И перед ним - кто бы вы думали? - его собственный сынишка, изрядно подросший за два-то годика…
- Но все равно - мой! Я его сразу признал. Паренёк нимало не удивился, будто я из бани вернулся… Стоит - худенький, глазенки навыкат, точь-в-точь как у мамашки. А лет ему уже… вроде шестой.
Главное, и он узнал:
"Здравствуй, папка", - говорит, а сам ни шагу ко мне не делает.
Ну я его подхватываю, поднимаю вверх, как полагается. Целую!..
А он смотрит и оттуда:
"Отпусти", - говорит.
Я отпустил.
"А мамка, - говорю, - где?"
"Пошла, скоро придет", - а физия какая-то не такая: не то боится, не то вглядывается, как проверяет.
Смотри-смотри, думаю, и ему:
"Ну-у-у? Как вы тут под фашистами гадами?" -.
Не отвечает.
Я ему еще что-то - не отвечает, щурится. А морда хитрая. Я ему:
"Ты чего?"
А он осторожно так, словно прицеливается:
"Папка!.. А у нас фрицёнок народился."
Я не понял.
"Как?!" - говорю.
А он:
"Ма-а-аленький, - говорит, - хо-о-оросенький такой фрицёночек."
Тут я весь… чуть в штаны не кувырнулся.
"Мамка где?" - спрашиваю.
"Пошла, - говорит, - сейчас придет. Она с маленьким вместе…"
Заметили? Не "у нее", у суки, сказал, а "у н а с!"… Я еле выдохнул - спёрло!
"Откуда?!" - спрашиваю.
А он, подлец:
"Из зивотика…" - говорит.
Вот так!..
Сам уже сижу на крыльце, а меня несет… Плыву!.. Это же понимать надо - в моей семье появился фашистский выродок. А кровный сын заявляет - "хо-о-оросень-кий такой!"…
- Да-а-а, воистину, смерть шпионам, - сокрушенно брякнул доктор и сам испугался до полусмерти.
Но Старков даже эту реплику пропустил мимо, так глубоко погрузился в извивы своего семейного горя. Его взбесила не измена жены, не обстоятельства этой измены, не так обескуражило само рождение ребенка, как то, что его кровный сын говорил о новорожденном с придыханием. Сын уже любил маленького братика и этим вконец вывел из берегов своего долгожданного, но все равно опасного папашку… Судьба-индейка подсунула уполномоченному вот такой ляп!..
Младшего лейтенанта Старкова убрали из разведки. После больших хлопот его перевели вместе с майором К. и Лёлькой в одно из танковых подразделений корпуса. Опасная троица готовилась к отъезду. Традиционное прощание с личным составом отменили. Я искренне сочувствовал танкистам, которыми будет командовать майор. Солдаты издали поглядывали на ленивую церемонию погрузки. У отбывающих были одинаково брезгливые выражения лиц… А когда "джип" вздрогнул и покатил по лесной дороге, те, кто смотрели им вслед, отметили событие вздохом облегчения… И как гора с плеч.
Как его звали
Много позднее, уже на территории Германии, случилось с майором К. нечто такое нелепое и, я бы сказал, неотвратимое, что даже специалисты по нелепостям и те бы рты пораскрывали. Так вот, во время танкового прорыва (теперь уж нашего) в глубоком тылу у противника командиру корпуса доложили, что к деревушке, где остановилась оперативная группа его штаба, продвигается хорошо вооруженная немецкая пехотная рота. Движется свободно, без опаски, в пешем строю, двумя колоннами. И, скорее всего, враг не подозревает, что прямо перед ним находятся такие танковые силы.
Здесь следует кое-что пояснить. С момента ухода майора К. из нашего батальона мы не встречались ни разу - ну, так получилось. А тут встретились. Его танки и он сам оказались в резерве командира корпуса. Наш батальон вместе с саперами тоже находился при генерале. Встретились мы неожиданно, и оба вели себя, пожалуй, глупо: он задал небрежный снисходительный тон, а я сразу принял его и вторил. Перебрасывались малозначительными репликами, но не расходились - словно прилипли друг к другу. Он, чуть иронизируя, пытался поподробнее расспросить про батальон, его командира, про награды, звания. А я отвечал так, чтобы разжечь его зависть (тут было чем похвастаться), - еще и привирал немного для правдоподобия. Понемногу становилось ясно, что в новом батальоне ему не так уж сладко, с комбригом у него нелады и разведбат остается его занозой и болью. Майор вроде бы поздравил меня с наградами и званием, я тоже поздравил его, но звание-то у него оставалось прежним.
