Дар Ивана Тихоновича
Последняя школьная ночь. Последний заход к старшине за сухим дорожным пайком. Все сегодня последнее. И мигалка, спаренная со звонком, в последний раз просигналит свою световую морзянку… Утром в дальнюю дорогу. На какой фронт, в какую армию, будут ли они все вместе или разбредутся по батальонам, по полкам, группами, парами, того никто не знает. Пробовали выведать у офицеров, и там ничего путного.
С Екимовой так уговорились: только вместе. Конечно, армия это не школьный класс, где каждый может выбрать себе парту и место, с кем сидеть. Но все-таки они будут добиваться своего. Так условились.
Шумная Саша Екимова вбежала в казарму с какой-то сногсшибательной новостью. У нее всегда так. Все свои "в последнюю минуту" Саша выкладывает с шумом, с громом, с грохотом. Лицо совсем округлилось, глаза горят, венчик из кос завалился набок. Оглянулась по сторонам, потом шепотом:
- На Первый Украинский, девчонки, честное комсомольское!
- Точно? - спросила Вдовина.
Немного поостыв, угомонившись, Саша пробормотала:
- Похоже, что туда. На столе дежурного видела.
- Что видела?
- Ну что, ну карту видела, - отмахнулась Саша.
- И что?
- А вот то, - жестко ответила Саша. - На той карте Первый Украинский красным карандашом обведен, в кружочке, это понимать надо.
Лида Вдовина рассмеялась.
- Сашенька, глупенькая, родненькая, да там наступление идет, это наши офицеры карандашиком, а ты подумала…
- А почему наши документы там, с картой рядышком? - не сдается Саша.
- А потому что это штаб. Приветик, Сашенька, до скорой встречи, Сашенька, на энском фронте.
Девушки разошлись. Только они с Сашей в казарме остались.
- Ну ты подумай, Роза, - тихо говорит Саша, - ну подумай сама, а почему это там другие фронты без кружочков. Там ведь тоже наступают…
Чья-то рука легко опустилась на плечо. Оглянулась, глазам своим не верит. Ну когда это было видно, чтобы Тихоныч так приветливо улыбался. Будто подменили человека. И глаза у него какие-то не такие, прищуренные, добрые.
- Ты, Шанина, вот что, ты зайди ко мне, быстренько, чемоданчик потом соберешь, успеется.
Чуточку мягче стал старшина совсем недавно, вот с того дня, когда перед строем зачитывали приказ о выпуске. Все-таки привык Тихоныч к девушкам, и зря думали они, что человек отродясь не улыбался. Годы взяли свое. Три войны, три ранения да, может быть, еще что-нибудь другое, разве станет рассказывать человек каждому встречному, что у него на душе.
В каптерке на столике она увидела фанерный ящичек, старательно окантованный железными полосками, рядом листок бумаги, химический карандаш и консервную банку с водой.
- Пиши!
Взглянула на старшину удивленно.
- Пиши, - твердо повторил Тихоныч, - пиши, значит, так: город Архангельск, ну и все прочее.
- А что… прочее? - спросила она.
- Ну, значит, это самое, адресок твоего садика, ну и фамилию твоей хозяйки, или, как там у вас, директора, что ли. Пиши, пиши, только разборчиво… Ну что так уставилась? Удивительно, откуда мне известно? Да я, брат ты мой, если знать хочешь, в кадровом вопросе не хуже, чем в этом вот, в стеллаже своем разбираюсь. Пиши, пиши.
Старшина положил листок на ящичек, хлопнул по листку огромной ладонью, потом спросил, как там в ее садике в смысле сластей, и сам же ответил, что, наверное, не богато, потому что война никого не обошла, всю жизнь перекорежила. Тихоныч говорил, а она гадала, откуда старшина знает о ее садике, о ребятишках ее. Вдруг вспомнила. Это было зимой, старшина печи растапливал в казарме, она рассказывала подругам о своих малышах, о Леночке, а совсем недавно, когда она зашла в каптерку за беретом, спросил между прочим, как там живут ее ребятишки, что пишут из садика…
Старшина объявил торжественно:
- Три кило сахарку в этой таре. Грамм в грамм.
