Бабушкины сыновья жили в своих семьях, своей жизнью. Ближе всех к ней были тетя Лида, мама и мой папа. И больше всех своих детей и родственников бабушка любила и уважала Марка Гавриловича. "Это не какой-нибудь подличуга и провокатор, не дал ему господь образования, но человек он удивительно доброкачественный и красивый".
Придет, бывало, к нам бабушка в гости, папа ее тут же с дороги за стол. Сядет бабушка на стул - прямая, в чеховской прическе, все чинно, с расстановкой, чай вприкуску. Для начала папа ее подпоит винцом - знал, какое она любила, и всегда держал его про запас. Она раскраснеется, сидит довольная, кокетничает: "Ну, что вы, Марк Гаврилович, меня так балуете?"
А потом чай из блюдца, а папа - молоко, потому что "чай ето вода". И начинали - про бога, про шахту, про велосипедный завод и Доску почета, где висела бабушкина фотография, про царя...
"Что вы, Марк Гаврилович, мне все нравится, я всем довольна, но если бы вы знали, как мы жили при царе. Всего вдоволь... и скотина своя, и хозяйство, и поле. Чего только у нас не было..."
-- Ну, мам, поехалы... А Марк бы при царе батраком быв... Вот он и батрачив бы на поле... Не-е, мам, давайте лучий не будем про это... Давайте, мама, лучий "за честь, за дружбу..."
РАЙЕЛЕНОВКА
В Харьков стали возвращаться из эвакуации - и не только харьковчане, но и жители других городов. Всех надо было обеспечить жилплощадью. На остававшихся в оккупации смотрели косо.
В классе вновь прибывшие объявляли остававшимся при немцах бойкот. Я ничего не понимала. Я мучительно думала: если я столько пережила, столько видела страшного, меня, наоборот, должны понимать, пожалеть... Я стала бояться людей, которые смотрели на меня с презрением и пускали вслед: "овчарочка". "Ах, если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка. Если бы они видели, как овчарка ведет прямо на смерть, прямо в душегубку... эти люди так бы не сказали... Они ничего не знают". Когда в Харькове на экране пошли фильмы и хроника, в которых показаны ужасы, казни и расправы немцев на оккупированных территориях, постепенно эта "болезнь" стала проходить, уходить в прошлое... Это был жестокий и естественный процесс.
Нам с мамой, как никогда раньше, не хватало папы, его силы, его защиты. Мы каждый вечер слушали по радио сообщения Совинформбюро. "Скоро... скоро уже вернется наш папочка".
В 1944 году в первый раз в жизни мама меня отправила в пионерлагерь. Назывался он "Райеленовка".
Райеленовка находилась в трех километрах от станции, добирались мы туда пешком. Проходили мимо поля, потом дорога сворачивала вправо, рядом с роскошным яблоневым садом, на который мы совершали налеты, и сторож стрелял в нас солью. И всю жизнь, если в разговоре или в песне идет речь о поле или яблоневом саде, я вижу только "то" поле и "тот" сад.
А на зеленой поляне стоял большой красивый корпус с колоннами и с большими причудливыми окнами. В нем мы жили. Стекол не было - окна затягивались простынями; ночью мы мерзли. Жители Райеленовки рассказывали, что это было когда-то графское имение. Был и пруд, запущенный - ил по колено, вокруг пруда росли старые пышные ивы. Купаясь в пруду, мы часто резали ноги о ржавые железки, острые осколки. А однажды всем лагерем вытащили со дна зенитку без одного колеса.
Кормили здесь четыре раза в день! Но все время хотелось есть. Сахар давали один раз - утром. Мы по своему усмотрению распределяли его на весь день. Сахар все носили с собой, никому и в голову не приходило, что сахар можно оставить на столе. До ужина сахар у меня не доживал никогда...
В пионерлагере была и музыка. Аккордеонистка Дина Печенежская, дочь папиного товарища, Андрея Степановича Печенежского, вела в лагере художественную самодеятельность.
В их доме был траур: "вторые" немцы расстреляли семнадцатилетнего Николая - любимого сына и прекрасного баяниста, который "ще ребёнком був, а вже играв, як зверь".
