Вследствие этой сделки имущественно заинтересованный в делах Гагариных и по дружбе с - ними, Толстой взял на себя поручение наблюдать за делами Василия Федоровича. Вообще он был "добрым приятелем своих друзей", по выражению Жуковского, и приятели охотно давали ему поручения, которые он исполнял толково и добросовестно. Так, Пушкин поручил ему свое сватовство, а Вяземский писал А. И. Тургеневу за границу (18 янв. 1832 г.): "Когда ты будешь иметь некоторого рода официальность за границей, нет неудобства пересылать тебе деньги. Дай доверенность Американцу, если Оболенский не возьмется. Он не Жихарев, и таким образом ты хватишь дубиной через лоб предрассудку". Поэтому неудивительно, что В. Ф. Гагарин поручил Федору Толстому ведение своих дел. Сообщение о ходе этих дел составляет главный предмет его писем.
Толстой прежде всего хлопочет о получении дополнительной ссуды из ломбарда под имение Гагариных. В письме от 6 июня 1827 года он пишет: "Медленность, с каковой у нас все делается, по чести убийственна. Вот уже около месяца как я подписал бумагу на получение тебе денег" на основании 24-летнего платежа, сулят выдать скоро". Деньги, однако, были выданы более чем полгода спустя.
В письме от 6 сентября Толстой пишет: "Станем говорить о делах твоих. Они весьма плохи, хоть Поспелов и усердствует по оныМ, но, кажется, возможности его не соответствуют доброй его воле и желанию быть тебе полезным. <…> Он жалуется на князя Федора, который якобы чересчур мучит его требованиями денег, которых у него нет и которые, по чести, найти невозможно. Но письмам, которые я имею из Тамбова от твоих управляющих, мне кажется, что там правление смешанное: деспотическое с анархическим, все один на другого жалуются". Поспелов был поверенный Гагарина.
В письме от 13 ноября Толстой пишет: "Тяжко, но сказать тебе должен, любезный друг, сколько здоровье твое требует твоего отсутствия, столько твои хозяйственные дела требуют, напротив, твоего присутствия в России".
В следующем письме Толстой оправдывается от упреков Гагарина в недостаточном радении в его делах. Он пишет: "Есть ли дом выб-ов спит, Поспелов бродит, князь Павел Павлович (Гагарин), взявшийся управлять делами твоего брата князя Федора, бог знает что делает или ничего не делает, а ты нуждаешься, страдаешь от нужд, - в том я, по чести и совести, не виноват… По милости управляющих кн. Гагарина и рыцаря Поспелова я сам на точке "расзориться" и, может быть, "расзорить" твою добрую великодушную сестру Веру; все это, может, за доброе токмо желание наше спасти от беды князя Федора".
В письме от 12 февраля (1828 г.) Толстой наконец извещает Гагарина, что ему отправляются из ломбарда 5 000 р., что часть его хлеба продана и что "сими кусками заткнуты глотки несносных заимодавцев".
А в письме от 18 февраля он сообщает, что "пришло повеление выдать вам прибавочные деньги из ломбарда без очереди. Давно бы ты мог получить, есть ли бы в бытность твою (в России) начисто сделал раздел с братом".
Получив деньги, Гагарин вернулся в Россию. Следующее письмо Толстого адресовано в село Богословское, Нащокине то ж, Тамбовской губернии. Из этого письма видно, что Толстой давал Гагарину взаймы 1 000 рублей и продолжал помогать ему по хозяйственным делам. Так, он сообщает ему расценку пуха, очевидно присланного Гагариным из имения для продажи в Москве.
В письме от 19 апреля Толстой, по-видимому, отвечает на благодарственное письмо Гагарина за ведение его дел и благодарит его за дружбу и отданный долг, причем, однако, замечает, что, вероятно, произошло "недоумение", потому что он получил не 1 000 р., а менее. В этом же письме он советует не спешить с продажей пуха, а дождаться цены на него, "дабы самому не сделаться легче пуха".
Кроме деловых сообщений в письмах можно найти бытовые черты той эпохи и некоторые подробности о жизни самого Федора Ивановича. Чуть ли не в каждом письме он изъявляет Гагарину свои дружеские чувства, пишет, что нет надобности подогревать или будить его дружбу, что дружба его не дремлет, что она победила его леность, "сию высокую добродетель души и тела моего", как он выражается. Однако именно эти излияния наводят на мысль, что особенно тесной дружбы между ними не было: ведь близким друзьям не! надобности постоянно твердить о своей дружбе; в то же время видно, что Толстой очень дорожил дружбой как с Гагариными, так особенно с Вяземским.
