруженный громадной связкой ключей и с подсвечником в руках, повел нас в назначенную для нас комнату.
- Вы здесь будете, как дома. Во-первых, вас здесь не потревожат: когда кормишь воинского начальника, главного начальника флота и генерального комиссара полиции, то, поймите, не осмелились бы… Во-вторых, - прибавил он, - мадам Бутруа, моя супруга, шутить не любит, поэтому я скрою от нее, что вы пришли не одни; она добрейшая женщина, мадам Бутруа, но, понимаете, нравственность - на первом плане: на этот счет она строга и не принимает никаких резонов. Женщины здесь! Беда, если б она только подозревала это, и к тому же, у нее есть дочери! А я так рассуждаю: отчего не пожить всласть! Я в этом отношении философ, только лишь бы скандала не было… А если бы и случился скандальчик, эка важность, всякий веселится по-своему; главное дело, ведь это никому не помешает!
Бутруа высказал нам еще несколько истин в том же духе, после чего он объявил нам, что у него погреб отличный и что весь он к нашим услугам.
- Что касается печки, то в такой поздний час она, наверное, немного простыла, но вашей милости стоит только приказать, все живо будет готово.
Дюфайльи спросил бордо и велел развести огонь, хотя было не холодно и можно было бы и без этого обойтись.
Подали бордо, в очаг бросили пять или шесть больших поленьев, на столе появилась обильная закуска. Посредине красовалось холодное жаркое и составляло капитальное основание нашего импровизированного ужина, где все было рассчитано на удовлетворение волчьего аппетита. Дюфайльи хотел, чтобы ни в чем не было недостатка; Бутруа, уверенный в том, что ему хорошо заплатят, позаботился обо всем.
Тереза и ее сестра пожирали яства глазами, у меня также разыгрался аппетит.
Пока разрезали жаркое, Дюфайльи наслаждался бордо. "Очаровательно, упоительно", - повторял он, прихлебывая маленькими глотками с видом знатока; потом принялся пить стаканами, и едва мы успели приняться за ужин, как непреодолимый сон приковал его к креслу и он до самого десерта проспал сном праведным. Проснувшись, он воскликнул:
- Черт возьми, что это я чувствую прохладный ветерок! Где мы? Уж не мороз ли на дворе, мне что-то не по себе!
- Он пьян как стелька, - шепнула Полина, которая не отставала от меня не хуже любого гвардейского сапера.
- Нюхните-ка табачку, дядюшка, - сказала Тереза, открывая нечто вроде роговой бонбоньерки с нюхательным табаком, - нюхните-ка щепотку, старина, это прояснит вам зрение.
Дюфайльи принял предлагаемую щепотку; упоминаю об этом обстоятельстве, в сущности пустячном, потому, что забыл сказать, что сестрица Полины уж перевалила за тридцать и из того только, что она нюхала табак, как какой-нибудь регистратор, уже видно, что она была не первой молодости.
Разговор продолжался в том же духе, как вдруг мы услыхали шумные шаги целой толпы людей, направлявшихся со стороны гавани.
- Да здравствует капитан Поле, - кричали они, - ура, капитан Поле! Скоро вся ватага остановилась перед гостиницей.
- Эй, Бутруа, кум Бутруа! - кричали они на разные голоса. Одни силились выломать двери, другие с невообразимой силой стучали молотком, третьи, наконец, трезвонили в колокольчик и бомбардировали ставни каменьями.
Услышав весь этот гам, я вздрогнул: мне почудилось, что нас преследуют снова. Полина и ее сестра также были далеко не спокойны. Наконец послышались быстрые шаги с лестницы, дверь отворилась настежь, - и мы услышали страшный шум, как будто открылись шлюзы и поток ринулся в дом. В смешении голосов, криков, рева ничего разобрать нельзя.
- Пьер, Поль, Женни, Элиза… эй вы все… жена вставай… Ох ты Господи, они дрыхнут как колоды!..