И теперь Дина, его сестра, тоже играла "як зверь" и разучивала со мной песни "с жестикуляцией", с увлечением проводила надо мной опыты и эксперименты.
Первым моим номером "с жестикуляцией" была песня про Витю Черевичнго - слова неизвестного автора на музыку песни Терентьева "Пусть дни проходят". Для того чтобы спеть с жестикуляцией, нужно было вместе с первыми строками
Жил в Ростове Витя Черевичный -
правую руку согнуть в локте, выбросить ее чуть в сторону; взгляд - к зрителям, сидящим справа. На вторую строчку:
В школе он отлично успевал -
все то же самое, но - в левую сторону. Дальше песня:
И в свободный час всегда обычно
Голубей любимых выпускал.
На припеве и голова, и руки постепенно устремляются к небу:
Голуби, мои вы милые,
Улетайте в облачную высь..
Дина меня наставляла:
- Люся! Во втором куплете война. Лицо жесткое, руки сжаты в кулаки, хорошо, если в глазах заблестит слеза - это всегда впечатляет. И финал - победа! Лицо радостное, торжественное! А руки -широко-широко! Как будто ты хочешь обнять мир! Ну!
Но недолго дни эти тянулись,
И, разбив фашистских подлых псов,
Красные герои к нам вернулись,
Снова стал свободным наш Ростов.
Стою на сцене и пою! Все дети на меня с интересом смотрят... А если удается плакать... Та что там говорить...
Я выступала регулярно в концертах нашего лагеря и во всех соседних, лишь бы пригласили. Путевку на первую смену мама достала с трудом, зато путевку на вторую директор лагеря предложил мне сам - за то, что я активно участвую в самодеятельности и отстаиваю честь лагеря...
В каждой смене жгли два пионерских костра - один в начале смены, другой - на закрытие. Если в концерте на первом костре выступали кто с чем, то на закрытии целый продуманный спектакль. Я выходила на сцену два, а то и три раза - и все с новыми песнями. Тогда мы с Диной вспомнили, из довоенных песен "Эх, Андрюша". Она имело большой успех, меня даже дразнили: "Андрюша! Иди сюда..." Жизнь в лагере была прекрасной! И ем, и купаюсь, и хожу в лес, и выступаю на сцене!
Я пробыла в Райеленовке еще одну смену. Мама приезжала ко мне, привозила вкусное... А когда мы в конце лета вернулись домой, то это был уже другой дом, другая квартира. Из этой квартиры я уехала в 1953 году в Москву поступать в Институт кинематографии. Я очень люблю эту квартиру. Она самая лучшая в мире.
Когда мама привела меня в новое жилье, вид у нее был виноватый и растерянный. А мне квартира понравилась. Она напомнила мне ту нашу подвальную комнатку по Мордвиновскому переулку, где я родилась. Там прошли светлые, неповторимые дни с моим папой. А с той, другой, квартирой связано только самое горькое - война, голод, холод, немцы, страх.
- Нет, мам, эта квартира лучше! Здесь тепло и хлеб за стенкой (магазин "Хлеб" у нас действительно через стенку). Я буду самой первой занимать очередь за хлебом! Не переживай, скоро папа приедет, будет опять весело и легко... ну, мам!
Тете Вале дали комнатку в подвале на другом конце города, и постепенно мы ее потеряли из виду.
Как-то после войны она появилась у нас и попросила маму быть свидетельницей - на нее подала в суд соседка, за то, что к тете Вале ходит мужчина, а она - тетя Валя - не замужем. И как это так? Соседка этого не потерпит! У нее семья, муж. Мама рассказывала, что сильно нервничала, перед тем как ей войти в зал суда.
Я решила послушать, что там происходит, приоткрыла дверь и слышу Валин голос:
- Товарищи судьи! Ну и что же, что ко мне ходит мужчина? У нее есть муж! Да. Я не замужем. Да, мой муж - майор - геройски пал смертью храбрых, ребенок умер с голоду... Вот... Там стоит моя соседка Леля... Вызовите ее... Мы с ней страдали в войну, она подтвердит!"