Бережно поставил ящичек на свою койку, отошел в сторону и, не отводя глаз от посылки, спросил:
- Толково у нас с тобой получилось?
- Ага, - сказала она, потому что теперь ее мысли были далеко-далеко от каптерки, у самого берега Белого моря, там, наверху, в просторной комнате ее малышовой, суточной группы. Видно, не пришелся ему по душе такой неопределенный ответ. Нахмурился Тихоныч, вздохнул шумно.
- Что "ага"? Думаешь - старшина, так он это самое, не сказать бы худого слова при девушке, так он, значит, наскреб, поживился солдатским добром? Я, Шанина, сколько уже на своем участке нахожусь, из брюха выдеру у того человека, который казенное добро себе приберег, а ты "ага-ага!", - проворчал Тихоныч. - Вот слушай, что я скажу. Сахаром не пользуюсь. Не принимаю. У меня такая болезнь, что сладостей никаких не положено. Полковник наш знает. Сахар свой комплектую самым законным образом и одну тысячу пятьсот граммов отсылаю в Омск, Ольге Тихоновне, сестре. В январе моя Ольга Тихоновна у сына своего гостила. Не посылал. Теперь она снова в отъезде, к брату, забралась, за Хабаровск. А там пасека, мед свой. В общем - терпимо, проживет Ольга Тихоновна. А твои пацанята не проживут, без сладкого ребенку нельзя.
Она молчала, потому что, когда слезы подкатываются к глазам, надо молчать. Тогда все проходит.
Горький хлеб
А они-то думали
Машины остановились у контрольно-пропускного пункта. Солдаты проверили документы, заглянули в кузова. Какой-то веселый крикнул:
- Привет, красавицы! Санбатам пополнение?
Другой, тоже веселый, уточнил:
- Наши! Пехота. С винтовочками.
- Ты смотри! - ахнул солдат. - Винтовочки с оптическими прицелами!
Хрюкнули тормоза, машины отчалили от КПП и, набирая скорость, пошли в сторону минской магистрали. Теперь-то уже не надо было гадать да ломать голову, куда ведет путь-дорожка. Пусть говорят, что нынче все направления главные, что все фронтовые дороги на Берлин ведут, все-таки эта, минская, короче других. И прямее. Потому она и самая главная…
Для кого война начинается с траншеи переднего края, для кого издалека, с мертвого покоя стародавних ее следов. На каждом метре минской магистрали отметины свежих боев: ржавые останки машин в кюветах, залитые водой воронки, давно покинутые землянки, траншеи, страшные пепелища, поля в бурьяне. Потом стали попадаться указатели дорог на госпитали, медсанбаты и в разные другие хозяйства. И вот - Ерши.
Воткнулись они своими огарками в самое небо. Неподалеку от Ершей другой населенный пункт - Ковали. Куда им до Ершей! На полевых картах высота Ковалей над уровнем моря обозначена цифрой 76,2, Ершей - 269,9. Вот это высота!
Гитлеровцы за Ерши зубами держались, потому что у каждого в карманчике куртки или под кожаным ободком каски хранилась памятка самого фюрера с таким текстом: "Главная квартира фюрера. 3 января 1943 года. Приказ фюрера: цепляться за каждую высоту, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего солдата, до последней гранаты… Каждый занимаемый нами пункт должен быть превращен в крепость, сдачу ее не допускать ни при каких обстоятельствах, даже если она будет обойдена противником. Адольф Гитлер".
Вот почему от Ершей только огарки остались да груды перемолотого, черного от огня камня. Ну и понятно, доблестный гарнизон крепости Ерши. В полном составе. С памятками фюрера в карманчиках зеленых курток. Остался, естественно, не потому, что этого требовал текущий момент. Гвардейцы батальона реактивных минометов потребовали. Вот и остались защитники высоты Ерши. Навечно. В земле.
