Никита Михалков был на фестивале представлен и как режиссер с внеконкурсным фильмом "Пять вечеров", и как актер, исполнитель большой роли в фильме "Сибириада". Так что он работал за двоих. А мы с молодой актрисой Наташей Андрейченко фотографировались перед вечерней премьерой "Сибириады".
Фотографировала нас женщина-фотограф из журнала "Пари-матч" - по имени Шанс. Она русского происхождения, бабушка у нее русская... Шанс неплохо говорила по-русски. Она была в Москве в 1969 году. Ей не понравилось: русские какие-то мрачные... никто не смеется... "Ну что вы, Шанс... Это вы близко не общались с нашими людьми. Ого! Еще как веселятся и смеются".
- Не говорите мне... Я видела, а вы!.. Почему тогда вы не смеетесь? Вот смотрите - все улыбаются, а вы нет...
Наташа Андрейченко испуганно посмотрела на меня и, напрягшись, неестественно хихикнула. А потом рассердилась на себя и нахмурилась...
- Шанс, а с чего смеяться? - А в голове пронеслась папина фраза: "Лель, а чего они смеются? Ведь ничегинька смешнога..."-Мы тут еще никого не знаем", будет повод - посмеемся...
- Вот, посмотрите. Даже старушка и та смеется... - Шанс явно над нами издевалась. У меня внутри "пошло". Я оглянулась. В кресле сидела старушка с дрожащей головой, в кружевах и камеях. Красиво... На голове рыжие волосы "пух-перо", сквозь них светилась голая голова. Мутные глаза с длинными ресницами. Две белые обнаженные вставные челюсти говорили о том, что она действительно улыбалась: она тоже была здесь, она тоже на фестивале, она еще жива, она в гуще событий...
- Шанс, когда нам будет по девяносто лет, мы тоже будем улыбаться, - сказала я зло.
Интерес к фильму "Сибириада" большой. Народу полно.
Да... И меха, и бриллианты, и бабочки, и смокинги, звезды и звездочки...И смешанный запах лучших французских духов.
И как будто с другой планеты, из другого мира, полилась с экрана грустная русская песня... И я перестала волноваться, суетиться, улыбаться без причины. Стала спокойной и сильной.
На фестивале нравы жестокие. Не нравится картина - хлоп креслом - и уходи. Кто как хочет, так и поступает... Никого не интересует, что автор фильма сидит в зале. Наш фильм идет три с половиной часа, а это для французской публики много. Михалков-Кончаловский попросил сделать между первой и второй частью фильма перерыв на пять минут. "Это необходимо. Они не высидят без перерыва. Перерыв необходим, я знаю", - сказал он.
Этого перерыва мы боялись. А вдруг уйдут и не придут? Эти пять минут казались вечностью. Мы смотрели на пустые кресла, боялись взглянуть друг другу в лицо... Все думали об одном и том же...
Вернулись все! Мы вздохнули, и картина пошла "набирать"...
Уже до финала были аплодисменты, а перед концом картины и после нее не смолкали и превратились в "скандеж" - как на концерте. И "браво", "браво", "браво"...
Мы кланялись вперед, назад, влево, вправо. Никто не уходил, и мы стояли и кланялись, кланялись. А потом стали обнимать и целовать друг друга...
Эмигранты кричали по-русски: "Мо-лод-цы| Мо-лод-цы! Людочка! Мы так счастливы за н а с!" За кого за "нас"? Им так хотелось быть с нами, ну хоть бы около нас.
Мы плакали от радости. Смешались звания, регалии, титулы, посты - мы были небольшим мощным русским островком на прекрасной французской земле. Она нас приняла, она почувствовала нашу силу, на ней запахло Русью...
Мы шли вниз по лестнице в сопровождении толпы. Все улыбались искренне и очень старались понять, рассмотреть - что же это за русские, что же это за загадочная русская душа. В конкурсных картинах других стран на экране - крах, апокалипсис, разрушение, а тут, в "Сибириаде", у русских, все наоборот: вот тебе из тьмы-тьмущей эти люди поднимаются, строят, воюют, побеждают, преодолевают, перевыполняют, горят и не сгорают...
Навстречу подбегали фоторепортеры, прорываясь сквозь кордон людей в униформе. И вспышки, вспышки...
