Он разрабатывал проекты университетской реформы, предлагал упразднить мундир, устранить полицейский надзор за студентами, а главное – сделать свободным вход в университет. По его проекту крестьян следовало принимать в университет без экзаменов. Царь, узнав о таком проекте, долго не мог успокоиться. За обедом раздраженно швырнул на стол салфетку: "Тогда будет столько же университетов, сколько кабаков!"
Еще одно нововведение Николая Ивановича – это воскресные школы для малоимущих. Осенью 1859 года на Подоле в Киеве открылась первая такая воскресная школа. Попечитель докладывал министру, что студенты-де "в видах человеколюбия" пожелали бесплатно обучать ремесленников и "другого рабочего класса людей". Он схитрил – вроде бы спрашивал разрешения, но докладывал, когда школа уже открылась.
Учиться пришли и дети, и взрослые. С первого же дня школа была битком набита. Преподавали не только студенты – педагоги, офицеры, литераторы, профессора. Пирогов писал: "Учителя одушевлены рвением учить, ученики – охотою учиться". Он видел в воскресных школах средство просвещения народа, писал обстоятельные трактаты, доказывал пользу такого обучения.
Но в Петербурге уже было составлено высочайшее повеление о "совершенном закрытии всех воскресных школ", ибо "положительно обнаружено в некоторых из них, что под благовидным предлогом распространения в народе грамотности люди злоумышленные покушались в этих школах развивать вредные учения, возмутительные идеи, превратные понятия о праве собственности и безверие". Известный литературный деятель академик Никитенко напишет в своем дневнике: "Ребиндер тоже просил моего совета, кого бы определить на место Пирогова, которого решительно не хочет государь". Князь Васильчиков из Киева ставил вопрос ребром: "Либо я, либо Пирогов".
Пирогов был очень "неудобным" человеком для властей. Он был во всем "слишком": слишком умен, слишком принципиален, слишком порядочен, слишком трудолюбив, слишком озабочен решением общественных проблем. Он служил государству верой и правдой, но как-то не так, как хотелось бы государю.
Власти действовали последовательно: сначала уволили Пирогова, а потом уже закрыли его воскресные школы. Правда, незадолго до увольнения придворные покровители Николая Ивановича пытались помирить его с царем. Повод для свидания был выбран не лучший – совещание попечителей, созванное для предотвращения студенческих волнений. Пирогов ратовал за свободу, а царь надеялся на полицию. Великая княгиня Елена Павловна намекала Пирогову на новые должности, просила "получить доверие государя", а во время аудиенции соглашаться и благодарить.
Царь одновременно принял Пирогова и попечителя Харьковского округа Зиновьева. Пирогов так описал эту встречу: "Представлялся государю и великому князю. Государь позвал еще и Зиновьева и толковал с нами целых 3/4 часа; я ему лил чистую воду. Зиновьев начал благодарением за сделанный им выговор студентам во время его проезда через Харьков, – не стыдясь при мне сказать, что это подействовало благотворно. Жаль, что аудиенция не длилась еще 4 часа; я бы тогда успел высказать все, – помогло ли бы, нет ли, – по крайней мере с плеч долой".
Понятно, что общего языка найти не удалось, и Пирогов был высочайше уволен с поста попечителя 18 марта 1861 года "по расстроенному здоровью". Издаваемый в Лондоне "Колокол" писал по этому поводу: "Отставка Н. И. Пирогова – одно из мерзейших дел России дураков против Руси развивающейся".
Общественность провожала Николая Ивановича в отставку торжественными обедами, благодарственными речами, сочувственными телеграммами. Поступили телеграммы, подписанные химиком Бутлеровым, физиологом Сеченовым, терапевтом Боткиным, ботаником Андреем Бекетовым, химиком Николаем Бекетовым, астрономом Бредихиным, естествоиспытателем Миддендорфом, историком литературы Тихонравовым.
Герцен так писал о проводах уже бывшего попечителя: "Это было свершение великого долга, долга опасного, и потому хвала тому доблестному мужу, который вызвал такие чувства, и хвала тем благородным товарищам его, которые их не утаили".
Отставленный от службы Пирогов отправился в приобретенное им имение Вишня, находившееся в Подольской губернии (теперь в черте города Винница), а весной 1862 года уехал с семьей за границу – работать.
