А как папа следил за своей внешностью! Каждый месяц мама убирала ему седину и как бы то ни было, но выглядел он лучше мамы. Всегда хорошо одет, подтянут и строен, легок. Ему шли модные вещи, и он с удовольствием их носил. Пользовался успехом у женщин. Мама уже считалась у него пожилой. Ему семьдесят, а маме пятьдесят! Человек, который давал ему лет пятьдесят пять, папе уже не нравился: "У него глаз злой... не-е, он не добрый к людям".
У папы по-прежнему были дружки. Но после того, как он сам перестал курить и выпивать, стал получать удовольствие от того, что поил других, а сам, чокнувшись "за честь, за дружбу", пил "Березовскую" - харьковскую минеральную воду. Потом совал другу в карман деньги на такси и, удовлетворенный, все убирал со стола сам, чтобы не сердить маму.
Но увлекаться стал чем-нибудь еще сильнее и азартнее, чем раньше. Он постоянно был увлечен, "шел уперед", ему было интересно "завтра", а не "вчера".
"Леля, ето уже прошло, иди уперед, назад не оглядайсь. Допустила ляпсус, сделай вывод - и иди дальший... От так, детка моя. Давай дальший, займись новым делом".
Они с мамой проводили массовку за городом. У хозяйки папа увидел в саду два роскошных фикуса.
"Лель! Давай купим фикус у дом! Якая прелесь!"
Фикусы тогда стояли в залах и считались богатым украшением интерьера.
"Лель! Давай! Увесь дворец ахнить! У во дворце такого нема, а в нас будить."
Но мама не захотела категорически.
Утром папа разбудил меня рано, и мы тихо вышли из дома.
"Ета лежень хай ще спить. Увесь мир можеть проспать. Все вже и на работу пошли, и Сонька з базару пришла, а она, як барыня..."
Обычно папа уже в шесть утра поливал из шланга двор, цветы в нашем полисаднике и громко разговаривал со всеми соседями на самые щекотливые темы. Во дворе стоял смех. А потом он пускал в окно струю холодной воды, прямо на кровать с шариками, где блаженно и сладко спала мама,- будил ее. Так начинался день...
Но в то утро мама осталась спать, а мы на поезде поехали за город.
Оказывается, папа уже давно сговорился с той хозяйкой, и она его поджидала. За сто пятьдесят рублей (старыми) мы купили огромный фикус в деревянной кадке.
До станции фикус дотащили еле-еле. А что же будет дальше?
В поезд фикус не влезал. Обломалось несколько листьев, и папа, расстроенный, держал их в руках "про всякий случай". Фикус был объектом общего внимания и удивления: "какое красивое растение!", "ценная штука", "где достали?", "сколько заплатили?", "вот живут люди". Папа сиял.
В трамвай дерево не входило, и мы тащили его через базар по Клочковской от самого вокзала. Папа нес фикус на плече, а я изо всех сил поддерживала его локоть. На нас все оглядывались.
"Щас, дочурка, увидишь, як она бельмы вылупить... А я своего добився. Як поставлю на своем, так и будить. Як же ж ты мне помогаешь, мой сухарек, моя ластушка дорогенькая!"
Я же готова была лопнуть от натуги и счастья, хоть руки затекли, шея онемела.
Через месяц фикус стал желтеть. Потом начали опадать листья. Потом остался один ствол.
Мама была очень довольна.
"Что ж я не так зделав? Я ж за ним, як за ребенком, ухаживав, поливав исправно", - жаловался папа интеллигентному старичку из дворца - старичок этот вел ботанический кружок.
- И как вы его поливали, Марк Гаврилович?
- Ну як. Литровую банку утрушком, полбанки вечером. Лист толстый - хай пьеть.
- Ну, так вы же его, голубчик, загубили. Нельзя столько жидкости, сгноили растение...
Горевал папа, торжествовала мама, а потом: "Ладно, пошли дальший".
- Лель! Давай сделаем свое вино. Паштетик меня угостил своим вином. Во укусное! Прямо прелесь!
- Давай,- лениво сказала мама.
Папа притащил в дом бутыль на пять ведер. И все - с тем же неослабевающим энтузиазмом, с горящими глазами...