- Того гляди, догоните меня, - горьковато усмехнулся он и чуть заметно передернул плечами.
Я сразу вспомнил ту лунную ночь и шестерых сгинувших добровольцев. Да я и не забывал их.
- Куда уж там… - вроде бы отмахнулся я, но смотрел на него, кажется, так, как Идельчик просил меня на майора не смотреть.
Он сразу догадался, о чем я, и сверкнул белками глаз, подернутых грустью, насмешкой и беспощадностью.
Я не знал, что это наша последняя встреча…
Тут он попал в поле зрения командира корпуса, и генерал ткнул пальцем в его сторону - разгром пехотной роты противника тут же поручили ему.
Шесть наших танков ринулись из деревни и зажали пешую роту на открытом лугу с густой высокой травой. Командование и штабисты поднялись на чердаки. Майор знал, что ему выпал редкий случай- воевать на глазах у высокого начальства.
Танки охватили полукольцом весь луг и расстреливали роту из орудий и пулеметов. Немцы метались, но, куда бы они ни бежали, везде оказывался танк и в каждой машине люди, умеющие стрелять. Роту уложили в мягкую траву, и оставшиеся в живых стояли на коленях и тянули руки вверх. В поднятых руках не было оружия. Казалось - делу конец. Баста!.. Но не тут-то было: на командирской башне распахнулся люк, появилась пара сигнальных флажков - красный и желтый. Все думали, что майор сейчас даст своим танкистам какую-то команду. Но нет. Он в два прыжка сиганул на землю и там… На чердаках прильнули к биноклям… Майор скакал в густой траве и из пистолета стрелял в стоящих на коленях или сидящих на земле солдат, руки которых были задраны к небу. Он расстреливал их.
- Какого хрена он затеял эти танцы-манцы?! - рычал генерал.
- Институтка! Недоносок!.. - Начальник штаба корпуса не выдержал и спускался с чердака так, что лестница под ним ходила ходуном. - В трибунал негодяя…
Те, кто смотрел, видели, как майор наспех перезаряжал обойму.
- Ну и жоржик… Вот паскуда!.. Мне теперь за него… - матерился помначштаба.
- Свяжите этого раздолбая и приволоките сюда, - распорядился начальник разведотдела. - Вот сюда! - Он ткнул пальцем себе под ноги.
Все машины мчались в сторону просторного луга. Мой транспортер загребал в тыл разбитой роте. Этот путь был немного длиннее, чем у остальных. На поле недавней схватки мы появились последними. Оставшиеся в живых немцы подбирали своих раненых и стаскивали их к середине луга. Другие под конвоем грузили ящики с боеприпасами и оружие в наши машины.
Майора К. нигде не было.
- А где комбат? - спросил я первого попавшегося танкиста.
Тот молча пожал плечами.
Мы долго искали майора. Он словно испарился… Вдруг я услышал:
- Это кто же его так? И в ответ:
- Кто-кто?.. Не наши же.
В траве лежал маленький, худенький, безобидный на вид мужчина в подштанниках, белой нательной рубахе, с небольшим кровавым пятном на боку. И в коричневых носках!.. У нас никто носки не носил, да и не было носков… Я не узнал его. Только потом, чуть позднее, аккуратно подстриженные усики и приподнятая, как у грызунов, верхняя губа неожиданно выдали майора - бывшую грозу нашего батальона.
- Какая сволочь успела так ободрать его? - спросил танкист у пожилого понурого сапера.
- Ну не немцы же… - ответил сапер вполне резонно.
Майора завернули в темный трофейный плед и положили в бронетранспортер. Плед все время распахивался, и оттуда высовывались ноги в носках и белых подштанниках… Кто-то рядом положил два сигнальных флажка, планшет и тот самый пистолет. Из которого… Он…
- Как его хоть звали-то?! - спросил сапер.
