А что может сказать солдат, пришедший с переднего края? Ничего. Траншея первой линии - это не КП дивизии и даже не НП батальона. Из траншеи далеко не увидишь, что к чему не разберешь.
Вот танкисты - народ осведомленный, у них горизонты широкие, они всюду первыми поспевают, им с башни виднее. Неподалеку от Ершей тридцатьчетверка "загорает". Что-то с двигателем случилось, запросили по рации буксир. Услыхали девушки, что танкисты только-только из боя вышли, - и туда, в низину, к танку. Все-таки капелька войны. Роза осталась в землянке, Саше сказала:
- Подумаешь, невидаль, танкисты, много они тебе скажут. - Растопила печурку. Тяги никакой, все дымом заволокло, это оттого, что труба - одно название. Корявая, безобразная. Саша притащила с пепелища кусок пробитой пулями ржавой железяки, скатала, опутала проволокой и в землю воткнула. Теперь солдаты посмеиваются. Ну и пусть посмеиваются, у них трубы не лучше и в землянках не теплее.
Тоненько напевает весенний ветерок свою нескончаемую, тихую песенку. Холодно в землянке, сонно подмаргивает желтый огонек светильника, глаза смыкаются, не о чем думать не хочется… Где-то наверху баян всхлипнул или аккордеон, или просто ей почудилось…
Последняя ночь в Ершах
Последняя ночь в запасной… О чем думала она в ту последнюю ночь в школе… Кажется, о матери. Странно, почему-то только о матери. Вот и теперь она перед глазами. Тихая, все о чем-то думающая, маленькая. Тонкие седые волосы собраны в тугой пучок, на плечах косынка. Серая шерстяная, та самая, которую Сергей подарил перед уходом в армию. Где-то он теперь? И дома не знают, где он, так давно не было писем с фронта. Саша протягивает руку к светильнику.
- Пусть горит, Сашенька, не гаси, скоро утро.
Саша подняла руку, провела ладонью по холодной земляной стенке.
- Прощай, родненькая земляночка, - ласково поглаживая землю, вздыхает Саша, - закончим войну, придут люди, засыплют тебя, и никто не узнает, что жили тут… Роза, спишь?
- Да ну тебя, Сашка, с твоими песнями! - отвернувшись к стенке, сонно бормочет Роза. - Спи или молчи.
Проснулась Роза от страшного грохота над головой, выбежала из землянки. В синих предутренних сумерках разглядела танк. Ревет, вертится в дыму, никак не может выволочь за собой на дорогу вторую машину. Ошалели ребята, не видят разве, что землянки рядом. И Саша выбежала.
- Э-эй! Поосторожнее можно? - крикнула вслед уходящей машине.
Танк скатывался к дороге, уводя за собой вторую, вчерашнюю машину. Еще не опустилась крышка люка, еще отчетливо можно было рассмотреть лицо танкиста, завиток темных волос над бровью, глаза. Роза увидела это лицо, вспомнила, узнала, взмахнула высоко поднятой рукой, потом долго-долго смотрела на дымный след машины, не двигаясь, притихшая, с поднятой рукой. Опустила руку, когда увидела Сашу рядом с собой, ее глаза, удивленные, большие:
- Кого это ты… провожала?!
- Так, никого, - тихо ответила Роза, - показалось. От тоски всегда кажется, Сашенька, смешно, правда смешно?
- Что смешно? - не поняла Саша.
- Когда кажется, всегда смешно. Ну, понимаешь, показалось, будто парень знакомый на танке, вот и все.
- Это который на башне, черный такой? - спросила Саша.
- Ага.
Саша руками всплеснула.
- Ты что! Он под Сталинградом воевал, представляешь? Сталинградец! Три ордена! Командир танка! Все проспала на свете, а теперь кажется, кажется, это у тебя, Розочка, от Ершей наших.
- Ладно уж, молчи, - вздохнула Роза, - пошли досыпать.
В землянке Саша сонно спросила:
- Думаешь, знакомый? Да?
- Ничего не думаю, спать хочу, будь здорова, Сашенька.