Мама похолодела от ужаса. Какой муж майор? Какой ребенок умер? Тетю Валю оправдали. Она была благодарна, что мама пришла.
- Валь! Ты хоть бы предупредила про мужа и про ребенка. А вдруг меня бы стали спрашивать? Ты что, в самом деле...
- Ах, Леля... я уж совсем ненормалес. Ты извини, сама не знаю, как это вырвалось. Как-то жаль себя стало. Мой адвокат аж подскочил после этого... Хо-хо! не ожидал. Вообще, Леля, жизнь - это импровизация, авантюра... Да я тебе уже говорила...
Тетя Валя действительно имела отношение к театру. До войны она работала в переездном областном театре... костюмером.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА
0сенью 1944 года в моей жизни произошло знаменательное событие - я поступила в музыкальную школу-семилетку имени Бетховена.
Папа прислал посылку, и в ней "для дочурки" была юбочка в складочку со шлейками через плечо, блестящая креп-сатиновая кофточка, рукава фонариком. Мама на меня это все надела, а на голову завязала огромный белый бант. Такую нарядную и повела меня на экзамен в музыкальную школу.
Когда мы появились, в коридоре уже было много детей и родителей. Мы спросили, кто последний, заняли очередь, и я стала изучать детей, заранее гадая, кто на что способен. Прозвенел колокольчик, и нас впустили в экзаменационный зал.
За большим столом сидели учителя во главе с директором школы Николаем Николаевичем Хлебниковым. Набирались классы по фортепьяно и класс "по охране детского голоса". В него-то я и поступала. На экзамене дети должны были:
1. Что -то спеть.
2. Повторить музыкальную фразу, которую играли на рояле.
3. Отбить в ладоши предлагаемый ритм.
Вот и все. А я так нервничала!
Но что дети пели! И "В лесу родилась елочка", и "Мы едем, едем, едем в далекие края". А некоторые были такие стеснительные и зажатые, что из них чуть ли не клещами вытягивали "Чижика-пыжика". Я ждала своей очереди. Меня бил озноб от нетерпения и возмущения. Как можно петь такую чушь? Ведь это поют в три года. Есть столько прекрасных сложных песен. В девять лет их пора бы уже знать. Мы с мамой подошли к роялю.
"Что ты нам споешь, девочка?" - "А что пожелаете. Могу спеть патриотическую, могу лирическую, о любви - какую скажете. Могу исполнить песню с жестикуляцией..." - "С чем?" - "С жестикуляцией". Все оживились. Понятно, после "Елочки" и "Чижика"! "Ну-ка, ну-ка, интересно"... Я откашлялась, как это делают профессиональные певицы, и громко объявила: "Песня с жестикуляцией про Витю Черевичного". Учителя рыдали от смеха, глядя на мою жестикуляцию. А я ни на кого не смотрела, "дула свое". А потом, не дав им опомниться, запела самую "взрослую" песню "Встретились мы в баре ресторана": "Где же ты теперь, моя Татьяна, моя любовь, мои прежние мечты..."
В музыкальную школу меня приняли безоговорочно. Экзамен прошел "на ура!" Но чтобы мама меня похвалила...
"Вот последнюю песню ты спела зря, Люся. Это совсем не детская песня. Надо было бы тебе это сообразить. Все шло ничего, а это зря".
"Мам, ну в школу же меня приняли? А ты видела, как все слушали? Нет, ты скажи, ты видела' Ты видела или нет? А что, петь про "чижика"? Да я, когда даже маленькая была, такого не пела".
"К сожалению, ты этого не пела. Твой папочка учил тебя по-своему. У него все не как у людей".
Моим педагогом по пению была Матильда Владимировна Тафт. Училась я у нее легко, с удовольствием. Она первая занялась моим воспитанием, моей речью. И заставила меня читать. В начале урока я рассказывала прочитанное своими словами. Два года наш урок по пению всегда начинался с этого. Мне стоило огромных усилий и напряжения следить за своей речью, чтобы не проскользнули лишние словечки - "словесный мусор".