Теперь Ершами владеет запасная рота. Ласковый, весенний ветерок окатывает со всех сторон высотку, и тишина вокруг невозможная. На земле и там, за тяжкими тучами, тишина. Отсюда до переднего края не рукой теперь подать, а топать да топать по мертвой, огнем и железом обработанной белорусской земле. Теперь война где-то там, далеко, за лесами, за долами, откуда подкатываются подобные тяжким вздохам неведомого чудища разрывы снарядов: "Уу-ухх, уу-ухх!.." Только по этим вздохам и узнаешь, в какой стороне война. Не все запасные роты на таком отшибе, как эта, куда на рассвете 8 марта 1944 года прибыли девушки-снайперы. Загрустили, когда услышали, что отсюда до настоящей войны, до живых гитлеровцев далеко-далеко. И по расстоянию, да будто и по времени. Когда подойдет это время, командованию запасной роты, как сказал старший лейтенант Авилов, знать не положено, потому что группа снайперов находится в прямом подчинении штаба армии.
- Так что, товарищи снайперы, - поправив ушанку, хрипловато пробасил Авилов, - приступайте к землянкам. Местность тут обшарпанная, голая, маскировка требуется, поэтому никакой кучности, чтобы землянки вразлет, понятно?
Девушки приуныли, притихли. В школе снайперов думали: прибудут и сразу - на передовую. Не пришелся по душе и командир роты: ну вспомнил бы, что 8 марта - женский день. Не до поздравлений, понятно. Война. Но сказал бы человек хоть что-нибудь обнадеживающее, подбодрил бы, ну вот как тот спецкор дивизионки в кубанке. Привязался в дороге и давай расспрашивать да просвещать. Конечно, же, парень в кубанке многое "загибал", но в общем-то получилось что-то похожее на то, о чем думалось долгими зимними ночами. А этот… ну пусть бы о настроении спросил. Куда там! Посмотрел на свои часы, руки за спину, два шага в сторону и вполоборота, даже взглядом не удостоив, будто рядом, за его спиной, не снайперы с грамотами ЦК ВЛКСМ, а так, бедные родственницы, нахлебницы, продиктовал:
- Так вот, землянки - это первое, святое дело. Строевых сегодня не будет, аттестатики сдать старшине, вещички с местности убрать. Все понятно?
"Понятно, товарищ старший лейтенант", - вздохнув, подумала ефрейтор Роза Шанина.
Строго взглянув на девушек, командир запасной роты ушел. Тоня Смирягина тоненько пропела:
- Ой лихо мне!
Подошли "ветераны" запасной. Шутка ли! Такое и не приснится. Пятьдесят девушек снайперов! С грамотами ЦК комсомола!
Подошли, предложили свою помощь.
- Спасибочки! Нам не привыкать! - бойко и непринужденно соврала Саша Екимова. Даже глазом не моргнула, и подруги не рассмеялись по поводу Сашиного хвастовства. А солдаты поверили, только один, уже не молодой, видно, бывалый, разглядывая свою самокрутку, чуть ухмыльнулся и, покачав головой, сказал:
- Ну-ну, посмотрим.
Еще в школе девушки твердо решили принять на вооружение полную независимость от мужчин. И самостоятельность. Во всем! В самом трудном. Они не какие-нибудь зелененькие, а самые что ни на есть полноценные, готовые в огонь и на смерть солдаты. Вот только землянки… На школьном полигоне отрывали стрелковые окопчики, гнезда. Это просто. Несколько бросков лопатой - и укрытие готово. Перед самым выпуском девушкам показали, как выглядит землянка. В разрезе. Белым по черному. На классной доске, мелком. А тут лопатой надо работать. Киркой. Тут и камень, и глина под ногами, хлюпает, тут сам леший лапы переломает, пока до сухой земли доберется.
Сержант, принесший лопаты, посоветовал отрывать землянки где посуше, земля податливее. Чем-то он походил на школьного старшину. Может быть, усами. Рыжеватые, щеточкой, старательно подстриженные, сам мешковатый, чуть сутулый. Сбросил на землю лопаты, вытащил из кармана ватника старенький, расшитый васильками кисет и принялся старательно изготавливать долговременную, как говорят солдаты, махорочную самокрутку.
- Стало быть, все до единой снайперы, - ни к кому не обращаясь, произнес сержант. Щелкнула зажигалка, следя за уплывающим в сторону дымом, сержант повторил тверже: - Стало быть, снайперы! Надо же! - Покачав головой и сбросив ватник, взялся за лопату. Работал он ловко и споро, словно только и ждал этой встречи с застывшей, покинутой людьми землей.