- Ну, теперь усе ахнуть! У Марка свое вино! - Насыпал в бутыль вишен, много-много сахару и стал ждать. Как придет с работы, поставит баян на кухне, и тут же бежит в комнату проверять вино.
"Лель! Уже бродить! Попробуй, укусно як. Ето ж прямо прелесь!" - и закрыл наглухо бутыль огромной пробкой.
"Лель! Хай себе бродить, а зимой усех буду угощать".
Бутыль взорвалась неожиданно, как бомба! Мы ужинали на кухне. "Ах ты ж, мамыньки родныи, погибло вино!"
По всей комнате - на кровати, на полу, на столе и стульях валялись черные вишни. А по стенам и потолку разливались красные струи, как после побоища.
"Эх, говорили мне, что не надо пробкою - хай воздух выходить, не послухав, боявся, что аромат улетить. Во дурак".
"Хи-хи-хи... так закон же не писан", - сказала мама, боясь произнести слово "дурак". Во-первых, она знала, что за это будет, а потом папа был так искренне потрясен...
Долго он ничего не приносил в дом и "пошел дальший" втайне от мамы. Ну, потом она узнала, что папа потихоньку стал сам делать баян. Не маленькие гармошки, а настоящий пятирядный баян - от начала до конца. Не сразу, но получилось! Он ходил к знакомым мастерам - смотрел, а потом ночами мастерил и мастерил. Проснешься ночью, а свет в комнате горит - папа еще не спит, работает.
Среди тишины он вдруг начинал так костерить какую-нибудь несчастную дощечку или пластинку целлулоида, что мы с мамой прятали лица в подушку, чтобы до него не донесся наш смех... Что он говорил? Вот этого не могу описать. Это неописуемо. Вот и все. Во всем этом - мой папа, о котором что бы ни рассказывала, а более ни описывала, - доносишь всего лишь половину или треть, а вернее, во совсем не то... Эх, папу надо было видеть, слышать, знать.
Баян получился прекрасный. Мама притихла. Потом папа нашел клад в голубой кастрюльке. Мама еще больше притихла.
А потом папа решил посадить у нас под окном розы. Пошел в Ботанический сад, тот самый, где я рвала шиповник, договорился с садовником, все расспросил, все разузнал.
"Теперь я навчився. Все взнаю досконально, а потом вже делаю. Жисть есь жисть".
И в нашем палисаднике, размером два на четыре метра, расцвели розы необыкновенной красоты. Мама замолчала, даже улыбалась, когда приходили к нам во двор полюбоваться папиными розами. Он обнес палисадник колючей проволокой и был "исключительно счастливый", если люди говорили, как само собой разумеющееся: "А-а! Это в том дворе, где баянист с розами живет?" Мама, глядя на то, как папа поливает розы, все чаще напевала "Осень". Папа ведь знал, что розы - мамины любимые цветы.
А когда я уже училась в десятом классе, папа купил себе фотоаппарат "Киев". Это было самое интересное его увлечение.
Папа долго изучал внутренности "Киева". И разобрался только при помощи мамы, которая расшифровывала инструкцию по пользованию фотоаппаратом. Потом папа долго то засвечивал пленку, то никак не угадывал с закрепителем и проявителем. Или щелкал, забыв снять с объектива колпачок. Фотографии были хрупкие, жалкие, скатывались в трубку.
Он овладел этим искусством!
Но каждый раз, когда мы с ним проявляли фотографии, он удивлялся, как первый раз: "Як ето от якой-то водицы на свет выходять люди, лес - усе на свете?.." На фотографию уходила половина папиной зарплаты. Он всех снимал и бесплатно, карточки дарил пачками. За ним ходила толпа детей.
Папа снимал всех сотрудников дворца - у входа, где по обеим сторонам парадной лестницы сидели два огромных льва. А мама была главной папиной моделью. Она сидела и на скамейках, и на стульях, и на траве, и под елкой, и выглядывала из-за деревьев, и склоняла головку к гипсовому дискоболу, и счастливая выходила из воды, и спиной уходила в воду, и даже под папиным натиском садилась на льва. Как же она терпеливо переносила папину железную режиссуру, не допускающую никакой отсебятины и импровизации. Потому он меня и не любил фотографировать - я уже постепенно выходила из-под его влияния... А мама наоборот - все больше и больше становилась похожей на папу. Он ее давил... И в конце концов подавил - она, скрепя сердце, терпеливо ему подчинялась.