(Конец маленькой повести)
Провидец
Только-только втянулись в бои. Июль сорок третьего. Орловско-Курская дуга. Большинство вовсе не обстрелянных - воевать не умеют. Те, кто уже успел хватить лиха, да еще ранение, ухмыляются и пропускают вперед ретивых возбужденных новичков.
Нещадно палит солнце. Перестрелка и артогонь почему-то стихли. Вот уже сколько минут стоит пустая вязкая тишина. Кузнечики цвиркают не переставая. Из разведки возвращались четверо, укутаны в маскхалаты по самые гляделки. Ползли из последних сил. Издыхали от жары и усталости. Шел четвертый час пополудни… Вот-вот появятся свои: где-то здесь, совсем рядом… Но их нет и нет… Будь оно все… в солнце… в пыль… в пекло… Наконец один из разведчиков обнаружил передовой окопчик охранения. Но там никто не подавал ни малейших признаков жизни… Один другому, один другому - дали знать… Насторожились… Подползли - все четверо и разом - ба-бах! - свалились в окопчик, чернющие от пыли и пота. Там оказался совсем не молодой боец, видимо, сморило его, он задремал и… смертельный случай! А тут… Продрал глаза. "А-а-ах! - с перепугу задрал руки кверху и даже не прокричал, а прохрипел: - Сталин капут, Сталин капут" - два раза. Всего два раза… Разобрались быстро, посмеялись, покуражились над "стариком", покурили и убрались восвояси…
А поздно вечером, уже в глубоких сумерках, прикатила спецгруппа - орлы! Один к одному - чистенькие, дерганые, повыскакивали, повыпрыгивали. Часовые орут: "Стой! Стрелять буду!" А те предъявляют, рычат на командиров… Хватают ошалевшего солдата-старика и увозят… Только пыль во мраке повисла.
А ведь это те самые четыре разведчика потешались-потешались, рассказывали-рассказывали один другому, один другому: "Ну и потеха! Сидит с задранными руками… Глаза - во!.. Это же надо - спросонья: "Сталин капут!"
Когда успели все оформить, неизвестно… А на рассвете следующего дня четыре совсем не разведчика, а автоматчика комендантского взвода привели в исполнение… Приговор: "…Как изменнику Родины!" Вот тут-то и поперхнулись… "Кто донес?.. Ты?.. Вот буду - не я!.. Ты?.. Да вы что, ребята, спятили, что ли?!" Все!.. И до самого конца войны и дальше. И на многие годы… Перестали рассказывать про такое смешное… Самое… Всякое.
А ведь он - "старик" - самый первый в нашем танковом корпусе, раньше всех на Орловско-Курской дуге, во всей воюющей армии так и сказал: "Сталин- капут!" - два раза… Только руки вверх зря поднял.
Оладьи со сметаной
Полная тишина и кажущийся покой рождают на фронте только беды. Тяжелый артиллерийский снаряд без предупредительного свиста врезался в самую гущу людей. Трое было убито: двадцатилетний лейтенант Гриша Надеин, парторг второй мотоциклетной роты пожилой доброволец Михаил Иванович Халдин и повар Котляров. Пятнадцать раненых. Вот так все это и началось, если можно считать чью-нибудь кончину каким-нибудь началом.
Убитых уложили рядком и прикрыли одной плащ-палаткой, а раненых снесли в часовню. Часовня была полна искалеченных тел. Справа от входа горела свеча, одна на всю часовню.
Тяжело раненный командир взвода Белявский в голос звал кого-то.
- Ну чего?.. Чего?.. Не шуми. Здесь я.
- Я ничего не вижу. Почему я ничего не вижу?!
Кто станет объяснять другому, что он ослеп.
Между ранеными, лежащими на полу, размеренно двигалась Нюрка. Она помогала санитарам - перевязывала, переворачивала, укладывала, легко управлялась со здоровенными мужиками, как с куклами, и произносила им одним нужные, им одним понятные слова вроде: "Мальчоночек… Терпи, терпи, малышка… Чудачок ты мой… Гвардия моя неуемная…" Она иногда подменяла буквы "л" и "р" какими-то другими звуками, и у нее это получалось мягко и успокаивающе.