Между прочим, в письме от 3 ноября (1827 г.) Толстой пишет про Вяземского, что он редко его видит; потому что Вяземский "поутру на похоронах, в полдень на крестинах, а к вечеру до утра на балах, но в ту минуту, как была писана статья о Вяземском, он сам как красное солнышко предстал передо мною, и известная всей публике улыбка его играла на устах его". В этом письме есть приписка самого Вяземского. Это просьба, обращенная к В. Ф. Гагарину отобрать у некоей француженки легкого поведения, переехавшей из России в Париж, письма "нашего старого знакомца", так как этот старый знакомец "может быть, же-, нится и пристроится к месту". Вяземский, очевидно, боялся шантажа со стороны француженки. Кто этот старый знакомец, из письма не видно.
Письмо от 6 июня 1827 года дополнено ходячими сплетнями. Федор Иванович сообщает, что господа Шатилов и Алябьев содержатся под строгим караулом за крупную, но "верную", т. е. честную, игру; они убили карту в 60 000 р. и понт г-на Времева, после чего Шатилова ехидно спрашивали: хорошо ли он убивает время (каламбур). В том же письме говорится, что "кн. Лобанов-Ростовский женился на девице Киндяковой, но поелику не мог ее сделать матерью ни… (нецензурное слово), то меньше чем через год сделал с ней вахтпарад, то есть развод" (каламбур: развод и вахтпарад - синонимы на языке военных).
В нескольких письмах Федор Иванович пишет о себе и о своей жизни, пишет, что он состарился, остыл, что имущественные дела его плохи, и поэтому он живет не в Москве, а в своей подмосковной, где и предается "пьянолению". В одном письме он пишет, что он "пробеверлеился", то есть проигрался. По-видимому, его дела были не особенно плохи: из писем видно, что он давал Гагарину 1 000 р. взаймы и что он просил его кое-что купить в Париже, между прочим, канделябры. Правда, в следующем письме он отказывается от покупки канделябров, но тут же просит ему прислать побольше шампанского и бордосского.
Из писем видно, что он уже не тот, что был в молодости; 12 февраля 1828 года он пишет: "Я живу в совершенной скуке, грусти и пьянстве… Одна Сарра как будто золотит мое несносное существование; третий месяц или три месяца жена не оставляет болезненное ложе свое, родив мне третьего мертвого сына. Следовательно, надежда жить в наследнике похоронена с последним новорожденным. Скорбь тебе неизвестная, но верь, любезный друг, что весьма чувствительная". В этом же письме он просит Гагарина прислать ему азбуку для самого первого, детства на хорошей бумаге с гравюрами, разумея под азбуками азбуку историческую, мифологическую и т. п.; хорошо есть ли бы сие было в виде карт". Эти азбуки, вероятно, французские, так как письмо адресовано в Париж, предназначались для его семилетней дочери Сарры, при которой, конечно, в то время уже состояла французская гувернантка.
Кроме 8-ми деловых писем Толстого, есть еще одно не датированное шуточное его письмо, написанное, по-видимому, в Москве. Оно относится к кулинарному искусству. Толстой советует перед употреблением устриц держать их полчаса в соленой воде и похваляется тем, что открытие это принадлежит ему.
ГЛАВА VII Последние годы Ф. Толстого по рассказам князя П. А. Вяземского, А. Герцена, Л. Толстого, М. Каменской, Ф. Булгарина, А. Стаховича и других
С годами Федор Иванович несколько остепенился. В 1821 году он женился, а в 1822 году ему минуло сорок лет. По-видимому, перелом в его жизни произошел около этого времени. Не переставал он только вести крупную карточную игру. А. Я. Булгаков пишет своему брату 13 апреля 1827 года: "Недавно обыграли молодого Полторацкого, что женат на Киндяковой, на 700 тысяч. Тут потрудились Американец Толстой и Исленьев. <…> Как накажут одного из сих мерзавцев, то перестанут играть".