Шанс приблизилась к нам, но фотоаппарат дрожал в ее руках. Она вытирала глаза большим шейным платком фирмы "Ив Сен-Лоран" - ее любимой фирмы, у которой она одевалась (это она нам утром сообщила).
- Ну, Шанс, что же вы не смеетесь? Ну что же вы такая грустная?
- Наташа, Людмила, я так плякала. Это так хорошо... я не зналя.
И Наташа Андрейченко, которая только что плакала, - и я ее за эти слезы еще больше полюбила, - как "залилась" вдруг. Басом, громко, заразительно... На весь город Канны!
ПИСЬМО ОТ ПАПЫ
От папы пришло письмо! Треугольное, солдатское. Папа его прислал на старый адрес. Но нас нашли. И вот какая радость!
- Люся! От папы! Скорее... Валя! От Марка!
Мама торопливо раскрыла треугольник: "Здравствуйте, дорогие дочурка Людмилка и жена Елена Ал.!" Никогда папы не хватало на то, чтобы полностью написать "Александровна" - он спешил вперед, "дальший". "Елена Ал." - и все. - Пишить вам ваш любимый муж и отец Марк Гаврилович Гурченко. Во первых строках своего письма сообщаю вам, что я живой и здоровый, чего и вам желаю от чистага сердца, с честью служу и защищаю Родину, имею две грамоты. Медали ще нема, но будить ув обязательном порядке. Леля! Детка моя дорогая. Обращаюсь до тебя. Ты мне усе ночи очень подозрительно снисся. Смотри, не сделай, будь ласка, якого ляпсуса. Корочий. Если я приеду з войны и мне скажуть люди, что в тебя хто-та быв... Ну, Лялюша, ты меня знаешь... Пять братов свинцом налиты - смертю пахнуть. Пиши пропало..."
- Уйди... Уйди! Ты слышишь, что я сказала?
- Мам! А что там про меня?
Она меня ударила и с перекошенным лицом выскочила из комнаты. "Ну все! Приедет папа - я ему все расскажу. Мой папочка письмо прислал, а она..."
Папа писал письма всегда одинаково. Вначале сдержанно, "по протоколу", потом спешил "дальший"! И изливал на бумаге свой бурный, нелогичный и темпераментный строй мыслей без точек и запятых - только одни восклицательные знаки и многоточия...
Мама плакала у тети Вали. А я сидела на корточках в коридоре и подслушивала. Это было "мое" место. Оттуда хорошо слышно.
- Леля! На черта он тебе нужен! Старый хрыч! Нет! Я бы такого не вынесла - это не на мой характер. Что вы! Товарищи! Чтобы мне угрожали? Новое дело! Леля! Ты же еще совсем молодая, красивая, здоровая. Да еще встретишь в жизни человека...
Ишь, что говорит тетя Валя... "Старый хрыч", "найдешь другого"... Это влияние на маму мне не нравится, надо будет их как-нибудь рассорить...
- Да нет, Валя, ты его совсем не знаешь... да и я сама его не знаю. Он такой ... разный, очень разный. Жаль, что ты его не знаешь.
- Перестань, Леля! написать в письме такое... Хо-хо! Кому прочесть письмо... Товарищи, да он ненормальный! Лучше бы денег прислал ипи посылку. Кормлец, муж называется...
- Ну-у... это ты его не знаешь. Это-то он пришлет. Очень жаль, что ты не видела. Он и не старый. Он очень, очень ничего. Марк красивый.
"Ну, мамочка, ну родненькая, говори, говори еще так про папу!"
- Эх, Леля! Ты ведь вообще кроме него никого не встречала...
- Нет, Валя, это не то. Я понимаю, о чем ты говоришь... Это не то Он меня поразил искренностью, размахом. Он человек странный, - мама стала тихо и нежно смеяться, - он так за мной ухаживал...
Я, затаив дыхание, слушала в коридоре, как мама рассказывала тете Вале про папу, Я точно помню, это было первый раз в жизни - мама так долго, нежно и откровенно говорила про папу.
Я помню какие-то яркие детали маминого рассказа. И только потом, со временем, у меня выстроилась история их необыкновенной любви.
После первого папиного письма я стала следить и "изучать" свою маму. Что же она при мне так ругает папу? А без меня так тепло, нежно, с любовью говорит о нем. Нет! Не знаю я своей мамы.
СИМАНОВЩИНА
Мамину семью Симоновых папа называл "симановщиной".