Раненых увезли, троих убитых похоронили. Уже давно все разобрались по щелям и окопчикам, сидели там тихие и злые. Еще бы! Артиллерийские снаряды время от времени с непонятными интервалами рвались на макушках деревьев и осыпали осколками. Пришлось в узких щелях отрывать еще норы, чтобы упрятать туда тело или, на худой конец, заткнуть туда голову и плечи, а остальное - черт с ним…
Окопчик капитана Никифорова был вырыт поблизости от крытого автофургона ремонтной летучки. Капитан вместе со своим ординарцем приткнулся на дне малонадежного тесного укрытия, и трудно было понять, как они оба там помещались. Песчаный грунт вздрагивал от каждого разрыва, песок сыпался на лицо, за шиворот. Общее унижение еще усугублялось тем, что обстрел был безответным. Все сидели по своим щелям, а Нюрка лежала на лавке в автофургоне головой к распахнутым настежь дверцам. От разрывов не вздрагивала, а когда осколок где-нибудь поблизости тупо врезался в землю или в соседний ствол ободранной сосны, глядела туда и, словно живому, приговаривала:
- Да ну?.. Ишь ты… Ну чего тебе?..
Какое звание было у Нюрки, никто толком не знал.
- То младшим сержантом числилась, - безразлично говорила она, - то ефрейтором. У вас тут не разберешь.
Ее глаза изредка тихо посмеивались, а лицо всегда оставалось серьезным и безразличным.
Была она большая, ладно скроенная, двигалась размеренно, и сила затаенная дремала в ее крепком теле. Ребята говорили: "Такая даст в ухо - копыта в сторону". Больше всего беспокойства батальону доставлял ее бюст, непонятным образом умещавшийся под солдатской гимнастеркой.
Свои солдаты, да и солдаты соседних частей, завидев ее еще издали, кричали: "Во-о-здух!" (по этой команде обычно без раздумий все плюхались на землю) - и она поначалу падала, но потом сообразила и даже при настоящих налетах к земле не прижималась.
Нюрка лежала-лежала в фургоне и вдруг надумала.
- Кость, а Кость, - громко, нараспев протянула она, обращаясь к капитану Никифорову, - я хочу о-о-вадьи со смета-а-ной… - В ее голосе было то ли безразличие, то ли усталость, а скорее всего и то и другое.
Капитан высунулся из окопчика и с удивлением посмотрел на Нюрку.
- Ты что, с луны свалилась? - выговорил он, но тут еще один снаряд разорвался на макушке дерева, и Никифоров нырнул в глубину своего укрытия.
Улеглись осколки. Нюрка потянулась и еще громче пропела:
- Кость, Кость… Я хочу о-о-вадьи со сметаной.
Никифоров снова высунулся из окопчика.
- Ты что, издеваешься надо мной?! - Голос его сорвался на фальцет. - Совесть у тебя есть?
В соседних укрытиях заинтересовались, повысовывались.
- Тебе что, уши заложило? - уже строго и требовательно проговорила Нюрка. - Я хочу о-вадьи со сметаной!
- Оглянись вокруг, - с неожиданным пафосом начал капитан, - кровь народная рекой льется! (Поблизости раздался смешок.) В такое время… когда… Неужто ты… - пытался Никифоров распропагандировать свою Нюрку.
Она смотрела по сторонам, словно искала речку из крови, но не нашла ее. На макушке дерева с треском разорвался снаряд. Все повалились на донца своих окопчиков, и не успели дофырчать последние осколки, как кто-то протяжно ахнул, кто-то бросился на помощь, а в лесу уже в который раз раздавалось:
- Ко-о-остя! Я хочу о-вадьи со смета-а-ной.
Перемешивая неумелую ругань (даже на войне не научился) с воплями негодования, Никифоров отправил своего ординарца в деревню за сметаной, а сам вылез из окопчика, выковырял из песка четыре камня, уложил между ними хворост и на виду у всего батальона стал разжигать костер. Люди перестали посмеиваться, каждый занялся своим делом. Что там ни говори, а Никифоров совершал пусть глупый, но все же подвиг: под методичным артиллерийским обстрелом он разжигал костер и готовился жарить оладьи для своей возлюбленной.