Однако, по-видимому, Толстой перестал играть недобросовестно. Вращаясь в московском светском обществе, дружа с видными представителями литературного мира, ему нельзя уже было "исправлять ошибки фортуны". Если бы он это делал, например, в Английском клубе, членом которого он состоял, то его оттуда исключили бы с позором. Намеком на то, что он перестал исправлять "ошибки фортуны", могут послужить и следующие стихи Пушкина о Зарецком, прототипом которого был Федор Толстой:
Надежный друг, помещик мирный,
И даже честный человек,
Так исправляется наш век.
Кроме игры, время Федора Ивановича проходило в занятиях своими семейными и имущественными делами, в чтении, - он много читал, в посещении церковных служб, - он сделался богомольным, и в общении с приятелями, - он особенно дорожил своими дружескими отношениями.
Он продолжал жить большею частью в Москве, часть года - в деревне, бывал в Петербурге и других местностях России - по делам или у приятелей, побывал и за границей, - вероятно, на водах. В 1840 году он почему-то около года прожил в Петербурге.
Из этого второго периода его жизни (1821–1846) сохранилось несколько рассказов его современников или людей следующего за ним поколения. Эти рассказы, однако, далеко не всегда достоверны. Иногда они легендарны, как рассказы Новосильцевой, иногда сильно разукрашены, как рассказы А. Стаховича, и их приходится принимать con grano salis.
Боратынский, познакомившись с Федором Толстым, писал про него, вероятно, в 1826 году: "На днях познакомился с Толстым-Американцем. Занимательный человек! Смотрит добряком, и всякий, кто не слыхал про него, ошибется".
Князь Петр Андреевич Вяземский неоднократно вспоминает в своих записках о своем приятеле Федоре Толстом и записал о нем несколько анекдотов.
"Неизвестно почему, - пишет Вяземский, - Толстой одно время наложил на себя эпитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. Во время одних пьяных проводов, когда его приятели две недели пьянствовали, он все-таки ничего не пил. Только после последней выпивки, уезжая в санях вместе с Денисом Давыдовым, он попросил его: "Голубчик, дохни на меня". Ему захотелось хоть понюхать винца".
Что Толстой одно время, а именно - около 1821 года, воздерживался от вина, подтверждается стихом Пушкина: "Отвыкнул от вина и стал картежный вор". Однако он отвыкнул от вина только временно. В письмах к князю В. Ф. Гагарину он сознается в своем "пьянолении" и пристрастии к шампанскому и бордосским винам, а Вяземскому он как-то писал из Тамбова: "За неимением хороших сливок, пью чай с дурным ромом".
Следующие анекдоты также записаны Вяземским: У кого-то в конце обеда подают какую-то закуску или прикуску. Толстой отказывается, хозяин настаивает:
- Возьми, Толстой, ты увидишь, как это хорошо. Тотчас отбьет весь хмель.
- Ах, боже мой, - воскликнул он, перекрестясь. - За что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный, хочу остаться при своем.
-----
Однажды в Английском клубе сидел перед ним барин с красно-сизым и цветущим носом. Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением. Но видя, что во все время обеда барин пьет одну чистую воду, он вознегодовал и сказал: "Да это самозванец! Как смеет он на своем лице носить признаки, им не заслуженные".
-----
Племянник Федора Ивановича, ограниченный и скучный человек, просил его познакомить с Денисом Давыдовым. Однажды, когда племянник был выпивши, Федор Иванович предложил ему познакомиться с Давыдовым.
- Нет, - отвечал племянник, - сегодня я выпил лишнее, у меня немножко в голове…
- Тем лучше, - ответил Федор Иванович и, подводя его к Давыдову, сказал: - Представляю тебе моего племянника, у которого немножко в голове.
-----
Однажды старая тетка Федора Ивановича просила его подписаться свидетелем на гербовом акте, стоившем несколько сот рублей. Он написал: "При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее почтение".
-----
Какой-то князь должен был Федору Ивановичу по векселю несколько тысяч рублей. Князь, несмотря на письма Толстого и на пропущенный срок, долго не платил. Федор Иванович написал ему: "Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой весь сполна, я не пойду искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу вашего сиятельства".
-----
По поводу употребления "вкось и вкривь французских слов и поговорок" Вяземский вспоминает следующий рассказ Толстого. Толстой ехал на почтовых по одной из внутренних губерний. Ему послышалось, что ямщик, подстегивая лошадей, приговаривает: "Ой, вольтеры мои!" Толстому показалось, что он обслушался. Но ямщик еще раза два повторил те же слова. Наконец Толстой спросил его:
- Почем ты знаешь Вольтера?
- Я не знаю его, - отвечал ямщик.
- Как же ты мог затвердить это имя?
- Помилуйте, барин, мы часто ездим с большими господами, так кое-чего и понаслушались от них.
-----
Вяземский замечает: есть люди предопределенные роковою силою к неминуемому проигрышу. Толстой говорит об одном из таких обреченных: начни он играть в карты с самим собою, то и тут найдет средство проиграться.
-----
В старые годы жила богатая барыня и давала балы, то есть давал балы ее гостеприимный муж. Жена была очень скупа. За ужином она садилась особняком у дверей, через которые вносились и уносились кушанья. Она наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудк не присвоили себе часть кушаний и также, чтобы они сваливали ей на тарелку все, что оставалось на блюдах после разноски по гостям, все это уплетала она, чтобы не пропадало даром. Эта барыня была сродни Американцу Толстому. Он прозвал ее: "Тетушка сливная лохань".
-----
Где-то в Германии официально спросили Толстого: Ihr Charakter? (ваше звание). Он ответил: Lüstig (веселый).
-----
В 1845 году Вяземский взял к себе в Петербург на Каменный остров альбом дочери Федора Ивановича Полиньки, с обещанием вписать в него что-нибудь. В письме от 23 июня Толстой напоминает ему об этом: "Полинька сердечно тебя благодарит за обещание написать ей что-нибудь, но она тоскует по своем альбо-мишке". Вяземский долго держал у себя альбом и наконец 30 августа написал довольно длинное стихотворение, посвященное Полиньке. В этом стихотворении, между прочим, находятся следующие красивые стихи:
Жизнь наша - повесть иль роман;
Он пишется слепой судьбою
По фельетонному покрою,
И плана нет, и есть ли план,
Не спрашивай… Урок назначен,
Концы с концами должно свесть,
И до конца роман прочесть,
Будь он хорош иль неудачен.
Иной роман, иная быль,
Такой сумбур, такая гиль,
Что не доищешься в нем смысла.
Все пошло, криво, без души -
Страницы, дни, пустые числа,
И под итогом нуль пиши.
Не намекал ли Вяземский этими стихами на жизнь Федора Ивановича?
-----
В <<Былом и думах" Герцен вспоминает об Американце Толстом по поводу одного "повесы в дурном роде" - князя Долгорукова, сосланного за свои проказы в Пермь, а оттуда высланного в Верхотурье; этот Долгоруков перед высылкою угостил пермских чиновников паштетом из своей датской собаки.
"Удушливая пустота и немота русской жизни, - пишет Герцен - странным образом соединенная с живостью и даже бурностью характера, особенно развивает в нас разные юродства.
В петушьем крике Суворова, как в собачьем паштете Долгорукова, в диких выходках Измайлова, в полудобровольном безумии Мамонова и буйных преступлениях Толстого-Американца я слышу родственную ноту, знакомую нам всем, но которая у нас ослаблена образованием или направлена на что-нибудь другое.
Я лично знал Толстого и именно в ту эпоху (в 1838 году), когда он лишился своей дочери Сарры, необыкновенной девушки, с высоким поэтическим даром. Один взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело, показывал, сколько энергии и силы было ему дано от природы. Он развил одни только буйные страсти, одни дурные наклонности, и это не удивительно; всему порочному позволяют у нас развиваться долгое время беспрепятственно, а за страсти человеческие посылают в гарнизон или в Сибирь при первом шаге. Он буйствовал, дрался, обыгрывал, уродовал людей, разорял семейства лет 20 сряду, пока наконец не был сослан в Сибирь, откуда "вернулся алеутом", как говорит Грибоедов, - то есть пробрался через Камчатку в Америку и оттуда выпросил дозволение возвратиться в Россию. Александр его простил, и он на Другой день после приезда продолжал прежнюю жизнь. Женатый на цыганке, известной своим голосом и принадлежавшей московскому табору, он превратил дом свой в игорный, проводил все время в оргиях, все ночи за картами, и дикие сцены алчности и пьянства совершались возле колыбели маленькой Сарры. Говорят, что он раз, в доказательство меткости своего глаза, велел жене стать на стол и прострелил ей каблук башмака.