Словом, точно пожар загорелся в доме. Скоро мы услышали хлопанье дверей, беготню, невообразимую суету, - то жалобы какой-то служанки на чьи-то вольности, то звон бутылок и стаканов, то шумные взрывы смеха. Стук кухонной утвари, звон тарелок еще более увеличивают содом; воздух оглашается ругательствами и божбой на французском и английском языках.
- Земляк, - сказал мне Дюфайльи, - если не ошибаюсь, это народ веселый. Что с ними, с этими буянами? Что с ними случилось; уж не забрали ли они испанские галионы? Здесь, впрочем, им не дорога!
Дюфайльи ломал себе голову, отыскивая причины такого шумного ликованья, я со своей стороны не мог дать ему никаких разъяснений, как вдруг отворилась дверь и на пороге показался Бутруа с сияющим лицом, прося у нас огня.
- Вам неизвестно, - сообщил он, - что "Revanche" вошла в гавань. Наш Поле обделал славные делишки. Вот уж кому валит счастье!.. Представьте - добыча в три миллиона под Дувром.
- Три миллиона! - воскликнул Дюфайльи. - А меня там не было!
- Слышите, сестра, три миллиона, - запищала Полина, подскакивая, как молодой козленок.
- Три миллиона, - сосредоточенно повторила Тереза.
- Я в себя не могу прийти, - бормотал Дюфайльи, - неужто три миллиона в самом деле… Расскажи-ка нам, как дело было, кум Бутруа…
Наш хозяин извинился недосугом.
- Кроме того, - прибавил он, - подробностей я не знаю.
Шум и гам продолжаются: слышно, как пододвигают и раздвигают стулья; минуту спустя наступило молчание, доказывающее, что челюсти гостей начали работать. Надеясь, что шум прекратился на несколько часов, я предложил обществу отправиться на боковую; со мной согласились, и мы улеглись спать во второй раз. Рассвет уже приближался; чтобы нас не потревожило солнце, мы задернули занавески.
Уснуть нам удалось недолго: моряки едят живо, а напиваются еще живее. Наш покой был нарушен песнями, от которых стекла задрожали: сорок пьяных голосов запели хором - кто в лес, кто по дрова - известный припев "Роланда".
- К черту певцов! - воскликнул Дюфайльи. - Мне только что снился чудесный сон - будто я был в Тулоне. Бывал ты когда-нибудь в Тулоне, земляк?
Я отвечал ему, что мне случалось побывать в Тулоне, но не вижу, какое отношение это может иметь к его прелестному сну.
- Я был каторжником, - возразил он, - а мне снилось, будто я только что удрал с галер.
Дюфайльи замечает, что его рассказ производит на меня тягостное впечатление, которого я не в силах был скрыть.
- Что с тобой, земляк? Ведь это я сон только рассказываю. Итак, я только что улепетнул; ведь это неплохой сон, по крайней мере, для каторжника. Но это еще не все, я примкнул к морским корсарам, и у меня было золота вдоволь.
Хотя я никогда не отличался суеверием, но, признаюсь, сон Дюфайльи произвел на меня впечатление дурного предзнаменования: может быть, это было знамение свыше, чтобы направить меня куда следует. Впрочем, подумал я про себя, до сих пор я вовсе не стою того, чтобы свыше мною занимались. Мне пришла в голову и другая мысль: уж не намек ли это старого сержанта, который проведал о моем положении? Эта мысль расстроила меня; я встал. Дюфайльи заметил мой мрачный вид.
- Что с тобой, земляк, - ты печален, будто лимону наелся?
Он подал мне знак, чтобы я следовал за ним; я повиновался; он привел меня в столовую, где расположился капитан Поле со своим экипажем, большей частью опьяневшим от энтузиазма и вина. Как только мы появились, раздался кряк: "Вот Дюфайльи! Дюфайльи!"
- Честь и слава старине! - сказал Поле, предлагая моему спутнику стул около себя.