…Тоненько поет весенний ветерок в трубе, сон не приходит, мысли кружатся, кружатся, все дальше бегут от землянки, вот и зеленый берег Устьи, белая северная ночь, тихая, чистая, раздушенная травами, немножко тревожная, потому что завтра - в Шангалы, в райком. На комсомольском собрании ей поручили выполнить одну работу. Сидела до ночи, списывала с карточек, у кого какие заработки по трудодням, в прошлом году, в позапрошлом. Потом отец пришел, заглянул в тетрадку, сказал: "Так ты и для меня выпиши, кряду за три года, это тебе, дочка, партийное поручение". Потом он еще сказал, что цифры сами по себе, отдельно за тот год, отдельно за этот, может быть, и ничего не скажут, а если их сдвинуть рядом - заговорят. "Вот тогда, - сказал отец, - тогда сама увидишь, как жизнь наша в гору пошла".
Всегда так: что-то не ладится - подоспеет отец, растолкует, и глаза открылись, и работа пошла веселее…
Тоненько поет ветерок в трубе, будто встречный, только тот был теплый, летний, когда она мчалась в Шангалы на попутной полуторке со своим школьным черным портфельчиком, распухшим от карточек с колхозными трудоднями. Первую половину дороги она тряслась тогда в кузове. Все трясутся, кто ездит на попутных. И за это спасибо водителю. Устроишься поближе к кабине - и никакая тряска тебя не проймет. Это когда в кузове нет бочки. А в кузове бочка. Железная пустышка из-под масла. Грязная, черная, страшная. А платье новое, крепдешиновое, подарок брата, первый раз ради такого случая надетое. Болтается бочка от борта к борту, гремит, кувыркается, но куда невыносимее ошалевшей бочки - поведение водителя. Рядом с парнем свободное место в кабине. Так что же оно святое, неприкосновенное? Или этот кудрявый цыган думает, что девушка в новом платье только и мечтала, как бы с грязной бочкой в одном закутке прокатиться! Был бы культурный человек, - сказал бы по-человечески: "Прошу, девушка, в кабину, место свободное". Все-таки культура - это великое дело, - приходит она к выводу, поглядывая с опаской на бесноватую бочку.
Он спросил с издевкой (конечно же это ей показалось): "Как жизнь молодая, девушка?"
Ну что было ответить такому необразованному! А он поставил ногу на скат, положил локти на ребро борта, ухмыльнулся. И очень глупо это у него получилось. Это она так тогда подумала, что глупо. Просто улыбнулся парень. А потом вдруг спросил: "Бочка моя цела?" Только взглянула, как ножом полоснула. А он говорит: "Хочешь, давай перебирайся в кабину, там спокойней!" Подумала: отказаться от кабины, чтобы доказать парню, что есть на свете гордые девчонки, так ведь до него не дойдет, а впереди еще половина дороги. Ну и пересела.
Волосы у парня черные-черные, густыми завитками на лоб спадают. И глаза, кажется, черные. Так и решила - цыган. Потом заметила полосатый уголок тельняшки на груди, на правой руке синий кораблик с надписью на борту: "Федя". Не удивилась, просто решила: парня зовут Федей и мечтает этот Федя о вечной славе, о бессмертии. Ну и пусть мечтает, пусть называет корабли своим именем. Лицо цыгана упрямое, скуластое и все-таки это красивое лицо. Да только к нему оно не пристало. Не стоит человек такого лица.
Она-то взглянула, а он - нет. Будто бочка с ним рядом из-под масла. Ну и что ж, ну и пусть не смотрит, не велика беда. Потом он сказал: "А ты бы авоську подхватила на коленки, болтается тут под ногами".
Хотела сказать, что сам он авоська, без души и без сердца. Не сказала, другое получилось, просто просветила человека, сказала, что это портфель, а не авоська, а потом многозначительно добавила: "Понимать надо!" Да только он ничего не понял, потому что еще хуже ответил: "Ну так барахлишко подбери, работать мешает". Не осталась в долгу: "Знал бы ты какое это барахлишко!" - "Таньга?" - весело спросил парень.
А что такое таньга - она не знала. Взглянула на парня, он сразу догадался, что не знает, ну и объяснил, что таньга - это деньги, а потом еще сказал, что культуры у нее маловато. Посмотрела на его руку, сильная, загорелая, кораблик синий, буквы синие, и сказала, что в голову пришло: "Федя, а ты злой человек". Парень рассмеялся: "Федя! Ха! Вот придумала курносая. Дидо я Ди-до!"