Симоновы жили в Москве. Мамин папа, мой дедушка, Александр Прокофьевич Симонов, был директором одной из московских гимназий. Бабушка, Татьяна Ивановна, родом из "столбовых дворян", родила дедушке восьмерых детей. У меня шестеро дядей: Владимир, Сергей, Юрий, Борис, Александр и Константин. И одна тетя, мамина младшая сестра, Лида. До революции они жили в собственном доме на нынешней улице Огарева. Революции дедушка "не принял". А бабушка говорила: "Неужто ты - Симонов - будешь мужичонков обучать?! Не бывать этому". И всей семьей они уехали под Смоленск в свое имение, село Барадуличи.Там они вели хозяйство и ждали "перемен". Пережидали. Там мама пошла в школу. Она очень любила своего отца. Он учил маму красиво и грамотно писать. Сам прекрасно пел и был расстроен, что мама поет "нечисто". Так они жили, пока маме не исполнилось восемь лет. В школе мама была первой по успеваемости.
Но однажды к ней перед началом уроков подошла учительница. "Погладила меня по голове и сказала, чтобы я шла домой и без матери в школу не приходила. Так странно... Мама никогда в школе не была, всегда папа", - рассказывала мама.
Дедушку выслали в Сибирь. Имущество и дом конфисковали. Кое-какие ценные вещи дедушка увез с собой в надежде, что когда он устроится, то бабушку и девочек заберет к себе. Мальчики уже подросли - кто работал, кто учился в других городах.
Но переехать к дедушке не пришлось. Он влюбился в какую-то женщину, она все "прибрала" к рукам. А когда дедушка опомнился, бабушка ему не простила. Как она страдала и переносила свое горе - никто не знал и не видел.Она была твердой, жесткой и очень гордой.
Бабушка с мамой и Лидой переехали в Харьков, чтобы быть поближе к дяде Сереже, который работал инженером на железной дороге.
Профессии у бабушки не было. Она была только хозяйкой дома и имения и матерью восьмерых детей.
Они снимали маленькую комнатку в небольшом частном домике на окраине Харькова, в районе Холодной горы. Бабушка стала работать уборщицей на харьковском велосипедном заводе. От прежней бабушкиной обстановки осталось несколько медных тазов для варенья с длинными деревянными ручками, иконы, большой письменный стол с малахитовым чернильным прибором, огромная линейка и старинная гитара с выцветшим бантом, на которой раньше играл дедушка.
Дедушку я видела всего один раз. Он приезжал в Харьков навестить своих детей. Я уже училась в девятом классе. А маме было тридцать пять лет. Дедушка оказался старый, располневший, борода расчесана на две стороны. Я ему пела. Он был доволен. Сказал, что музыкальность передается чаще всего через поколение и что, возможно, у моих детей не будет такой музыкальности. Как будто в воду глядел - так оно и есть.
А бабушка стояла все время в углу, за его спиной. Эта встреча состоялась в той маленькой комнатке, где жили Лида и бабушка. Дедушка первый раз видел свою бывшую жену и детей в такой обстановке. А моя мама говорила: "Я так любила отца. Но я его помнила таким, каким он был тогда. А когда мы встретились, я даже не заплакала. Я почувствовала, что нам ведь и говорить-то не о чем..."
Бабушка, Татьяна Ивановна, была очень степенной, расчетливой и очень набожной. Дети называли ее на "вы"... Так странно - мама и "вы". Детей держали в строгости. Кушать только за столом. За жевание между завтраком и обедом - наказание. Наказание за малейшую провинность. Одежда ежедневная - одежда "по праздникам". Посуда "на каждый день" - посуда для гостей. Еда простая и еда необыкновенная - для гостей. А в сундуках, в нафталине складывались отрезы, меха, шубы. В погребе - окорока, варенья, колбасы, мед. Все лучшее пряталось "на потом", "на вырост", "на выход". Мама говорила: "Мы ждали праздников, как манны небесной".
А потом - бабушка работает уборщицей. Мама и Лида ходят в школу. Зарплата маленькая, на троих не хватает. Все "с выдачи", во всем строжайшая экономия. У моей мамы одно пальто - "ув красную клетку... ходить, бувало, у самый мороз в нем..." Одна юбка... одна кофта... Все перешитое из бабушкиных "бывших нарядов". Все разрозненно, серо, однообразно.
