Последняя его проделка чуть было снова не свела его в Сибирь. Он был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Мещанин подал просьбу. Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за ложный извет. В то время один известный русский литератор Н. Ф. Павлов служил в тюремном комитете. Мещанин рассказал ему дело, неопытный чиновник поднял его. Толстой струхнул не на шутку, дело клонилось, явным образом, к его осуждению, но русский бог велик! Граф Орлов написал князю Щербатову секретное отношение, в котором советовал ему дело затушить, чтобы не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим. Н. Ф. Павлова гр. Орлов советовал удалить с такого места. <…> Я очень хорошо знал неосторожного чиновника".
Рассказ Герцена о том, что Толстой был сослан в Сибирь и через Камчатку пробрался в Америку, неверен. Выше было изложено, как Толстой попал в Камчатку и затем в Сибирь. Неверно также, что он двадцать лет кряду до своей ссылки буйствовал, обыгрывал и т. п. До своего кругосветного плавания (а не ссылки) он не мог 20 лет кряду так себя вести, так как при отправлении в Плавание ему было всего только 21 год от роду.
Рассказ Герцена о том, как Толстой вырвал зуб некоему мещанину, подтверждается рассказом А. А. Стаховича; по версии Стаховича, этот мещанин был подрядчик, взявшийся строить не то больницу, не то богадельню в память умершей дочери Толстого Сарры и дурно ее выстроивший. Стахович рассказывает, что Толстой приказал вырвать этому подрядчику не один зуб, а все зубы, но, очевидно, это - гипербола, и рассказ Герцена, знавшего того чиновника, который возбудил дело, более достоверен.
Герцен в "Былом и думах" еще раз вспоминает о Федоре Толстом по поводу влияния, которое имел П. Чаадаев, живя в Москве частным человеком. "Зачем, - спрашивает Герцен, - в небольшом скромном кабинете Чаадаева на Старой Басманной толпились по понедельникам тузы Английского клуба, патриции Тверского бульвара? Зачем модные дамы заглядывали в келию угрюмого мыслителя, зачем генералы, не понимающие ничего штатского, считали себя обязанными явиться к старику? <…> Зачем я встречал у него дикого Американца Толстого?"
Л. Н. Толстой, двоюродный племянник Ф. И. Толстого, в детстве видел его, о чем в своих воспоминаниях написал несколько строк. Он знал много рассказов о нем от его дочери П. Ф. Перфильевой, от семьи брата Американца, Петра Ивановича Толстого, женатого на Елизавете Александровне Ергольской (сестре воспитательницы Льва Николаевича Татьяны Александровны Ергольской), и от графини Александры Андреевны Толстой, с семьей которой был близок Американец и с которой позднее был дружен Л. Н. Эти рассказы Л. Толстой отчасти использовал в своих произведениях (о чем речь впереди) - некоторые я слышал от него самого, а в своих воспоминаниях он написал об Американце Толстом следующее:
"Помню, он подъехал на почтовых в коляске, вошел к отцу в кабинет и потребовал, чтобы ему принесли особенный сухой французский хлеб; он другого не ел. В это время у брата Сергея болели зубы. Он спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может, прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собою дверь. Через несколько минут он вышел оттуда с двумя батистовыми платками. Помню, на них была лиловая кайма узоров; он дал тетушке платки и сказал: "Этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал". Помню его прекрасное лицо: бронзовое, бритое, с густыми белыми бакенбардами до углов рта и такие же белые курчавые волосы. Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека".
-----
Выше были приведены некоторые рассказы Марии Федоровны Каменской, дочери известного художника и вице-президента Академии Художеств Федора Петровича Толстого, двоюродной племянницы Американца. Приведу еще следующие ее рассказы.
Каменская встречала Федора Ивановича у своего внучатого деда, а его дяди, графа Андрея Андреевича Толстого. Она нашла, что Американец человек как человек, пожилой, курчавый, с проседью, лицо красное, большие, умные глаза, разговаривает, шутит.
"Дедушка Андрей Андреевич сказал ему:
- Ну-ка, Американец, покажи свои грудь и руки.
Федор Иванович расстегнул свой черный сюртук и снял большой образ св. Спирйдония в окладе. Этот образ он постоянно носил на груди. Он был весь татуирован: в середине, в кольце сидела большая пестрая птица, кругом были видны какие-то красно-синие закорючки. На руках змеи, дикие узоры. Потом мужчины увели его наверх, и раздели догола. Все его тело было татуировано. Его часто просили показывать свое татуированное тело, и он никогда не отказывался, находя, по-видимому, в этом некоторое удовольствие…"
"Убитых им на дуэлях он насчитывал одиннадцать человек. Он аккуратно записывал имена убитых в с^вой синодик. У него было 12 человек детей, которые все умерли в младенчестве, кроме двух дочерей. По мере того, как умирали дети, он вычеркивал из своего синодика по одному имени из убитых им людей и ставил сбоку слово "квит". Когда же у него умер одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: "Ну, слава богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив". Этот цы-ганеночек была Прасковья Федоровна, впоследствии жена В. Ст. Перфильева.