"Распрастрите глаза поширей, пожалста! Влыбайсь веселей! Ну! Три-чечирнацать!" - И все: дети, старики, соседи, сотрудники, "кровенные", дамочки, ухажерки, - все на папиных фотографиях весело и жизнерадостно улыбаются!
При помощи аппарата у папы появилась возможность беспрепятственно знакомиться с теми женщинами, которые ему нравились. На фотографиях они сидели на траве, или на скамейке, или выглядывали на полкорпуса из-за дерева. А на фоне - или клумба с бюстом посередине, или олень с ветвистыми рогами, или девушка с веслом, или мускулистый дискобол с занесенным ввысь диском. Все фотографии - обязательно на фоне какого-нибудь произведения искусства.
"Марк, котик, что-то у тебя этой дамочки очень много... Вообще-то очень приятная дамочка, но почему-то я ее не помню. Кто это, интересно, а?"
"Да видела ты ее, Лель... такая порхавка (поганка) - ничего, абсолютно ничегинька хорошага. Я и сам ее не знаю - вот тебе крест святой! Напросилася, сказала, заплатить. Ну, а если человек просить, разве я могу отказать? Ты ж меня знаешь, я ж человек благородный. Лель! Да я могу ей фотографии и не давать. Як ты скажешь, крошка".
Он никогда не был, как все. Он и не мог, как все. В нем бурлила и кипела кровь до тех пор, пока он не находил возможности "выделиться".
Когда вышла на экраны "Карнавальная ночь", папа и мама стали в Харькове едва ли не самыми популярными людьми. Папе - радость! Если он в центре событий, объект внимания - его хлебом не корми, только дай рассказать про меня, про "концертик у диревни", про чечеточку, про аккордеончик. Он работал перед публикой, как артист, - преображался, перевоплощался, отбивал чечеточку, которой когда-то меня научил, крутился, вертелся...
А мама наоборот. Она перестала ходить на работу пешком - только в трамвае, отвернувшись от всех; стала носить темные очки, что возмущало папу. "Ты гордись, а не ховайся! Это наша дочурка, наша з тобою гордость". Мама ругала папу за то, что он раздаривает всем мои фотографии. Мои фото он дарил со своей личной подписью.
"А что, Лель? Чем ты, крошка, недовольна? Что я не так зделав? Разве у дочурки другая фамилия? Она у Москве, я и расписавсь. Та я ее отец! А тебе, моя детка, кушать поменьший надо, тогда стесняться не будешь. Смотри на своего мужа и бери пример. Вот так вот".
В тот год я приехала к родителям на зимние студенческие каникулы. По дороге с вокзала мама сказала мне, что в моей комнате папа сделал ремонт по своему собственному вкусу. Она просила быть сдержанной и не подавать вида, если мне не понравится, чтобы не огорчать его: "он так старался к твоему приезду...".
Комнату свою я не узнала... На стенах сидели птички с длинными хвостами. На подоконнике - подводное царство. Вокруг люстры - кружком, друг за дружкой - плавали пушистые золотые рыбки, точно такие, как в довоенном Дворце пионеров в мраморном бассейне. В четырех углах потолка сидели морские чудища с многочисленными щупальцами, похожие на медузу Горгону. А с потолка на стены свешивались длинные ветвистые водоросли - все в розово-зеленой гамме...
Мама давила мне руку, а папа с надеждой заглядывал в глаза. "Ну, як твой папусик встречаить актрису? Поработали на славу, что там говорить. Я такое, дочурка, только у баронським замку видев, а теперь и в нас дома такое. А, дочурчинка?"
У папы был "кровенный" дружок-маляр, по фамилии Беспорточный. "Етый Анатолий Беспорточный - настоящий художник, нарисуить тебе что хош". Сколько же этот Беспорточный попил у папы "за честь, за дружбу!" У него болела совесть, и он постоянно предлагал папе свои услуги. "Спасибо, друг, спасибо. Ще придеть время".