И рассказал, что в этом имени целая его родословная, что, во-первых, если полностью, так он Дидо Дмитриевич Орлов, а Дмитрий и Дина Орловы - это его папа с мамой, вот и получился Дидо. И с грустью добавил, что теперь он вроде справочного бюро на собственном ходу. Привык. Взглянул на синий кораблик и рассмеялся: "A-а, вот почему ты Федей меня назвала! Это мечта моей жизни…"
Потом Дидо вдруг запел: "Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет…" И спросил: "Знаешь, кто будет тогда перед моими глазами? Живой Федя Клочихин". И опять не обошлось без подковырки. "А ты не знаешь, кто такой был Федя Клочихин? Нет? Так и думал. Те-мно-та. Будешь в Вологде, зайди в краеведческий музей, там все узнаешь. Отважный был Федя. В девятнадцатом году двести пятьдесят комсомольцев повел Федя на Колчака, воевал геройски, погиб геройски, а ему и восемнадцати лет не было".
А когда приехали в Шангалы, Дидо спросил: "Тебе куда теперь, в раймаг или в кино?" А когда она сказала, что приехала по вызову в райком комсомола, лицо парня смешное стало, очень удивился, что такую девчонку в райком вызывают, да еще с портфелем. Сказал еще что-то, она не расслышала, громко фыркнул мотор, а он из своей кабины прокричал: "В одиннадцать ноль-ноль буду у моста, на той стороне, могу прихватить". Пока придумывала, как бы ответить, чтобы не задавался человек, он уехал. Только пыль взметнулась из-под колес.
…Сдала свою работу, вышла из райкома, постояла, подумала и так решила: свет не клином сошелся на полуторке с бочкой, да и радости мало с таким задавакой рядом сидеть. Ученый выискался: культуры, говорит, маловато, темнота, курносой обозвал. Ну конечно же, задавака. Вот только о мечте парень хорошо сказал, сама так думала.
Дошла до мостика и остановилась. Тут самое подходящее место для посадки, машины перед спуском притормаживают, можно даже на ходу вскочить в кузов, только бы водитель позволил. Синяя эмка не остановилась. Ну и не надо, добрых людей куда больше на свете, чем таких. Перешла мостик, вышла по тропинке на Богдановский тракт, даже не оглянулась назад, это ни к чему, увидит из своей кабины - подумает еще, что девчонка ждет не дождется. Совершенно не к чему оглядываться. А вот когда за спиной, совсем рядом дико завизжали тормоза, - оглянулась.
"Ну, поехали?" - весело спросил Дидо. И она вдруг улыбнулась и сказала: "Ну, поехали".
Она первая заговорила, спросила, какое у него образование. Посмотрел на нее, рассмеялся: "У меня-то? Ха-ха, вполне законченное образование, полное среднее, семь классов, три года за баранкой, всего десять. Ну чего так смотришь? Труд ведь это тоже в зачет, каждый день голову ломать приходится. Кончилось вчера масло в нашей мастерской, и лимит кончился. Директор в панике, механики по домам, а что поделаешь, станки без масла, как мотор без бензина, тут я и говорю начальству: выколочу. Слышишь, бочка притихла, не барахлит, тяжелая, с маслом. Выколотил".