И вот в эту скучную мамину жизнь ворвался мой папа! Об этом в нашей семье ходят легенды. Рассказывают все: мама, папа, бабушка, тетя Лида. Все разное и по-разному, но сходятся на одном: "Ну и Марк Гаврилович!"
Когда папа появился со своим баяном в маминой школе, мама училась в девятом все. Он ее сразу заприметил: "Здоровая, крепкая, цыцохи большие, глаза приятные". Но всем рассказывал, что "она сразу у меня улюбилася... ну, правда, Леля девка була... та што там говорить... ей усе двадцать можно було дать". И начал папа кормить весь мамин комсомольский комитет... "Бувало, дождуся, пока Леля - комсомольский секретарь усей школы! ето ж якая величина! - дождуся, пока она проведеть свое бюро. Я и говорю етому бюро: "Девки! А ну, идем усе разом у буфет..." Приметив я, что Леля у буфет не заходить никогда... в углу бувало, стоить и хлеб черный есть... а меня як увидить, покраснеить и убежить. Долго меня стеснялася, Э-э, думаю, хороший работник пропадаить. Умная була, грамотно так говорить, боевито... Словом, надо, думаю, подсобить, подкормить. Усех ее подруг кормив, чтоб и она подпиталася... Мало-помалу стала до меня звыкать. Так вежливо всегда поблагодарить. А подружки те - усе до меня наперебой: "дядя Гриша, дядя Гриша..." Не-е, у меня нащет Лели у голове ничего "такого" не було, боже меня упаси! Я ее жалев. Она помощь у работе мне сказувала, детей организовувала. Вот... "Это" вже потом да я этого и не хотев... Да-а... Училася Леля, да што там - на одни пятерки. Усем пример, одним словом. И вокурат ее, и еще там девчат з комитета, премирували путевками в дом отдыха на лето у Чугуев... И меня з ими, штоб играть отдыхающим".
"Он такой странный человек, Марк... хи-хи-хи. Идем с ним - я с Тамарой, моей школьной подругой, и Марк с нами, вдвоем мы с ним не ходили. Он вдруг как побелеет, зубами скрипит - глаза страшные. Мы испугались..."
"Тамара до меня: "Что с вами, дядя Гриша?" Какой я тебе дядя Гриша? Был дядя Гриша и нема! В меня имя - Марк. Поняла?! Добром тебя прошу, Тамара, уйди з глаз, будь ласка, подобру-поздорову..." "Тамара так испугалась, убежала. Мы стоим вдвоем, народу почти никого, страшно... Всегда такой добрый, веселый - а тут стал такой опасный... Таким я его не видела и не представляла. Говорит: "Я тебя, Леличка, люблю... и, корочий, давай уместе жить, больший терпеть не могу. Буду, Леличка, усю жисть тебе служить верую и правдую".
"Никогда я тебе, крошка моя, етого не говорив. Чтоб Марк Гаврилович так говорив? Да я благородный человек, ты сама за мною ходила услед..." - отвечал папа моей маме через тридцать лет.
"Значит, я вру? Значит, ты этого "не говорив"? Тогда зачем ты свой пиджак топтал в песке и рубашку разорвал в клочья? А? Или этого тоже не было? Ну!"
"Не, это було... что було, то було. Я человек честный. Я до тебя по ласке, з усею душою... а ты надо мною смеялася! Як же мне було? Тебя бить? Ще рано, ще ты мне не жена... ну, я и давай себя рвать на куски..."
Это так похоже на моего папу... Сначала признался в любви, а потом ему показалось, что он "дал слабину". Мама от неожиданности его "предложения" рассмеялась, и папочка мой "пош-шел".
"Знаешь, Валя, может, тогда и надо было мне от него отойти, но куда? У мамы такой мрак. А ко мне никто в жизни так не относился, я уже привыкла, что есть Марк. Потом изучила его характер, обходила углы, чуяла, откуда ветер. Всю жизнь, как на бочке с порохом. А мама с Лидой еще ничего тогда не знали. Потом узнали... в школу ходить перестала..."