…Девушки так думали: запасная рота - это на крайний случай, когда потребуются свежие, еще не обстрелянные тыловики. Удивились, когда услышали от сержанта, что все в роте - народ фронтовой, что многие были ранены еще в боях под Москвой, первыми вступали в Ржев, в Смоленск, что старший лейтенант Авилов - это не просто командир запасной роты, а знаменитый разведчик дивизии, а здесь, в запасной, временно, после очень тяжелого ранения. И все тут временные, и никому в Ершах загорать нет охоты, и хлеб тут "горький", потому что война для врага в самую страшную пору входит. И еще, это уже по секрету сержант сообщил девушкам, что теперь старший лейтенант Авилов "будет психовать до новой комиссии". Был вчера Авилов в сан-отделе, оставили в запасной, а докладную из дивизии вернули Авилову, потому что человеку окрепнуть окончательно надо.
Запасная рота - тихая пристань
В Ерши генерал только для того и заехал, чтобы посмотреть, как стреляют девушки, в форме ли все они снайперской, потому что близилась отправка снайперов в батальоны его дивизии.
На полянку высыпало все население запасной, даже ротный повар пришел. Зрелище готовилось неслыханное, ну и, конечно же, невиданное. Целый взвод снайперов-девушек на линии огня! - такое раз в жизни можно увидеть.
Отстрелявшись, девушки принесли свои мишени генералу. Он рассматривал каждый листок внимательно и приговаривал: "Славно, славно". Мишени пошли по рукам. Было чему дивиться! Все десять пуль оставили след в черном яблочке каждой мишени.
Комдив подошел к девушкам, кивнул головой в сторону передовой:
- Они теперь бегают, шустрыми стали, так вот, забыл я спросить, как вы сильны по бегущим. Ну скажи, ефрейтор, - обратился генерал к стоявшей неподалеку Шаниной, - скажи, как там у вас в школе по этому предмету получалось, были отличники, пятерочники? Только по-честному, предмет трудный, да еще когда мишень на всю железку запущена. Ну, так как, есть такие, пятерочницы? - спросил он у густо покрасневшей Розы.
- Ага, товарищ генерал, есть такая! - ответила за нее Саша Екимова, мгновенно, твердо, будто только и ждала такого вопроса.
- Кто же она такая? - глянул генерал на Сашу Екимову.
- А вот она, товарищ генерал, наша Шанина, - выпалила Саша, - у нее грамота за поражение движущихся мишеней, товарищ генерал, а благодарностей сколько! - Позабыв о самых простейших обязательных нормах поведения солдата, Саша подняла с земли маленький, с грецкий орех, камешек. - Вот такие, товарищ генерал, такие, сама видела, на лету сшибает!
"Не подумала, сболтнула, предала верную подругу. Кто знал в школе о камешках? Только она, верный друг Розы, потому что это совсем не цирковой номер, потому что Роза Саше призналась, что это она себя испытывает и что каждый человек может сделать, что задумал. Потом еще Роза строго предупредила: "Смотри, не болтать! Скажут, глупостями занимается Шанина". Конечно, ей теперь достанется от подруги. Ну и пусть, - думает Саша, - а генерал должен увидеть своими глазами, что может сотворить ее самая близкая подруга. Да разве ж можно скрывать такое от Героя Советского Союза, от боевого командира прославленной дивизии!"
- Можешь? - негромко спросил генерал Розу.
- Могу, товарищ генерал, - протяжно, по-северному окая, ответила Роза, и по красивому, вдруг побледневшему ее лицу скользнула недобрая улыбка. - А к чему это, товарищ генерал? - спросила девушка.
- Ты смотри, - взглянув на Авилова, прищурился генерал, - ты смотри какая! "К чему" - спрашивает. К тому, - обращаясь теперь уже к Шаниной, сказал генерал, - что понимаешь, столько лет на свете прожил, три войны прошел, а чтобы пуля такой орешек размолотила в воздухе, не видел, понимаешь, не видел. Пожалуйста, можешь - стрельни для меня, не можешь - не надо стрелять, я тебе на слово верю.