Ей показалось, что Дидо очень доволен своей поездкой в Шангалы, что он сейчас и, правда, как школьник, который ответил урок на пятерку. Спросил, сколько ей лет, сказал, что ему восемнадцать, что осенью в армию уйдет и обязательно в технические войска, потому что так задумал, потому что человек обязан добиться своего, если задумал. Потом он стал рассказывать, как весной монашку подобрал в дороге. Пожалел старуху. Загуляла монашка, в обитель опаздывала к поверке. Всю дорогу сладко похрапывала в кабине, а когда проезжали Едьму, очнулась, будто ее током ударило. Взглянула на большой дом, что-то пробормотала, креститься стала, как заводная, глазами заморгала. "Заметная твоя школа, четырнадцать окон насчитал по фасаду. Мощная школа", - закончил свой рассказ о монашке Дидо. Тогда она ему растолковала, что это вовсе не школа, что ее школа в Березняке, а это дом-коммуна, первые коммунары его строили, и даже рассказала все, что слышала от отца о грозных и тяжких первых днях жизни коммуны. Рассказала, будто хорошо выученный урок ответила. Дидо ухмыльнулся. "Ну сильна, где это ты вычитала?" - "В своем доме, вот где!" - неожиданно для себя громко крикнула она. Можно было бы и потише ответить, совсем тихо: машина бесшумно катилась под гору, мотор чуть дышал. Конечно, можно было, да только не в ту минуту, когда так неожиданно подоспел случай расквитаться с парнем за все его шуточки обидные. "Я родилась в этом доме, понимаешь, в этой коммуне! А ты - "где вычитала, где вычитала"". Она откинулась на спинку сиденья, покачала головой, как он тогда, и с удовольствием проговорила. Тоже как он тогда, по складам: "Те-мно-та".
Дидо смущенно улыбнулся, горько вздохнул: "Что верно, то верно, от шести классов не засветит". - "А говорил, что семилетку закончил", - тихо сказала она. "Говорил, говорил, - опять нахмурился Дидо, - на лбу не написано, может быть, и все десять, может, и больше, всякому пассажиру признаваться не намерен". - "А мне вот признался", - с какой-то затаенной гордостью проговорила она. "Ну и признался", - едва кивнув головой, ответил Дидо.
Потом они оба молчали. Ей показалось - долго, долго молчали. Загадала: не заговорит парень с ней до той, самой высокой сосны, ну и не надо, ну и она будет молчать до Едьмы, а то, может быть, и там слова не скажет, когда он такой чудной. А когда мелькнула за окном та самая, загаданная, заговорила все-таки, спросила: "Ты всегда такой?" - "Какой такой?" - улыбнулся Дидо. "Ну, такой… смешной ты, как ветерок, пошумел и затих". Сказала и покраснела, лицо будто огнем обожгло. И совсем он не смешной, на смешных смотреть противно, они глупые, потому и смешные. Этот - настоящий парень, другой бы на его месте в долгу не остался, а он молчит, конечно же, думает, за что она его смешным обозвала. Удивилась, когда вдруг услышала: "День физкультурника близко, приедешь в Шангалы?" Смутилась, покраснела. Думала, что ему ответить.
За ручьем, у тропинки машина остановилась. "Вот и приехали", - оборвал ее мысли Дидо. Она хотела сказать что-то на прощание и не сказала, он молча включил мотор, приветливо взмахнул рукой. Она тоже подняла руку. Потом долго-долго смотрела на пыльный след машины.
…Тоненько поет ветерок в трубе. Будто встречный. Только тот был теплый, ласковый. Приподнялась на локте, чтобы погасить светильник, взглянула на Сашу, ахнула. Ладонь под щекой, глаза открыты.
- Ты что не спишь?
- А ты? - тихо спрашивает Саша.
Роза тихо улыбается, гасит свет, сквозь набежавший сон Саша слышит:
- Я, Сашенька, дома была, только-только вернулась.
Юго-восточнее Витебска
Ну, а где же война?
На вечерней поверке комроты объявил:
- Завтра в батальоны.
При этих словах в воздух полетели синие береты, Девушки радостно улыбались: очень уж надоела им запасная.
…До передовой добирались с помощью всех видов транспорта, который существует на фронте. Кроме воздушного. Немного на попутной самоходке, на полуторке, в машине полевой почты, потом девушек подобрала "санитарка". Мотались, мотались в "санитарке", подъезжали к каким-то большим блиндажам, спускались в овраги, буксовали на подъемах и, наконец, услышали голос сопровождающего, фронтовика-сержанта:
- Вы-ы-гру-жайсь!
Подхватили вещевые мешки, выгрузились. Подумали: все, кончилась болтанка, прибыли. Куда там! Оказывается, водитель санитарки - человек с упрямым характером - не послушался сержанта, нырнул в лесную просеку, вот она и увела машину в сторону.
- Тебе, друг, на похоронном транспорте трудиться, там как раз такие скоростники требуются, - выговаривал сержант водителю.