"Мы с бабушкой Таней узнаем, что наша Леля в Чугуеве вышла замуж! - рассказывала тетя Лида. - Наша Леля замуж! Бабушка Таня об этом слышать не хотела: "Какой-то подличуга, провокатор, какой-то недоброкачественный мужичонка хочет увести нашу Лелю! Не бывать этому!" А я Лельку боялась - она меня линейкой так била. У меня выпытывала все - что у нас дома... А Марка я любила, храпчика нашего... Сколько он мне конфет покупал, объедалась, а дома бабушка не знала, что я у Лели бываю. И я, понимаешь, ребенок, все рассказала Леле и Марку..."
Тетя Лида рассказала папе, что бабушка с сыновьями придут "забирать Лелю".
Поэтому папа их поджидал. Но бабушка не пришла. Это она считала ниже своего достоинства. Она все поручила своим сыновьям.
"Я усе зделав честь по чести. Стол накрыв, словом, як будущих родичей жду. Идуть... Увидели стол и осеклися. И Леля стоить влыбается - нема к чему придраться. Сели за стол. Я Лелю з собою усадив... Ну, значала усе було, як положено. Браты эти пьють, едять, разговаривають, а на меня никакого внимания, и близко не смотрят. Ну, думаю, держися, Марк. А як подвыпили, тут они и давай мне уколы вставлять. Что мы з Лелею не пара, что она ще молодая и... поехали, дальший и дальший. А потом мне етый... ну, Борис, говорить: "Вы поймите, уважаемый, вы не того поля ягода". Это я, значить, не з ихнего. Тут на мне усе затрусилося, у глазах враз темно. Но я точно поняв, что справлюся з усеми. Уся эта симановщина росточка небольшого. Для начала я перевернув стол, взял момент. А браты, пока что да як, - глазами блы-блысь - я одного по башловке, другого выспитком, третьего по загривку - знай Марка, симановщина! Я когда рассержуся - о-о! Тогда мне хоп хрен по деревне, ничегинька не боюся... режь-жги меня, ничего не чую - лезу уперед! Да-а... А четвертого нема... Больше усех говорив, и нема... Эта ж симановщина только на язык остра, а як до дела... та что там говорить. Одним словом, атбайлы... Леля з Лидкой плачуть - не бей Бориса. А Борис етый в шкафе сидить. Вылазь, говорю, не бойсь. Вылезаеть, весь белый, як мел. "Вы нас, - говорить, - Марк Гаврилович, пра-астите, если что не так... мы ва-абще не против..."
Папа мог вдруг прекрасно говорит, чисто, без своего смоленско-харьковского диалекта - чуть ли не по-московски. Это - когда он изображал дядю Борю и других своих "антиподов". "Папусик, но почему ты сам так не говоришь, ты ведь умеешь?" - "Не, дочурка, ето он так говорить, а я говорю так, як я говорю..."
"Потом етый Борис мой лучий друг быв. Я его по-своему так отхристосовал, он был як шелковый, он знает, за что. Ну, а потом дело и до Лелиной мамы дошло. Пришли мы з Лелею до нее, а они жили аж на Холодной горе, это, считай, як от Смоленска до Брянского леса... Эх, думал я взять машину, подкатить - мол, во як теперь ваша Леля живеть... А до них и дороги ще тогда не було, одни тропки. Заходим у двор. Леля у дорогом платтики, у шляпе-а ее мать, Татьяна Ивановна, сидить, як царица на крыльце, что-то в тазу перебирает, а в нашу сторону и не смотрит. Ну, я себе дав слово сдержуваться, что бы там ни було. Принесли з собой всего - усе, что только було у гастрономе, насилу з Лелею донесли.
Говорю: "Здравия желаем, мама".
- Какая я вам мама? Меня зовут Татьяна Ивановна Симонова.
- Не-е, - говорю, - это вы для усех Татьяна Ивановна, а по-нашему православному деревенскому закону - мама. Я вашей дочери законный муж, ваш родич, значить, выходить, что вы для меня - мама.
- Это у вас в деревне такой закон, а у нас в Москве такого закона не было...
- Не було, значить, будить, мама...
Смотрю - пошла у хату от греха подальше... Ей уже браты про меня наговорили. Да-а... И мы з Лелею за нею услед. Леля все за спиною у меня ховалася... Сидели, говорили мало-помалу, все було б ничего, но обидела она меня тогда кровно. Я долго болев душою... Говорит мне: "Вот никогда не думала, что Леля моя выйдет замуж за мужика". Да-а... Леля меня вже изучила - схватилася за меня, Лидка на спине висит, держат меня - насилу стерпел кровную обиду. Вот так, моя детка..."