Капитан Никифоров влип! Ему перевалило за сорок, дома была семья, а он втюрился без памяти! Может быть, первый раз в жизни. Влюбился, как черт в луковицу, - плачет, да ест! Всем было немного стыдно, но нельзя было понять почему.
Пока костер разгорался, капитан вытащил неведомо откуда большую черную сковородку. Очаг он смастерил на краю своего окопчика, и когда вновь разорвался снаряд, Никифоров мигом свалился в укрытие, а как отряхнулся, снова стал кухарничать. Нюрка между тем все лежала на лавке в кузове машины и ждала. Ждала оладьев со сметаной. Но так и не дождалась. Батальон подняли и небольшими группами начали выводить на исходные позиции. Значит, в бой.
- Тронулись!.. Наконец-то!
Вскоре капитана Никифорова "за кухонный подвиг", да и вообще за "любовь напоказ", с понижением перевели в другую часть, а Нюрку, как говорится, поставили в строй. А это значит - вернули в мой взвод. Радистка она была никудышная, воинской дисциплиной не овладела, или, может быть, дисциплина не овладела ею, и стала Нюрка "сходить с рельс" (уж не знаю, почему это так называется). По молодости лет я был комвзвода несколько более строгим, чем следовало бы, - вразумлял ее как мог, злился, наказывал, даже угрожал, но она только смотрела сквозь меня. Я говорил Нюрке:
- Вы разве не знаете приказа за номером… - произносил длинный номер.
Этим приказом четко было установлено, что заниматься этим нельзя, потому что от этого бывают дети, а боец - пусть и женского пола - все равно боец! И его выход из строя равносилен причинению дополнительных потерь нашей армии, сражающейся с мировым фашизмом. И наказывать надо за это без снисхождения и пощады как женщин, так и мужчин.
Но она ничего и знать не хотела.
- Да в гробу я видева эти номера, - вдруг нараспев начинала тихо говорить она, и я умолкал. - Да не могу я вам объяснить… Да мне это все до вампочки… Его, может быть, сегодня-завтра шарахнет, и крышка. Я, конечно, не к тому, что оправдание или что, а просто… Я постараюсь. Вы меня в дежурства, в наряд, что ли… Как вам надо. Исправлюсь, может?
И действительно, Нюрка незаметно стала входить в норму и постепенно дозрела до выхода на самостоятельную работу, но в серьезную разведку ее не брали, командиры опасались: "Шальная! У нее механизм подчинения в неисправности". У меня же были свои постоянные напарники, и я не собирался их менять.
А вот старший сержант Бабаев сам как-то попросил:
- Вы мне ее в пару дайте, а моего помощника выпускайте на самостоятельную работу. Пора ему.
Саша Бабаев был обладателем редкостной массы покоя. Он экономно и скрытно пользовал это свое достояние всегда кому-нибудь на пользу и никогда- во вред.
В составе небольшой разведгруппы Бабаев и Нюра двое суток пробыли на задании. Разведка прошла успешно, ее результаты были высоко оценены командованием, данные стоили дорого, и связь работала безотказно. Штаб распорядился обоих представить к наградам. Я поблагодарил Нюру. Она широко улыбнулась, двумя руками поправила распадающиеся волосы и проговорила:
- Я бы за эти свова могла вас и поцевовать, но вы меня можете понять по-другому… так что… - Она мягко махнула рукой: мол, ладно, потом.
А через сорок минут, наскоро перехватив горячего, она вместе с Бабаевым вновь отправилась на задание- шла напряженная разведка заново объявившегося противника, все были в разгоне, разведгруппы несли потери. И когда я извинился перед ней за то, что не могу дать им положенный отдых, она искренне удивилась:
- Да вы что?.. Товарищ лейтенант! Девов-то на три копейки. Мне и там непвохо.
Солдатские шуточки в адрес Нюры в батальоне затихли - теперь Саша оберегал ее. Ребята быстро поняли, что связываться с Бабаевым не так чтобы опасно, а просто не надо, у них что-то складывалось всерьез, а такое замечали сразу.