Карл Гребер, двадцатилетний австриец родом из Фельдкирха в земле Форарльберг, был жизнерадостным, очень открытым и полным энтузиазма. Война грубо прервала его занятия медициной, о чём он горько сожалел. Второе письмо моей свояченице в марте 1944 года напишет он.
Влюблённый в хорошенькую блондинку (о чём можно было судить по фотографиям) из Бреслау, он писал ей ежедневно. Благодаря этой привычке мы каждый вечер собирались за одним столом. Он любил делиться со мной своими взглядами на жизнь, поверять мне свои чувства и будущие планы.
После того как письма были написаны, я регулярно давал ему уроки французского языка, к которым часто присоединялся немецкий аббат.
Карл прекрасно понял ситуацию, в которой оказался я и остальные эльзасцы, хотя и не одобрил моё намерение дезертировать при первой же возможности. Я бережно храню его хитроумное письмо, полное недомолвок, призванных обмануть цензуру.
Третий медбрат, Йозеф Альберт, был двадцатипятилетний шваб, исключительно робкий, забитый, грустный и пессимистичный. Я уверен, что ему в его возрасте ни разу не хватило смелости поцеловать девушку. Очень верующий, он все вечера проводил, углубившись в молитвенник. Он был прекрасным медбратом, добрым и деликатным, хотя и очень замкнутым. В свободное время мы подолгу откровенно и со страстью обсуждали вопросы, которые нас занимали. У моих немецких товарищей, включая фельдфебелей и Unteroffizier, не было иллюзий по поводу военной ситуации. Но страх перед русскими укреплял их храбрость и решимость сражаться до конца. Я пытался им доказать, что логически война уже проиграна, что ничто уже не может задержать наступление советских войск, которые только что, 25 октября, взяли Киев (250 километров от Звягеля), и что скоро Германия окажется между двух фронтов, потому что высадка союзников во Франции не заставит себя долго ждать (к сожалению, это произойдет только семь месяцев спустя). Я говорил им открыто, что собираюсь при первой же возможности перейти на сторону русских, которые, конечно же, пошлют меня в Северную Африку. Эта идея казалась им настолько безумной, настолько сумасшедшей, что они считали мои намерения лихачеством и фанфаронством, которые невозможно даже воспринимать всерьёз!
Итак, я приходил каждое утро в восемь часов в Revier и возвращался вечером ночевать в роту. Но через три недели Sanitätsfeldwebel наконец окончательно перевёл меня в Revier. Мои товарищи постепенно учили меня моей новой профессии: накладывать повязки на любые части тела, лечить язвы, раны, переломы, натёртые в долгих маршах ноги, измерять температуру и пульс, раздавать лекарства, прописанные врачом, и следить за их приёмом. Также мне позволили делать кое-что в лаборатории, например определять скорость оседания эритроцитов. Позже мне доверили делать подкожные и внутримышечные уколы.
Среди больных на постельном режиме было много эльзасцев, в большинстве своём симулянтов и лодырей, предпочитавших тёплую постель упражнениям на свежем воздухе при температуре, которая в конце ноября доходила до минус десяти - пятнадцати градусов. Они были мастерами в искусстве Thermometer-Wichsen, хитрость которого состояла в ловком натирании градусника, чтобы поднять столбик ртути и доказать необходимость остаться в лазарете. Они, естественно, нашли в моем лице сообщника и снисходительного Sani, но я не мог им помочь избежать сильнодействующих методов, которыми лечили упорную лихорадку. Эти методы состояли в том, что больного раздевали, обматывали ему грудь простыней, смоченной в ледяной воде, заставляли его проглотить лошадиную дозу аспирина и накрывали горой одеял, чтобы заставить его хорошенько пропотеть.
Что же касается лекарств, то немецкие военные врачи предпочитали натуральные средства обычным химическим лекарствам. Так, например, мы почти всегда лечили понос сушёной черникой. У нас в аптеке хранилась дюжина пятидесятикилограммовых мешков. Это лечение оказалось очень эффективным и приятным даже для нас, а мы были вполне здоровы. Для лечения фурункулёза использовался метод столь же простой, сколь и оригинальный - из вены на руке брали несколько кубиков крови и сразу же вкалывали в ягодицу. Мои товарищи пробовали избавить меня от фурункулёза с помощью этой терапии, но результат был неубедительным.
Когда я обосновался в Revier, я решил, что настало время заняться моими зубами. За несколько недель до призыва дантист Арман Мейер, родители которого дружили с семьей Гассер, вырвал мне добрую дюжину зубов, в основном из верхней челюсти, где у меня осталось только четыре резца. С такой беззубой челюстью я и прибыл в Россию. Когда мой фельдфебель узнал об этом, он позвонил в стоматологический центр, который находился на другом конце города, и договорился, что меня примут на следующий день. Восемь дней спустя у меня уже был нормальный рот благодаря прекрасному протезу, вставной челюсти, так хорошо сделанной, что я носил её вплоть до 1950 года!
Я всё так же выходил в город один-два раза в неделю, чтобы осуществлять свои обменные операции. Благодаря регулярно приходившим пресловутым стограммовым пакетам у меня всегда было что предложить крестьянкам из окрестностей Звягеля. Несмотря на языковый барьер, дружеские связи с украинками мало-помалу устанавливались. Типичная комната, в которую нас приглашали войти, была очень простой и бедно обставленной. Главным элементом обстановки была огромная печь, служившая для обогрева, для готовки и на которой зимой можно было спать наверху. В углу - одна деревянная кровать без пружин. В другом углу - стол с двумя скамьями по сторонам. На стенах - несколько семейных портретов, икона, полуприкрытая вышитым полотенцем, и другие картины на религиозные сюжеты. В субботу вечером перед иконой зажигают лампаду, и вся семья молится. Ещё одна живописная деталь - деревянная люлька, подвешенная к потолку. Женщины рассказали нам, что часть мужчин из города была перед войной сослана в Сибирь за участие в борьбе за независимость, другие были мобилизованы в начале войны в июне 1941 года, наконец, остальные… тоже не здесь… сейчас… Мы прекрасно понимали, что они ушли в партизаны. В партизаны, активность которых день ото дня всё возрастала. В самом Звягеле с момента нашего прибытия нападений не было. Но борьба партизан против вермахта становилась всё более яростной и открытой, особенно в лесах. Они устраивали диверсии на железных дорогах, взрывали поезда, нападали на военные конвои на Rollbahnen - больших дорогах, единственных, которые были заасфальтированы. Большинство этих диверсий происходило в лесу. Эти леса наводили ужас! По сто метров справа и слева от Rollbahn или железнодорожного пути немцы вырубили все деревья, создав мёртвую зону, которая легко просматривалась и вход в которую был строго запрещён гражданским, которые имели право пересекать её только в определённых местах и при наличии propust - пропуска. В любого, кто был замечен вне этих переходов, немедленно стреляли. Но несмотря на все эти меры предосторожности, количество диверсий и нападений, преимущественно ночных, неуклонно увеличивалось.
Части СС всё больше и больше применяли кровавые репрессии против гражданского населения. Для осуществления этих карательных операций в качестве подкрепления они всё чаще и чаще призывали части вермахта. Однажды - думаю, это было в конце октября - одна из наших рот была назначена для участия в такой операции. Очень рано утром, задолго до подъёма, наших солдат погрузили в грузовики и привезли к деревне, жителей которой подозревали в укрывательстве партизан. Солдаты ещё до рассвета заняли круговую позицию и оцепили деревню, но на достаточно большом расстоянии от неё, чтобы никто не смог поднять тревогу. Потом на сцене появился отряд СС под предводительством офицера. Как только они вошли в деревню, переводчик потребовал, чтобы жители вышли из своих хижин без вещей, но с оружием, если оно
у них было. Судя по всему, мужчин, способных носить оружие, предупредили вовремя, и они смогли покинуть деревню до прихода немцев. Ответом на приказ СС были крики, вопли и рыдания: собрались только обезумевшие и перепуганные женщины, дети и несколько стариков. Затем переводчик спросил, не найдутся ли добровольцы показать немцам, где прячутся партизаны. Никто не двинулся с места. Он повторяет свою пафосную речь. Добровольцев нет! Эсэсовцы приходят в ярость, подходят сомкнутым строем с оружием в руках к несчастным перепуганным украинцам, приказывают им взять кирки и лопаты и заставляют копать длинную траншею. Через два часа упорной работы женщин, детей и стариков выстраивают на краю канавы. Трещат пулемёты! В деревне не остаётся ни одного выжившего. В это время другие эсэсовцы поджигают хижины и деревня превращается в гигантское море огня! Коровы, телята, свиньи, птица, обезумев от страха, разбегаются в разные стороны.
Наша рота, которая не принимала участия в операции, не представляла себе, что там случилось. Солдаты поймали десяток свиней, телят и птицу и считали, что им повезло. Только несколько человек, которые находились на передовых позициях, видели своими глазами все совершённые злодеяния. Им, шокированным и потрясённым до глубины души, понадобилось несколько дней, чтобы решиться рассказать об этом, и то тайком!
Другие солдаты, которые оставались в казарме, знали только, что первая рота совершила длинный марш по окрестностям, чтобы добыть что-то для улучшения нашего пайка хотя бы на следующие несколько дней.
Поскольку у Revier (лазарета) были особые отношения с кухней, нам перепало несколько отличных кусков свинины и здоровенный ломоть сала, который был немедленно порезан на маленькие кусочки, чтобы его перетопить. У меня появилась прекрасная возможность устроить маленький, но настоящий французский пир для своих немецких товарищей. Благодаря топлёному свиному жиру я смог приготовить картошку фри - блюдо, которого они никогда не пробовали (кроме эльзасца Л. М., конечно) и к которому прилагались сочные свиные котлеты и французское красное вино, добытое у Marketenderware (это были торговцы, которые каждые десять - пятнадцать дней приходили в столовую и у которых всегда можно было достать табак, сигареты, водку, пиво, туалетное мыло, крем для бритья… Французское красное вино было, конечно, редкостью). Фельдфебель, Unteroffizier и санитары были так поражены, так восхищены картошкой фри, что практически забыли про мясо, а картошку фри я потом должен был готовить ещё несколько следующих вечеров. Благодаря тому, что у нас были яйца, молоко и фрукты, которые мы выменивали у местных, а также некоторое количество Dextropur, который мы нашли в аптеке (что, конечно, противоречило правилам, но фельдфебель закрыл на это глаза), на десерт у нас значились oeufs à la neige.
Обычно в казармах, и в немецких, и во французских, существовали наряды на кухню, но здесь, в Звягеле, этого не было. Вермахт нанимал на работу молодых украинок, которые мыли и чистили картошку и другие овощи (когда они были!), убирали и помогали поварам готовить еду. Однажды около полудня к нам в лазарет принесли молодую девушку, 16 или 17 лет, страшно обожжённую. Во время готовки она попятилась и упала навзничь прямо в полный кипящего супа огромный чан. Ожоги третьей степени почти всего тела! Две трети кожи повреждено, шансы на выживание практически нулевые! Мы втроём лечили её со всей преданностью, на которую были способны. Надо было удалить лохмотья омертвевшей кожи, намазать специальной мазью обожжённую поверхность, перевязать открытые раны. К несчастью, у нас в лазарете был всего один хлопковый бинт, нужно было обойтись эрзацем, бумажными бинтами, напоминавшими теперешнюю туалетную бумагу. Все эти три часа, пока мы обрабатывали раны, эта юная девушка, находившаяся в полном сознании, проявляла необычайную храбрость. Вечером мы на носилках отнесли её к матери. В течение недели мы дважды в день приходили к ней домой, чтобы обработать раны и сделать перевязки, но мы видели, что день ото дня ей становилось хуже. На восьмой день мы нашли безутешную мать рядом с неподвижным телом дочери. Девушка умерла за несколько часов до этого, оставаясь в полном сознании до последней минуты. Я никогда не забуду тебя, маленькая Надя.
Удивительная вещь для подразделения, находящегося менее чем в ста километрах от фронта, - у нашего батальона был свой оркестр, и совсем неплохой. Большинство участников хорошо владели игрой и на духовых, и на струнных инструментах, что позволило этому "симфоническо-духовому" (наподобие оркестра Республиканской гвардии в Париже) оркестру, состоящему из пятидесяти человек, выступать или в форме духового - только с деревянными (флейта, гобой, кларнет, фагот…) и медными (труба, рожок, валторна, тромбон, туба…) духовыми инструментами, или как настоящий симфонический оркестр. Все эти музыканты автоматически стали санитарами, в обязанности которых входило выносить раненых с поля боя, когда батальон будет участвовать в военных действиях, что и случилось довольно скоро.
Во время прививок, когда все члены оркестра по очереди проходили через лазарет, я познакомился со многими музыкантами, в частности с Тони Бауэром из Аугсбурга. Учитель начальных классов в мирное время, он был скрипачом высокого уровня, играл в профессиональном квартете и иногда выступал в составе Аугсбургского симфонического оркестра. Мы немедленно подружились, и он стал впоследствии не только моим товарищем, но и верным и преданным другом. Как и тот симпатичный фельдфебель, о котором я писал раньше, он так ненавидел нацистов, что с нетерпением ожидал поражения Германии, так как, по его мнению, только это могло избавить Европу от гитлеризма.
Военный оркестр один занимал целый корпус нашей казармы, что позволяло им заниматься и индивидуально, и коллективно, обычно по утрам и вечером после шестнадцати часов. Каждый день после полудня, когда мне полагалось сидеть и изучать толстый справочник фельдшера, я уходил к моему другу Тони, где я знакомился с другими музыкантами, в частности с Konzertmeister (скрипка соло), молодым артистом из Гамбурга, примерно двадцати лет от роду. Студент-медик до призыва, он играл каждый вечер в ночных клубах, чтобы заработать на жизнь и платить за учёбу. Счастливые от того, что нашли во мне благодарного и внимательного слушателя, скрипачи часами играли мне по очереди самые красивые пассажи из великих скрипичных концертов, в частности тех, которые мне тогда нравились больше всего, - Бруха и Мендельсона (произведения которого исполнять в Германии было запрещено). Благодаря им я много раз мог присутствовать на репетициях симфонического оркестра под управлением Hauptmann (капитана), к несчастью, малосимпатичного. Я вспоминаю с глубоким волнением последний концерт между Рождеством и Новым годом, в 1943 году, когда русские стояли всего в тридцати километрах от Звягеля, а в программе была первая симфония Брамса. Я и теперь не могу слушать её без тихой грусти.
Вот уже пять лет лишённый возможности общаться с семьей, Тони, как и многие солдаты, женатые или холостые, выходил в город каждый вечер, не только чтобы что-то выменять или зайти в Soldatenheim (солдатский клуб), но в основном чтобы встретиться с Наташей, красивой украинкой. Он был убеждён, что не нарушает верность жене, которую он очень любил, но просто удовлетворяет естественную потребность, обострившуюся из-за долгих лет воздержания. В 60-е годы я имел счастье участвовать в приёме, который устраивал муниципалитет Кольмара для музыкантов Аугсбургского симфонического оркестра после концерта в местном театре. Я узнал там от трёх друзей Тони, один из которых был его кузеном, что он пропал без вести в начале 1944 года и с войны так и не вернулся.
Русские наступают
Какова была военная обстановка на нашем участке с октября 1943 года? OKW (Oberkommando der Wehrmacht - Верховное главнокомандование вермахта) решило остановить наступление русских на Днепре, а затем контратаковать. Почему именно там? Днепр - огромная река, определявшая весь характер киевского региона: её западный берег представлял собой крутые склоны и отвесные скалы от двадцати до пятидесяти метров высотой, тогда как противоположный берег был абсолютно плоским. Крупные немецкие силы, сосредоточенные на скалах, доминировали над расположением русских, и защищаться было легко. Как только русские подошли к Киеву, немцы с помощью двух 1000-килограммовых авиабомб и множества вагонов динамита взорвали огромный мост, соединявший два берега реки. Несмотря на авианаблюдение, Красной армии удалось создать плацдарм к северу от Киева, западнее Чернигова, и немецкие пилоты не смогли обнаружить ни высадку, ни мост через реку. Разгадка этого чуда была в том, что русские понтонёры строили мост ночью и удерживали его днём на глубине полметра под водой с помощью мешков с песком. Ночью мост поднимали на поверхность, и по нему шла пехота, грузовики и танки. Вскоре русским удалось построить ещё несколько плацдармов на реке. Чтобы не попасть в окружение (а именного этого они больше всего боялись со времен Сталинграда), немцы вынуждены были оставить Киев.