-----
М. Ф. Каменская писала, что Федор Иванович был; мало того что богомолец, а ханжой.
Это подтверждается отзывом о нем моего отца. Лев Николаевич говорил, что Федор Иванович был богомолен и суеверен потому, что его мучили угрызения совести. Он каялся, молился и клал земные поклоны, стараясь искупить преступления своей молодости и свои жестокие поступки. Может быть, в этом сказалась благочестивая традиция рода его матери, рожденной Майковой; ведь из этого рода произошел Нил Сорский.
-----
Как сильный человек, Федор Иванович действовал обаятельно на некоторых своих современников, например, на Булгарина.
"О нем можно бы написать целую книгу - говорит Булгарин, - если бы собрать все, что о нем рассказывали, хотя в этих рассказах много несправедливого, особенно в том, что относится к его порицанию… Он был прекрасно образован, говорил на нескольких языках, любил музыку и литературу, много читал и охотно сближался с артистами, литераторами и любителями словесности и искусств. Умен он был как демон" и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить. Впрочем, он был, как говорится, добрый малый, для друга готов был на все, охотно помогал приятелям, но и друзьям и приятелям не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сраженьи, он не знает ни друга, ни брата, и кто хочет перевести его деньги в свой карман, у того и он имеет право выиграть. Мне пришлось с ним свидеться в Могилеве в 1836 году, а потом я часто виделся с ним в Петербурге, где он прожил около года в 1840 году, со своим семейством… Я вспоминаю о нем как о необыкновенном явлении даже в тогдашнее время, когда люди жили не по, календарю, говорили не под диктовку и ходили не по стрункам, т. е. когда какая-то рыцарская необузданность подчиняла себе этикет и образованность".
Далеко не все отзывы о Толстом так благоприятны, как отзыв Булгарина. Граббе, лично знавший его, в своих воспоминаниях называет его представителем школы безнравственности, развратителем многих московских юношей того времени.
А. Стахович сказал про него: немногие умные и даровитые люди провели так бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провел ее Американец Толстой, бесспорно, один из самых умных современников таких гигантов, как Пушкин и Грибоедов.
-----
Из последних лет Федора Ивановича известен. еще следующий анекдот В Английском клубе на субботнем обеде завязался горячий спор с одним из славянофилов - Константином Аксаковым. Во время спора к Аксакову подошел незнакомый ему белый как лунь старец с курчавыми волосами и выразил ему сочувствие, называя его по имени.
- Почему вы меня знаете? - спросил Аксаков. - Разве я имел честь с вами встречаться.
- Нет, я с вами не встречался, но вас знаю по вашим статьям и речам. А обо мне вы, наверное, слыхали. Я тот, про которого сказано: "Ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом, и крепко на руку не чист" (из монолога Репетилова в "Горе от ума").
Сочувствие Константину Аксакову, так сказать, левому славянофилу, не мешало Федору Толстому иногда высказывать ультра-реакционные парадоксы. Так, например, С. Т. Аксаков слышал, как он говорил в многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что Гоголь - враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь. В Петербурге было гораздо более особ, которые разделяли мнение Толстого, замечает Аксаков. Хочется думать, что Федор Иванович высказал такое мнение из духа противоречия, как парадокс. Оно как-то не вяжется с общим складом его ума.
Гоголь лично знал Толстого. В письме от 22 октября 1846 года из Страсбурга, Гоголь объяснял М. С. Щепкину, как надо играть "Развязку Ревизора". Он пишет: "Николай Николаевич должен быть отчасти криклив, Петр Петрович - с некоторым заливом. Вообще, было бы хорошо, если бы каждый из актеров держался, сверх того, еще какого-нибудь ему известного лица. Играющему Петра Петровича нужно выговаривать свои слова особенно крупно, отчетливо, зернисто. Он должен скопировать того, которого он знал (как) говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог несколько придерживаться Американца Толстого". Этими словами Гоголь свидетельствует, что Ф. Толстой прекрасно говорил по-русски, говорил крупно, отчетливо и зернисто.