И вот это время пришло. Я смотрела, натужно улыбаясь, благодарила папу, но через несколько дней перешла в другую комнату - там якобы светлее. Папа все понял, и через месяц мама мне написала в Москву, что Беспорточный все перекрасил заново и теперь у нас нормально, как у людей...
Как у людей. С серебряными накатами, готовыми трафаретами. Как у всех. Побелкой занималась мама. Папа к ремонту интерес потерял - он не мог "как у всех".
Даже когда он в 1972 году лежал со вторым инфарктом в больнице, а я приехала из Ленинграда, где снималась в фильме "Табачный капитан", - он попросил маму, чтобы я пришла к нему в самом красивом и модном платье. Уже вся палата и больница знали, что он "отец актрисы".
Я пришла к папе с розами. В палате лежало еще человек шесть старичков и пожилых мужчин. Пахло лекарствами...
Как страшно, неужели папа - мой папа, мой сильный, неистощимый папа может умереть? Сейчас он совершенно другой. Предельно экономный в движениях, взгляд помутневших глаз мудрый, сосредоточенный, трагичный. Таким я его не могла и представить.
Почему такие крепкие жизнерадостные люди в старости становятся немощными и жалкими? Куда же уходит сила? Как это несправедливо! Нет! Мой папа не может быть старым и слабым. Это все временно. А на душе так пасмурно, 6езнадежно и горько... Как я буду жить без него? Чем?
Папа пошевелил губами. Я поняла, что надо к нему нагнуться, - он хочет сказать что-то, чтобы никто не слышал.
"Дочурка, сделай что-нибудь артистическое". И еле-еле кивнул головой, мол, не стесняйсь...
Мне тридцать шесть лет. Я в мини-платье с люрексом - самом модном, сижу около смертельно больного папы, кругом такие же еле живые старые люди. И сейчас вот, мгновенно должна "сделать что-то артистическое" - ведь все чего-то от меня ждут, ведь я актриса, и ведь папа наверняка уже на что-то намекнул, заверил, и я, вот так, ничего не продемонстрировав, уйду?
- Дорогие мои товарищи, друзья! Я вам так благодарна за внимание к моему дорогому папе, за то, что вы уважаете и понимаете друг друга... Я уверена, скоро вы все поправитесь и вернетесь к вашим женам, детям и внучатам. Как я вам благодарна! - Я искоса взглянула на папу - он доволен, но этого, кажется, для него маловато. Ну, что же, ради моего папочки я всегда была готова на все... - Может, я вам что-нибудь спою?
"Людочка! Мы стеснялись вас попросить, но вот вы какая хорошая. Спойте для нас про пять минут..."
"Пять минут". "Карнавальная ночь". Прошло пятнадцать лет, а больные старые люди просят "Пять минут". Может, это еще не срок для удачной, полюбившейся людям веселой комедии?
Но вот уже прошло двадцать четыре года после выхода картины на экран. Я уже снялась в пятидесяти фильмах, во многих из них пела.
В чем сила и успех картины? Почему эта комедия до сих пор живет?
...1956 год. Лето. Я перешла на третий курс Института кинематографии, мне двадцать лет.
На роль Леночки Крыловой в фильме "Карнавальная ночь" пробовалось много актрис. Я на пробе пела песню Лолиты Торрес из кинофильма "Возраст любви". Все говорили, что я на нее похожа, и мне это нравилось. Я так ее копировала, что, если закроешь глаза, не отличишь, кто поет - Лолита Торрес или я. Это всех приводило в восторг, а меня еще больше.
Но кинопробы я не прошла. Обо мне на худсовете не было и речи. Роль Леночки начала другая актриса.
...Я шла подпрыгивающей походкой по коридору студии "Мосфильм" в огромной широченной юбке, затянутая в талии так, что Лолите Торрес и не снилось. Голова моя, с колечками и челочкой, была чуть ли не вдвое больше талии. В моде были нижние юбки. Если другие девушки носили одну, то у меня их было две, да такие накрахмаленные, что лучше мне было не садиться... И я весь день была на ногах. Вечером еле-еле доплеталась до общежития - пешком, троллейбусом, электричкой - и падала мертвая. Зато фасон держала целый день!