- Топай, топай, экскурсовод, - проворчал водитель, захлопнул дверцу кабины, и машина медленно уползла в темную щель лесной просеки.
- Пошли, что ли? - тяжко вздохнув, сказал сержант.
Девушки, молча закинув за плечи вещмешки, винтовки, вымешивая тяжелыми сапогами липкую, тягучую глину, выбрались на едва заметную твердую тропинку. Но она вскоре оборвалась, уткнувшись в жуткие, черные квадраты прибитой дождями, густо замешанной на углях глины. Квадрат за квадратом, один побольше, другой поменьше, по углам черные валуны. В подпалинах, в трещинах. Скрюченные скелеты кроватей, чудом уцелевшая печь. Ветерок, тихий, теплый, по-весеннему ласковый, бродит сиротой над пепелищем.
Что ж, подружки, спешили к настоящей войне, дни считали. Вот она. Бывает, земля плавится в огне, люди глохнут от грохота адового, а бывает - сердце свое услышишь в этой тишине. Тишина переднего края особенная, коварная, тут гляди в оба, если не хочешь отдать свою жизнь господу богу без пользы, без смысла. Не зря сержант подал команду рассредоточиться, поторапливаться. Второй год воюет сержант в батальоне капитана Кушнина, бывалый.
Вот и рассредоточились, шагов на двадцать одна от другой. Прошагали мимо черного от огня вспоротого бронетранспортера. На вспученной боковине черный крест с белой обводкой, под колесами обгоревшие каски, круглые коробки противогазов.
Тишину разорвал протяжный, ноющий посвист в небе. Где-то далеко-далеко прокатился по земле глухой, могучий вздох. Сержант крикнул:
- Наши, дальнобойные! По тылам шуруют!
Невдалеке грохнул снаряд, над землей взметнулся грязный фонтан, синий клубочек дыма. Второй снаряд разорвался на другом конце полянки. Потом третий, четвертый, пятый… Снаряды рвались у подножия заброшенного песчаного карьера, пробуравленного темными входами в блиндажи. И вдруг все затихло. Сержант сказал, что теперь можно подтянуться, что по два захода кряду не бывает, а этот артналет для порядка, чепуховый, не такие были вчера.
Девушки не знали, какие еще бывают артналеты, какой был вчера и почему этот чепуховый. Достаточно с них и такого на первый раз. Сержант круто свернул к карьеру, подал знак рукой следовать за ним, и вскоре они очутились в просторной и самой настоящей комнате. Это была обыкновенная деревенская изба-четырехстенка, глубоко вдавленная в землю. Бревенчатые стены, окна, аккуратно зашитые досками, кафельная печь, потемневший от времени потолок, пол из широченных досок. Круглый стол на толстых резных ножках, диван, обитый ковром, стулья с кожаными спинками, в углу вешалка с тремя рогами, никелированная двуспальная кровать с горой пуховых подушек…
Сержант убежал за комбатом, вслед за ним покинули подземный терем и девушки. Раскритиковав резиденцию комбата, перешли к обсуждению "чепухового" обстрела. Конечно же, было страшновато: наверняка немцы били из полевых пушек, самое большее из пятидесятипятимиллиметровок. Это значит, батарея совсем недалеко, а траншеи врага еще ближе. Роза сказала:
- Про это комбату ни слова, молчок, девчонки, нам не привыкать, понятно?
- А ну в укрытие! Жив-в-во! - услышали они рядом уже знакомый простуженный басок своего сержанта. - Накроют в два счета, а отвечать кому? С меня спросит комбат. Живо, живо сматывайтесь! - басил сержант.
Когда спустились в укрытие, сержант сказал, что комбат на НП, что на той стороне сабантуй готовят, а пока все они могут располагаться на отдых и чтобы туда (сержант кивнул на дверь) ни одна душа не показывалась.
- Ну, а если что надо, - при этих словах лицо сержанта стало багрово-глянцевым, - если что, так вот в ту дверь, там ванна и все прочее.
Девушки переглянулись, Саша, удобно устроившись на диване, тихо, но так, чтобы сержант услышал, заключила:
- А в общем, девчонки, жить можно, ванночка, пуховички…
Опустил голову сержант, помолчал, взглянул на Екимову и, шумно вздохнув, сказал: