Печальным примером волюнтаризма и бесконтрольных действий стал развязанный Хрущевым Карибский кризис, в одночасье поставивший мир на грань ядерной войны. К счастью, я не участвовал в принятии решения о размещении ракет на Кубе. Я думаю, что все отлично понимали, что рано или поздно американцы узнают об установке этих ракет. Но, видимо, до конца не просчитали, какая будет их реакция на это. В руководстве рассуждали примерно так: мы делаем вызов американцам. Даем им понять, что не только они имеют возможность и право устанавливать ракеты в непосредственной близости от границ Советского Союза.
О мероприятиях, приведших к возникновению Карибского кризиса, члены ЦК заранее не знали. Эти вопросы обсуждались в узком кругу на Президиуме ЦК. Когда кризис разразился, всех нас перевели на казарменное положение. Я вообще не уходил из горкома. Все секретари райкомов тоже оставались круглые сутки на местах. Если бы война началась, мы бы уничтожили друг друга. Таким образом, война была исключена с самого начала. Это была жесткая торговля двух политических систем.
После этих событий народ понял, что от Хрущева ничего хорошего ждать не приходится.
Глядя в прошлое, ясно видишь, что можно было сделать много больше и лучше, если бы не целый ряд рискованных, необдуманных экспериментов в масштабах страны, проводившихся по воле Хрущева.
В течение нескольких лет Москва безуспешно добивалась утверждения технико-экономического обоснования нового Генерального плана столицы, без чего город развиваться не мог. Решение об обеспечении города питьевой водой на перспективу путем строительства нового гидроузла на реке Вазузе обсуждалось в правительственных органах около десяти лет. Построить кольцевую дорогу европейского класса вокруг Москвы Хрущев так и не разрешил. Потребовалось более тридцати лет, чтобы московская мэрия по инициативе Юрия Михайловича Лужкова в короткие сроки и фактически заново построила кольцевую автомобильную дорогу мирового класса.
Однажды Хрущеву пришла в голову идея построить железобетонную транспортную эстакаду от площади Дзержинского до Большого Каменного моста. Это грозило изуродовать историческую часть города. Пришлось бы снести Манеж, причем транспортная проблема еще больше бы усложнилась. Все мы, руководители города, категорически выступили против этой идеи. Привели обстоятельные доказательства. На этот раз Хрущев уступил, но потом не упускал случая упрекнуть меня в торпедировании его затеи. Он считал меня главным противником эстакад.
Несколько лет нам не разрешали строить Автозаводский мост. Мост действительно был дорогой, но совершенно необходим для Москвы. Тысячи автозаводцев жили в домах ЗИЛа на противоположном берегу Москвы-реки. Дважды в день по пути на работу и с работы они пешком шли по железнодорожному мосту, открытому всем ветрам. Пришлось пойти на хитрость. Зная увлечение Хрущева монорельсовым транспортом, я предложил ему построить скоростную дорогу этого типа до аэропорта Домодедово. Он согласился и дал указание проложить Горьковский радиус метрополитена до будущей окраины Москвы и соорудить Автозаводский мост.
В апреле 1964 года он приказал Госплану резко сократить капиталовложения на жилищное строительство в Москве. Дело было так. После торжественной части собрания в связи с 94-й годовщиной со дня рождения В. И. Ленина в комнате Президиума Дворца съездов Хрущев спросил меня:
– Как обстоят дела с жилищным строительством в Москве?
– Уже в текущем году сданы под заселение один миллион квадратных метров жилой площади (примерно 28 тысяч квартир).
– Да вы что?! Не миллион, а, наверное, сто тысяч?
– Нет, именно миллион.
– Так какой же у вас план на год?
– 3,6 миллиона квадратных метров жилья, или более 100 тысяч квартир, – с гордостью ответил я.
– Когда я вернулся в Москву, то мы мечтали об одном миллионе в год, а они за один квартал построили миллион! – неожиданно рассердился Хрущев.
Он тут же подозвал председателя Госплана СССР Петра Фадеевича Ломако и потребовал сократить в Москве годовые капитальные вложения на 45 процентов, то есть довести жилищное строительство лишь до 2 миллионов квадратных метров в год. Вечером Петр Фадеевич позвонил мне и с сожалением в голосе сообщил: "Я думал, он сгоряча. Нет, настоял издать приказ".
Это был тяжелый удар по строительной политике в Москве. Однако нам удалось и в тот год правдами-неправдами построить более 100 тысяч квартир. Но если бы Хрущев не был освобожден в октябре 1964 года, то московские руководители были бы строго наказаны за столь дерзкое непослушание. Осенью 1964 года, находясь на отдыхе, он позвонил мне из Пицунды и с пристрастием допрашивал о ходе жилищного строительства, что свидетельствовало о том, что кто-то нажаловался о таком нашем самоуправстве.
Скандалом могло кончиться и подготовленное к подписанию у Хрущева решение о ликвидации садовых кооперативов москвичей в Московской области. Мне стоило большого труда убедить Хрущева не делать этого.
– Ведь эти люди, – доказывал я ему, – производят большой объем сельскохозяйственной продукции. Они построили за свой счет и своими руками чаще всего на бросовой земле садовые домики. Своим трудом облагородили эту землю. При этом ничего не просят у государства. Здесь же проводят свой отдых их дети и внуки, которые вместо того, чтобы болтаться на улице, помогают родителям на участке. Здесь они заготовляют фрукты и овощи на зиму – существенная прибавка к семейному бюджету…
Словом, я говорил очевидные вещи, приводил всем известные доводы. Он вначале сопротивлялся, потом буркнул:
– Ладно, подождем пока с этим.
Власть и интеллигенция
Наивно было бы думать, что начавшийся процесс демократизации устраивал в партии всех. Большая часть действовавших в то время партийных кадров сложилась во времена культа личности Сталина, то есть в самые тяжелые времена. Мое поколение прошло мимо этого. Мы были в стороне от большой политики.
В то же время старшее поколение – такие, как Хрущев, Брежнев и многие другие, которых было большинство в руководстве, – сложились как политики в самые тяжелые годы культа личности. Культ личности их искалечил. Они жили в обстановке страха и подозрений, давления на их совесть, видели, как арестовывают невинных людей. В их поступках подчас проявлялся инстинкт самосохранения – обыкновенная человеческая слабость. Поэтому многие из старых кадров, оглядываясь в прошлое, опасались слишком быстрого процесса демократизации, боялись, что их в лучшем случае скоро выбросят с политической арены, но могут поступить и так, как это было при Сталине.
Хрущев, видимо, сам испугался тех изменений, которые пошли в партии после XXII съезда. В Москве курс на демократизацию набирал все большую силу. Хрущева очень настораживали демократические веяния в среде творческой интеллигенции Москвы. Он настоятельно требовал от нас усиления идеологической работы в этих кругах. Москва должна была стать примером такой работы для всей партии. Я хорошо понимал обстановку, но для меня лично настроения москвичей были гораздо ближе, чем "шаг вперед, два шага назад" в политике Хрущева.
Так возникли принципиальные разногласия между Центром и Москвой, которые не выплескивались наружу и до поры до времени не мешали нормальному ритму городской жизни…
Первое поручение, которое я получил от П. Н. Демичева, когда в феврале 1961 года пришел в МГК вторым секретарем, – заняться идеологией, хотя я был далек от этих вопросов. Пробным шагом в этой области был мой поход на выставку шестнадцати молодых художников на Беговой улице. Я должен был решать: открывать или не открывать эту выставку, так как на ней было представлено много модернистских работ.
Я осмотрел выставку, побеседовал со многими художниками. Они смотрели на меня настороженно, у всех в глазах вопрос: "Ну как? Откроют?" Меня это даже удивило. Я сказал:
– Открывайте, конечно. Кому это нравится – пусть посмотрят.
Во всяком случае, как я полагал, нашей идеологии это никак не навредит.
В конце ноября 1962 года я ознакомился с выставкой, организованной в Центральном выставочном зале Манежа к 30-летию МОСХ. Действовала она уже около месяца и вызвала большой интерес москвичей и гостей столицы. За это время ее посетили более 100 тысяч зрителей.
Занявшая весь первый этаж Манежа выставка действительно оказалась очень интересной: показали все самое лучшее, что было создано за тридцать лет работы Московской организации Союза художников. Экспонировалось более двух тысяч произведений. Они были разнообразны по тематике, жанрам, творческим приемам, исполнительской манере.
1 декабря Хрущев с большой группой партийных и советских руководителей посетили эту выставку. В осмотре, который продолжался несколько часов, приняли участие почти все члены политбюро ЦК, заведующие некоторыми отделами ЦК КПСС. Здесь также присутствовали министр культуры СССР Е. А. Фурцева, главные редакторы газет "Правда" П. А. Сатюков и "Известия" А. И. Аджубей. У меня вызвало некоторое недоумение, когда я поначалу не увидел в этой представительной группе Л. Ф. Ильичева – секретаря ЦК по идеологии.
Объяснения при осмотре выставки давали первый секретарь правления Союза художников СССР С. В. Герасимов, президент Академии художеств СССР Б. В. Иогансон, секретарь правления Союза художников СССР Е. Ф. Белашова, председатель Московского отделения Союза художников Д. К. Мочальский и другие художники и скульпторы. Хрущев и его спутники нормально реагируют: что-то им нравится больше, что-то – меньше.
После того как они осмотрели работы на первом этаже, Хрущева – неожиданно для меня – повели на второй этаж. Я недоуменно спрашиваю: "Куда всех ведут?"
Как потом выяснилось, "отсутствующий" Ильичев за ночь (!) до посещения выставки руководителями ЦК распорядился собрать по квартирам работы молодых абстракционистов и следил за их размещением на втором этаже вне выставки МОСХ. Он и авторов пригласил. Те вначале были очень довольны, что их работы хотят показать. Но оказалось, что кому-то очень хотелось столкнуть их с Н. С. Хрущевым.
Провокация удалась. Хрущев, как только увидел эти работы, побледнел и стал кричать: "А это что такое? Разве это искусство? Это написано не рукой человека, а намалевано хвостом осла! А вы кто такие? – кричал он, обращаясь к молодежи. – Это не искусство, и вы не художники! Вы педерасты!" И пошел, и пошел… Распалился совсем!
Я таким взбешенным видел Хрущева до этого только один раз – 1 мая 1960 года, когда сбили американский самолетшпион У-2 около Свердловска.
Потом подходит к макету памятника, который сделал Эрнст Неизвестный, смотрит. Тот стоит рядом. Оба молчат. Наконец Неизвестный начал говорить:
– Никита Сергеевич! Я всю войну был на фронте. Капитан, артиллерист, имею ранение. Я многих своих товарищей потерял и хочу увековечить память об этих героях. Вот это макет того памятника, который, мне казалось, надо бы создать.
И начал объяснять идею своей работы. Никита Сергеевич молча выслушал, развернулся и ушел. Но у всех присутствующих осталось очень тяжелое впечатление от этой спровоцированной Ильичевым и Сусловым сцены.
"Правда", конечно, сразу же "отреагировала". Полотна второго этажа были названы "мазней", "патологическими вывертами", "жалким подражанием растленному формалистическому искусству буржуазного Запада".
Традиционно Московский горком партии был обязан реагировать на такого рода события. Разумеется, это входило и в планы организаторов провокации. Однако мы сделали вид, что ничего особенного не произошло.
Но этим дело не кончилось. Через две недели, 17 декабря, состоялась встреча Хрущева с творческой интеллигенцией в Доме приемов на Ленинских горах. Собралось человек четыреста. Всех посадили за столы, подали чай, кофе, закуски. Разговор шел по-крупному. Солженицын не выходил к микрофону – выступал с места, и мы не слышали, о чем там речь шла. Только услышали, как Хрущев сказал после его выступления:
– Видимо, правильна народная пословица: горбатого только могила исправит.
А в ответ реплику из зала:
– Товарищ Хрущев, прошли времена, когда могилами исправляли!
После этого речей больше не было. И эта встреча не удалась.
В начале марта 1963 года состоялась новая встреча с деятелями культуры. На этот раз собрались в Свердловском зале Кремля. Ильичев сделал доклад. Хрущев сидел мрачный. Но вот на трибуну выходит поэт Андрей Вознесенский и начинает свою речь словами:
– Никита Сергеевич, я человек беспартийный…
Хрущев мгновенно взрывается:
– Ну и что, что беспартийный? Чем гордишься? Чем хвалишься? Это что, большая заслуга быть беспартийным?!
Вознесенский снова начал:
– Никита Сергеевич, я человек беспартийный…
– Ну что ты заладил – беспартийный, беспартийный, – вновь обрывает его Хрущев.
Вознесенский снова:
– Никита Сергеевич, я не состою в партии…
Хрущев молчит.
– …но я написал поэму о Владимире Ильиче Ленине.
Хрущев промолчал, но не извинился. Вот на такой ноте и проходила эта встреча.
Думаю, что на проведение встреч с творческой интеллигенцией после XXII съезда партии Хрущева подбили его ближайшие советчики из ЦК КПСС, которых возглавляли тогда Л. Ф. Ильичев и член Президиума ЦК КПСС М. А. Суслов.
Хрущев передоверился этим людям, и они навязали ему свое субъективное мнение по столь сложным и чувствительным для интеллигенции вопросам, как развитие советского искусства, партийность литературы и искусства, социалистический реализм.
Не хотелось бы подробно останавливаться на содержании этих встреч. Прошли они постыдно плохо и оставили очень тяжелое впечатление. А сам Хрущев весьма основательно подорвал свой авторитет среди творческой интеллигенции.
О том, как реагировали другие слои интеллигенции на выходки Хрущева, можно проиллюстрировать следующим фактом. У меня были очень добрые отношения с академиком Петром Леонидовичем Капицей, которые как раз и начались с этих выставок молодых художников.
Однажды мне доложили, что Капица в своем институте развесил самые спорные картины этих художников и к нему валом идут посетители. Я поехал к нему посмотреть. В кабинете Капицы, когда мы остались наедине, я спросил его:
– Петр Леонидович, зачем вы это делаете? Ведь ясно же, что это вызов Хрущеву! Разве вы мало настрадались при Сталине? Теперь хотите еще с Хрущевым поссориться? Я хочу вам сказать как человек, втянутый в большую политику, – нельзя этого делать.
– Теперь другие времена, – упрямо возразил ученый. – А я и раньше, и теперь не терплю насилия над личностью. Вот скажите, – неожиданно спросил он меня, указывая на рисунок, висевший на стене, с изображением Дон Кихота и Санчо Пансы, – что вы думаете об этом рисунке?
– Я не знаю, кто его автор, но думаю, это настоящий художник, – осторожно ответил я.
– Ха-ха-ха! Так это же Пикассо! – радостно воскликнул Капица.
С тех пор мы стали с ним друзьями.
Судя по всему, Хрущев не понимал и потому не любил современное искусство. Впрочем, и все мы, партийные и советские работники того времени, с головой погрязшие в различных хозяйственных проблемах, не очень-то много времени и внимания уделяли вопросам литературы и искусства и, следовательно, не очень грамотно разбирались в этих вопросах.
Московскому партийному руководству пришлось выдержать сильное давление "сверху", чтобы не допустить расправы с теми, кого критиковал Хрущев на этих встречах. В аппарате ЦК напрямую требовали от МГК принятия "конкретных мер". На меня лично обрушился Ильичев:
– Почему не принимаете меры? Почему никто не наказан в Союзе писателей? Ваша "Вечерняя Москва" – это бульварная газета. Она вообще не понимает своей роли в этом деле.