В записках Липранди есть заметка о встрече его с Федором Ивановичем в 1844 году в Москве. "Навестив А. Ф. Вельмана, - пишет Липранди, - я встретил у него незнакомого старика с седыми и густыми волосами. Хозяин отрекомендовал нас один другому. Почти в один голос мы спросили друг друга; Не вы ли? Не вы ли?.. Граф заметил, что шпензер князя до сих пор у него (это шпензер князя Долгорукова, убитого в присутствии Толстого и Липранди, во время Шведской войны - см. с. 19) и что часто видать его вошло у него, в привычку. На другой день он взял с меня слово у него обедать. Он пригласил еще почтенного ветерана нашей эпохи Ф. И. Глинку. Я его нашел тем же: он разливал для всех суп. Разговор наш заключался в воспоминаниях о князе, о его смерти. Через несколько месяцев… те же свидания. Он обещал мне летом в деревне показать свои записки, как оказывалось, верные с моим рассказом. В следующий раз я привез Свой дневник, но графа уже не стало…"
ГЛАВА VIII Тип Американца Толстого в русской литературе (у Грибоедова, Пушкина, Льва Толстого и других)
Как яркий тип, Американец Толстой привлекал русских писателей и послужил материалом для нескольких их произведений. С другой стороны, из этих произведений можно почерпнуть некоторые сведения о его жизни.
Стихи Грибоедова, относящиеся к Ф. Толстому, общеизвестны. Это следующее место из монолога Репетилова:
А голова, какой в России нету, -
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку не чист:
Да умный человек не может быть не плутом.
Когда же он о честности великой говорит,
Каким-то демоном внушаем,
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
Эта характеристика интересна тем, что она подтверждает рассказы современников о красноречии Толстого; однако фактически оНа не совсем верна, на что обратил внимание сам Федор Иванович.
В Ленинской библиотеке (бывш. Румянцевском музее) есть рукопись "Горе от ума", принадлежавшая декабристу князю Ф. И. Шаховскому с автографом Федора Толстого. Против слов: "В Камчатку сослан был", он написал: "В Камчатку черт носил, ибо сослан никогда не был", а стих "И крепко на руку не чист" он предлагал заменить стихом "В картишках на руку не чист", причем прибавил: "Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола; по крайней мере, думал отгадать намерение автора".
Л. Н. Толстой рассказывал, что Федор Иванович, встретив однажды Грибоедова, сказал ему:
- Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку не чист? Подумают, что я взятки брал. Я взяток отродясь не брал.
- Но ты же играешь нечисто, - заметил Грибоедов.
- Только-то? - ответил Толстой. - Ну, ты так бы и написал.
По-видимому, этот рассказ - отголосок вышеприведенной поправки на рукописи "Горе от ума".
Об отношении Федора Ивановича к своему изображению в "Горе от ума" знаменитый актер М. С. Щепкин рассказывает следующее:
"Раз навестил я Александра Сергеевича Пушкина, который, приезжая в Москву, останавливался всегда у Н. В. Нащокина. Там были уже граф Толстой (Американец) и Жихарев, автор "Записок студента". В то время "Горе от ума" возбуждало в публике самые оживленные толки. Жихарев, желая кольнуть графа, беспрестанно повторял за обедом следующие стихи из комедии (так как общая молва относила их именно на его счет):
Ночной разбойник, дуэлист…
и пр.
Граф Толстой, как человек с большим умом, не выдал себя и при чтении этих стихов сам хохотал от души. Такое притворное равнодушие задело Жихарева за живое, и он снова вздумал повторить стихи после обеда. Толстой стал перед ним, посмотрел серьезно ему в лицо и, обратись к присутствующим, спросил:
- Не правда ли, ведь черен?
- Да!
- Ну, а перед собственной своей душой совершенный блондин.
Жихарев обиделся и замолчал".
Мы видели, что Пушкин в послании к Чаадаеву вставил несколько стихов о Ф. Толстом, не называя его. Едва ли можно эти стихи назвать художественной характеристикой, слишком много в них личного. Но в "Евгении Онегине", в лице Зарецкого, Пушкин воспользовался фигурою Федора Толстого для создания яркого художественного образа. "Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина", - пишет он брату, и он намеревался написать жестокую характеристику Американца. Но Зарецкий появился не в 4-й песне, а в 6-й. Тогда Пушкин уже помирился с Толстым; может быть, поэтому он несколько смягчил свою характеристику. Тем не менее Зарецкий похож на Толстого даже в подробностях.
Это видно из следующих стихов из "Евгения Онегина":
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость восхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал.
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.
Бывало он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного морочить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам впросак
Он попадался, как простак.
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой расчетливо смолчать,
Порой расчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И не барьер поставить их.Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после втайне обесславить
Веселой шуткой иль враньем.
Sed alia témpora!Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей,
И учит азбуке детей.Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том о сем.
………………………………..
……………………………….
Далее Онегин размышляет:
……………… в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
По поводу вопроса Зарецкого, кто будет у Онегина секундантом, Пушкин говорит про Зарецкого:
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял - не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).