Матильда Владимировна говорила, что песни я пеку, "как блины". Дважды она мне никогда ничего не повторяла. Я с ходу запоминала интонацию, краски, дыхание. И еще мы боролись с моей шепелявостью.
А вот по теории музыки дело у меня шло очень плохо. Во-первых, я долго учила ноты. Тут я точно пошла в папу! Тупо смотрела на доску с интервалами, на бемоли и диезы, ключи... Было ужасно скучно. Я совсем не понимала, как писать диктант нотами. Как это нотами записать мелодию? Да я лучше пропою эту мелодию!
Так же безнадежно было и с занятиями по фортепьяно. Я училась у Ольги Николаевны Хлебниковой - сестры директора музыкальной школы. Жила она на Рымарской, около сада Шевченко, вместе со своей сестрой. Им обеим было лет по семьдесят. Большая комната была перегорожена шкафами на две половины. На половине Ольги Николаевны стоял огромный, черный расстроенный рояль. Как хотелось на нем поиграть! Дома у нас инструмента не было, и я всегда приходила на занятия с невыученными уроками. Домой мне Ольга Николаевна задавала одно и то же задание и дальше Гедике и Майкапара мы не потянули.
Ольга Николаевна меня не ругала. Она понимала, что без инструмента далеко не уедешь, любила меня, поила чаем с вареньем.
Ее дочь была замужем за певцом - народным артистом СССР Гришко, и Ольга Николаевна этим обстоятельством очень гордилась. Над диваном висел портрет певца. На стенах висели его фотографии в ролях, коричневатые овальные фото господ, одетых в старинное: мужчины в пенсне и манишках, дамы в шляпах с перьями, с голыми плечами и толстыми нитками жемчуга. Под стеклом в шкафу огромные старинные книги. Часы в углу, двухметровой высоты, били через каждые пятнадцать минут. Мне все очень нравилось у Ольги Николаевны, все у нее было так интересно!
В школе меня держали за отличную успеваемость по основному предмету. И дирекции пришлось закрыть глаза на мои хвосты. Зато, как только концерт или ответственное выступление... "У нас есть замечательная ученица, наша лучшая ученица, она обязательно у вас выступит".
"Просветления" у меня происходили всегда внезапно. Однажды, вдруг, наступила ясность, как писать нотный диктант. Чтобы проверить себя, я пошла на занятие по теории музыки. Педагог уже давно не видел меня на уроках и был удивлен моему появлению. Я написала диктант. Одна неточность, все остальное правильно! Как же я была довольна. Сообразила! Значит, не болван. Но скоро опять остыла, забросила теорию, до гармонии так и не дошла. Сейчас очень жалею об этом...
ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК
Новый 1945 год мы с мамой встречали в ремесленном училище № 11. Одной стороной оно выходило на Клочковскую, а другой - на речку, где через мост стоит огромная Благовещенская церковь.
Ученики училища днем работали у станков, а вечером занимались в кружке художественной самодеятельности, который вела мама.
Зима сорок пятого года опять была холодной и голодной. Зарплату в училище мама получала небольшую, зато в те дни, когда у мамы были занятия кружка, мы обедали и ужинали. Я высчитывала: вторник, четверг, суббота! Во-первых, поедим, во-вторых, я присутствовала при разучивании новых песен. Большинство этих песен мы получали от папы с фронта. Он вкладывал в письмо нотную строчку и текст песни.
Мне казалось чудом, что в начале репетиции был немой листочек нот и текста - просто измятый листок, вложенный в треугольное солдатское письмо, - а к концу репетиции возникала живая песня, заставлявшая плакать. Хотелось о ней думать, фантазировать о будущем.
А какой успех имела песня, которую папа просил выделить особо: "Леля! Ета песня на фронте имеить первоклассный успех! Смотри, не проворонь вещь, приподнеси як следуить быть".
Называлась она "Два Максима". Припев этой песни я пела с утра до вечера: "Так, так, так,- говорит пулеметчик, дак-дак-дак,- говорит пулемет". Первыми песни с фронта запели в Харькове участники маминого кружка самодеятельности в ремесленном училище № 11.
А кто прислал эти песни с самого фронта, с самой передовой? Мой папа!
В кружке у мамы была одна девушка с необыкновенным голосом - чистое и прозрачное колоратурное сопрано. Она была удивительно музыкальной, а когда пела:
Ой, нэ свиты, мисяченьку,
Нэ свиты никому,
Тильки свиты мылэнькому,
Як идэ до дому, -
зал замирал от восторга. Вот она любила петь, любила зрительный зал, когда пела, была счастливой, становилась красивой... Сейчас ее знает вся страна. Это народная артистка СССР Евгения Мирошниченко. Сейчас она поет в Киевском оперном театре...
Но я тогда была влюблена не в нее, а в Лидию Острашкову. Лида была секретарем комсомольской организации училища и всегда помогала маме на репетициях, проведении концертов.
У Лиды был сиплый голос. Создавалось такое впечатление, будто она все время простужена. Лида рассказывала нам, как немцы зимой заставили всех жителей ее села рыть окопы... Началась бомбежка, паника, они с матерью потеряли друг друга. Лида бегала по полю и кричала: "Ма-ма!" Потом она нашла ее останки... "Наверное, тогда на морозе я и сорвала голос"
...В дверь стучит женщина. На ней плащ, весь в глине. Лицо у женщины иэмученное, видно, что она чем-то очень расстроена. Из двери появляется головка девочки. Ей лет четырнадцать-пятнадцать, худенькая, изможденная голодом, блокадой, с большим открытым лбом, с косичками.
"Ты Соня?"
"Да"...
Девочка медленно поднимает испуганные глаза на женщину.
"Твою маму, в окопах... убили немцы..."
Это сцена из фильма "Балтийское небо" по одноименному роману Николая Чуковского. "Балтийское небо" - фильм о летчиках, защищавших небо блокадного Ленинграда от фашистов в годы войны. Едва прочитав сценарий, я сразу вспомнила Лиду Острашкову.
Роль Сони была моя первая драматическая роль на экране. Она принесла мне удачу. И пресса обо мне хорошо писала: "По-новому, неожиданно, в драматической роли раскрылась актриса Л. Гурченко". Но инерция после "Карнавальной ночи" и "Девушки с гитарой" была сильнее, и моя драматическая роль в "Балтийском небе" мою дальнейшую судьбу в кино не изменила...
Весной, перед самой Победой, мы с мамой поехали в Лубны. Это недалеко от Харькова. Там было все дешевле, чем у нас на базаре. После трудной зимы мама хотела меня подкормить, поставить на ноги. Мама теперь чаще бывала со мной, даже советовалась - ведь тети Вали рядом не было. Вот почему и в Лубны мы поехали вместе.
Чего только на базаре в Лубнах не было: и блинчики с мясом и творогом, и вареники с картошкой, и куличи, и соленые красные помидоры... Мы купили целую корзину яиц, курицу, большой каравай пшеничного хлеба и две бутылки молока на обратную дорогу.
В вагоне мама подсчитывала, сколько она сэкономила и на сколько в Харькове на базаре все дороже. Ее рука все время судорожно шныряла за пазуху, где она всегда держала деньги.
Поезд часто останавливался. Входили и выходили все новые и новые люди. Зашла и потеснила нас пара - муж и жена. Чем ближе к Харькову, тем теснее и теснее становилось в вагоне. К концу нашего путешествия в купе со всех сторон висели ноги, головы, мешки, чемоданы.
В пыльном окне садилось желтое солнце. Я подумала, что хорошо бы домой вернуться до наступления темноты. С нами такие продукты, а с вокзала до дома идти не менее часа... страшно.
- Девочка, а сколько тебе лет? Как тебя зовут?
"Начинается"...- подумала я и покосилась на женщину, что потеснила нас.
- В каком ты классе и почему ты не в школе?
Я посмотрела на маму.
- Так надо, - ответила за меня мама.
- Я еще учусь и в музыкальной школе... сразу в двух. Вот, - сказала я, чтобы она не приставала больше к маме.
- Какая умница. Ты играешь? Молодец.