Наступившая тишина отозвалась толчком в сердце. Шагнула в сторону, подняла камешек, молча, движением руки подозвала плечистого молодого солдата и, толчком ладони загнав патрон, сказала:
- Бросай, когда скажу! Да не в зенит, бросай под углом и чтобы свистело. - Молча указала солдату место для броска, вскинула к плечу винтовку.
- Бросай! - отчетливо прозвучало в тишине.
Пуля раздробила камешек на стремительном взлете. Солдаты ждали выстрела попозже, когда брошенный, словно из пращи, камешек сбавит скорость на вершине траектории. Так думал и генерал, даже Саша Екимова была уверена, что пуля сойдется с быстролетной целью где-то там, дальше и выше, в мертвой точке дуги.
Произошло немыслимое, неожиданное, невиданное. Авилов сказал девушкам, что генерал остался доволен их стрельбой, а они приуныли, загрустили. Думали, что с приездом комдива в запасную все переменится, что теперь-то кончится тягостная жизнь в опостылевших Ершах. Для того и старались на стрельбах, переживали, пожалуй, посильнее, чем в школе на инспекторских. Приуныли девушки, а солдатам показалось, что это они от тоски по дому, да еще оттого, что впереди предстоит. А тут еще вдобавок шуточки пошли разные, солдатские. Не злые, совсем даже не обидные. "Приветик, беретик!" или "Как жизнь запасная?" Ну что в этом злого? Привезли для девушек береты. Синие, суконные, со звездочками. Хорошие такие береты, ветром не смахнет, и все-таки это берет, а не какая-нибудь пилотка второго срока службы. Не сами придумали, выдали им такие головные уборы. Так и записано в вещевой книжке: "головной убор", а не берет. А они переживают, девушкам кажется, что нет в жизни ничего невыносимее, чем это осточертевшее "Приветик, беретик".
Война откатывалась от Ершей, только с попутным ветром доносились теперь, да и то редко, приглушенные расстоянием далекие-далекие выстрелы наших дальнобойных. Радуясь успехам наших войск, девушки со дня на день ждали отправки на передовую. И когда Авилов как-то мимоходом спросил Розу, почему это все девчата, будто сговорились, разом перестали писать домой, Роза, горько усмехнувшись, сказала:
- И вы, товарищ старший лейтенант, еще спрашиваете! Ведь стыдно же писать, что мы торчим на этой тихой пристани, когда люди воюют.
Авилов смолчал, потому что и сам возненавидел запасную. Со дня на день ждал, что примут во внимание его рапорты и отправят на передовую.
Недалеко от Ершей в сизой дымке речушка виднеется. Извилистая, непутевая. Белорусы говорят, речка историческая, знаменитая речка, от нее Витебск получил свое название. Он в древности, а об этом свидетельствуют летописи, Витьбеском был, от Витьбы так назван, на месте ее впадения в Западную Двину обосновался. Вот что утверждают белорусы. А девушкам сейчас это безразлично: Витебск или Витьбеск, им бы поскорее из Ершей выбраться.
Вокруг мертвая земля, пепелища, леденящие душу следы недавних боев. Все искромсано, разбито, выжжено. Только печные трубы торчат над черной землей, напоминая прохожему солдату, что здесь когда-то люди жили, были деревни.
Тишина. Даже птиц не видно. А ведь март, солнышко пригревает. Редко проползет заплутавшая полуторка. Спросит водитель на ходу, как отсюда на твердую дорогу выбраться, далеко ли отсюда до КПП, - и пошел, и пошел своей не обозначенной на полевых картах зыбкой, временно прописанной на земле фронтовой дорогой.
Порой забредет легко раненный солдат, передохнет, перекурит, просушит портянки, заправится разогретым концентратом и снова в путь-дорожку до ближайшего перевязочного. Спросят солдата, как там "на передке", что слышно, что видно, а он, вместо того чтобы со знанием дела просветить тыловиков, - сам допытывается, расспрашивает, как там, стоим или продвигаемся? Ну, конечно же, солдату скажут: "Помаленьку продвигаемся, жмем помаленьку". Совинформбюро в эти дни так расшифровывает это "помаленьку": "Юго-восточнее Витебска наши войска вели упорные бои по окружению большой группировки противника".