- Садись сюда, старик; Бутруа, - позвал он, - Бутруа! Подать бишофа, да живей!
- То-то, смотри, у нас теперь недостатка быть не может, - продолжал Поле, пожимая руку Дюфайльи.
Говоря это, Поле не спускал с меня глаз.
- Мне кажется, мы с тобой знакомы, - сказал он, обращаясь ко мне, - ты уж носил нашу шапку, молодчик!
Я ответил, что действительно находился на корсарском судне "Barras", но что не помню, чтобы видел его где-нибудь.
- В таком случае, познакомимся; не знаю, ошибаюсь ли я, но ты выглядишь славной "собакой", как говорится. Эй вы, люди добрые, разве я неправду говорю? Мне по сердцу такие рожи, как у него. Садись по правую руку, молодец; плечища-то, плечища-то каковы, - косая сажень! Этот блондинчик, клянусь честью, выйдет славным охотником за рыжаками (англичанами).
С этими словами Поле надел мне на голову свою красную шапку.
- Славно пристала шапка этому мальчишке! - заметил он на своем пикардском наречии, не без оттенка добродушия.
Мне вдруг стало ясно, что капитан далеко не прочь был бы завербовать меня в свою бесшабашную команду. Дюфайльи, еще не потерявший способности говорить, настойчиво уговаривал меня воспользоваться удобным случаем: в этом заключался добрый совет, который он обещал дать мне, - я решился последовать ему. Условлено было завтра же представить меня главному корсару и судохозяину Шуанару, который немедленно должен был дать мне вперед небольшую сумму денег.
Само собой разумеется, что мои новые товарищи чествовали меня на славу: капитан открыл им кредит в тысячу франков в гостинице, и, кроме того, многие из них имели в городе запасы, из которых они отправились черпать. Мне еще не случалось видеть такой полной чаши, такого излишества. Для корсаров ничего не было недоступного - им море было по колено. У Бутруа не хватило запасов, - чтобы удовлетворить их, он разослал гонцов за покупками для пира, который должен был продлиться несколько дней. Мы начали пировать с понедельника, а в следующее воскресенье мой приятель еще не успел отрезвиться. Что касается меня, то хотя я не слишком отставал от остальных, но голова у меня была свежа.
Скоро нас посетили Полина с сестрой.
- Несчастные мы, злополучные! - воскликнула девушка с жестами глубокого отчаяния.
- Что с вами случилось? - спросил я.
- Мы погибли, - вопила она, с лицом, орошенным слезами, - двух из тех перенесли в больницу, у них ребра переломаны, один полицейский ранен и плац-комендант отдал распоряжение закрыть дом. Что с нами теперь будет? Куда нам голову склонить?
- Не бойтесь, пристанище для вас всегда найдется, а где матушка Тома?
Тереза сообщила мне, что мадам Тома сначала свели в участок, а потом препроводили в городскую тюрьму.
- Ходят даже слухи, - прибавила девушка, - что она не так-то легко отделается.
Это известие сильно обеспокоило и взволновало меня. Тома будет подвергнута допросу, может быть, ее уже призывали к генеральному комиссару полиции; без сомнения, она назвала имена, в том числе и Дюфайльи.
Вместе с Дюфайльи буду скомпрометирован и я. Необходимо было предупредить беду. Я наскоро сбежал вниз, чтобы совещаться с сержантом насчет мер, которые следует принять. К счастью, он еще не был лишен способности понять мои доводы; я стал выставлять на вид опасность, которая нам угрожала. Он понял меня и вынул из своего пояса штук двадцать гиней. "Вот, - сказал он, - чем можно зажать рот кумушке Тома!" Призвав одного служителя гостиницы, он передал ему сумму, поручив ему отдать ее заключенной.
- Это сын консьержа, - пояснил Дюфайльи, - он ловок, как угорь, всюду найдет путь, и к тому же он малый не болтливый, скромный.