Он обвинял МГК в беспринципности. Я не соглашался со всеми этими обвинениями и предложил вынести наш спор на рассмотрение Президиума ЦК КПСС. Ни Ильичев, ни Суслов не решились. Я хорошо понимал, что Суслов и Ильичев, подставив Хрущева, теперь уже моими руками хотели "таскать каштаны из огня" – громить творческие союзы Москвы.
Чтобы снять напряжение, мы провели совещания с работниками всех московских творческих союзов, в частности, с товарищами из Союза писателей. Обсудили, что им надо было делать, какие сделать выводы. Не желая услышать обвинение в самоустранении, я даже беседовал с представителями Союза композиторов, в деятельности которого менее всего разбирался. Доклад мне написали исключительно серый, бездарный. Мероприятие было проведено "для галочки".
Мы, конечно, кое-кого задели – не без этого. Иначе и нельзя было, так как я знал, что на каждом таком совещании в зале сидят люди из ЦК и, если что-нибудь будет "не так", немедленно нажалуются Хрущеву. Но мы отлично понимали и то, что, если Москва начнет делать оргвыводы, как это требовал Ильичев, эта волна немедленно пойдет по всей стране, да еще в более извращенной, более жесткой форме, и последствия будут непредсказуемыми. Как бы там ни было, но ни один волос с головы критикуемых не упал. Москва не допустила расправы с инакомыслящими в искусстве.
В результате я доложил Никите Сергеевичу, что творческая интеллигенция – надежный оплот партии. Хрущев удовлетворенно ответил: "Нам только того и нужно было"…
Меня упрекали в том, что я незаслуженно освободил А. В. Эфроса от руководства Ленкомом. В Москве было несколько театров и концертных залов, которыми мы не занимались. Среди них Большой и Малый театры, консерватория, Дворец съездов.
Театром Ленинского комсомола занимался ЦК ВЛКСМ, который все вопросы по этому театру решал напрямую с ЦК КПСС. У руководства ЦК ВЛКСМ не сложились нормальные отношения с Эфросом. Он был очень самостоятельным и не терпел ни малейшего давления со стороны. Дело дошло до того, что его вот-вот должны были освободить. В это время оказалась вакантной должность главного режиссера в Театре на Малой Бронной. Я пригласил к себе Эфроса и предложил ему перейти в этот театр. Сказал, что мы высоко его ценим, но не в наших силах сохранить его в Ленкоме. Он был расстроен, но понимал, что отношения с ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС ему уже не поправить. Дал согласие на переход и попросил лишь, чтобы я помог ему взять с собой из Ленкома нескольких артистов для улучшения труппы Театра на Малой Бронной.
А что сейчас говорят об этом, пусть останется на совести тех, кто говорит…
В то время неуютно чувствовали себя в искусстве многие наши крупнейшие деятели культуры. Приведу лишь два примера. Оба они относятся к Академии художеств СССР.
Накануне открытия персональной выставки народного художника СССР Павла Дмитриевича Корина в выставочных залах Академии художеств туда приехала министр культуры Фурцева.
…Я с большим уважением относился к Екатерине Алексеевне Фурцевой как к крупному политическому деятелю. Это мнение не изменил и сейчас. Она оставила о себе самую добрую память в Москве тем, что много сделала для развития города, занимая пост первого секретаря МГК КПСС. Была она женщина обаятельная, умная, образованная, хороший организатор, прекрасный оратор, человек с твердым характером и очень справедливая. На ее женские плечи легла основная тяжесть работы по созданию в Москве базы строительства и стройиндустрии, и она блестяще справилась с этой задачей. Фурцева никогда не давала в обиду московские кадры, хотя сама могла критиковать довольно сурово. Мы чувствовали себя при ней как за каменной стеной. Именно она давала согласие на мое избрание первым секретарем Бауманского района.