Я шла по коридору студии "Мосфильм". На лице у меня было написано: "Все хочу, все могу, всех люблю, все нравится". Навстречу шел Иван Александрович Пырьев. Я его уже видела на студии и сразу узнала. Я и так шла, подпрыгивая, тут еще больше завихляла, еще выше задрала подбородок. Пырьев поднял голову, увидел меня, поморщился, а потом лицо его заинтересованно подсобралось, будто он увидел диковинного зверька.
- Стойте. - Он развернул меня к свету. - Я вас где-то видел.
- Я пробовалась в "Карнавальной ночи".
- А-а, ну вспомнил. Вы пели...
- Из "Возраста любви". Сама! - тут же добавила я, боясь, вдруг он подумает, что я пела под чужую фонограмму.
- Пела хорошо. А зачем ты так гримасничаешь?
- Ну...
Мы еще постояли, глядя друг на друга. Я нервно переминалась с ноги на ногу, а Пырьев очень серьезно и внимательно глядел на меня.
- А ну, пойдем.
Быстрым шагом устремился вперед, а я вприпрыжку за ним. Мы пришли в третий павильон. Здесь стояла маленькая декорация радиоузла - сцены, где Гриша Кольцов признается Леночке Крыловой в любви при помощи пластинки. Съемок не было. Срочно искали актрису на роль Леночки. Почему не снимали дальше актрису, принятую на роль сначала, я так и не знаю. В павильоне почти никого не было. Пырьев подошел к главному оператору: "Вот актриса. Ты сними ее получше. Поработай над портретом - и будет человек".
Вот так я, негаданно и неслыханно, попала в картину, где не прошла пробы...
На следующий же день я стояла перед камерой в собственном костюме - серой юбке и клетчатой кофте. Костюмы еще не успели перешить на меня. Снималась декорация радиоузла. Юрий Белов играл роль Гриши Кольцова. Ему было двадцать пять лет.
"Что это у нее под глазами черно, как у негра в желудке?" - громко сказал главный оператор. Все - "Ха-ха-ха".
Я знала уже, что меня нелегко снимать. У папы и мамы под глазами были тени и припухлости, они передались и мне.
Вот это группка. Вот это я попала! Хотелось плакать. Я никому не нравлюсь, не принимают. А я ведь еще ни одного слова не сказала - пока только ставили свет...
"Дуй свое, дочурка, иди уперед, не тушуйсь, усех положишь на лупаты - ето як закон!"
Главный оператор своей репликой сбил мою готовность, и я начала "с нуля": мягко сказала свою первую фразу, улыбнулась...
"Вы извините, что я сказал про черноту. Это шутка - немного неудачная. А вы актриса. Меня зовут Аркадий Николаевич".
"А меня Люся".
И мы навсегда стали большими друзьями.
"Карнавальная ночь" была экспериментом для всех членов группы. Сценарий Б. Ласкина и В. Полякова несколько лет никого на студии не мог заинтересовать и валялся по ящикам - теперь он в работе! Режиссер Э. Рязанов делал свою первую художественную картину - до этого он работал в документальном кино. Игорь Ильинский снимался в кино после длительного перерыва. А мы с Юрием Беловым впервые попали на главные роли.
И в самом сюжете фильма - тоже эксперимент. Извечный конфликт старого и нового. Побеждает новое - новая музыка, новые гармонии, новые джазовые оркестровки. Если учесть, что музыкальных фильмов тогда почти не было, удачных тем более, а джаз (и вообще что-то в этом духе), мягко говоря, не поощрялся... то понятно, почему эта тема в фильме была близка всему коллективу. Мы искренне и азартно высмеивали надоевшее старое и косное. И, конечно, главную партию здесь вело по-настоящему смешное, яркое и неповторимое исполнение И. Ильинского. Для всех нас эта картина была важным этапом в жизни. Собрались люди молодые, радостные, любящие музыку, шутки, юмор, умеющие искренне радоваться жизни. Вот эта наша общая радость, свет, желание победить смешное и опостылевшее старое и льются с экрана к зрителям... Картины никто не ждал, она не рекламировалась. Просто вышла 28 декабря - под Новый год.