Случилось так, что в это время возродился Профессорский институт. Тридцать молодых ученых отправили совершенствоваться за границу, а Пирогову предложили руководить их занятиями – собирать отчеты и докладывать по начальству. Так Пироговы всей семьей оказались в Гейдельберге. Сыновья Николая Ивановича стали слушать лекции в университете.
Ученый отнесся к работе со всей серьезностью. За несколько месяцев он посетил двадцать пять зарубежных университетов, составил подробный отчет о занятиях каждого из тридцати профессорских кандидатов, с точными характеристиками профессоров, у которых они работали. Одновременно Пирогов изучал состояние высшего образования в разных странах, излагал свои наблюдения и выводы в обширных статьях, так называемых "Письмах из Гейдельберга".
Помощь его молодым ученым была многосторонней. Например, Илье Мечникову Николай Иванович выхлопотал столь необходимую для продолжения учебы стипендию. "Это наш патриарх, – писал один из воспитанников Профессорского института. – Я еще не видывал человека столь человечного: так он прост и вместе глубок. Удивительнее всего, как человек таких лет и чинов мог сохраниться во всей чистоте, и притом у нас на Руси, пережившей целое николаевское царствование".
Пирогов говорил своим подопечным, что при научных занятиях важно каждому найти свой метод и направление, учил учиться. В результате тридцать молодых русских талантов разных специальностей стали учениками Пирогова. Его школа, классы которой равно успешно посещали физиолог Ковалевский, физиолог и фармаколог Догель, гистолог Бабухин и биолог Мечников, химик Вериго, историк литературы Александр Веселовский, филолог Потебня, вышла за пределы русской хирургии и даже медицины.
За границей Пирогов-хирург лечил самого известного и необычного своего пациента – Джузеппе Гарибальди, раненного в бою под Аспромонте в августе 1862 года. Его арестовали и заточили в крепость, но шквал протестов заставил короля помиловать героя, который был ранен в ногу. Итальянские, английские, французские врачи собирались у его постели, решали: осталась ли в ране пуля, нужна ли ампутация? Два месяца хирурги не могли ответить на один вопрос – где пуля? От ампутации Гарибальди решительно отказывался.
Пирогов отправился к нему в Специю, но не по приглашению итальянских врачей. Его послали туда с важной миссией русские студенты, жившие за границей и решившие направить Пирогова к Гарибальди на чрезвычайной студенческой сходке.
Осмотрев раненого, Пирогов сказал, что пуля находится в кости, спешить с ее извлечением нет необходимости, но следует соблюдать некоторые правила и подождать. Пуля была легко извлечена через двадцать шесть дней, а Николай Иванович еще долго переписывался с Гарибальди, давал ему медицинские советы.
Об этом медицинском случае знаменитый хирург писал так: "Разве недостаточно здравого смысла, чтобы сказать с положительной точностью, что пуля – в ране, что кость повреждена, когда я вижу одно только пулевое отверстие, проникающее в кость; когда узнаю, что пуля была коническая и выстреленная из нарезного ружья; когда мне показывают куски обуви и частички кости, извлеченные уже из раны; когда я нахожу кость припухшею, растянутою, сустав увеличенным в объеме? Неужели можно, в самом деле, предполагать, что такая пуля и при таком выстреле могла отскочить назад, пробив кость и вбив в рану обувь и платье? Может ли такое предположение хотя на минуту привести в сомнение мыслящего человека? Но если, с одной стороны, присутствие пули в ране Гарибальди и без зонда несомненно, то, с другой стороны, зонд, не открыв ее в ране, нисколько бы не изменил моего убеждения. И действительно, больного уже не раз зондировали, а пули не отыскали…
Все искусство врача состоит в том, чтобы уметь выждать до известной степени. Кто не дождавшись и слишком рано начнет делать попытки к извлечению, тот может легко повредить всему делу; он может наткнуться на неподвижную пулю, и попытки извлечения будут соединены с большим насилием… Кто будет ждать слишком долго, тот, напротив, без нужды дождется до полного образования нарыва, рожи и лихорадки…
Мой совет, данный Гарибальди, был: спокойно выжидать, не раздражать много раны введением посторонних тел, как бы их механизм ни был искусно придуман, а главное – зорко наблюдать за свойством раны и окружающих ее частей. Нечего много копаться в ране зондом и пальцем…
В заключение скажу, что я считаю рану Гарибальди не опасной для жизни, но весьма значительною, продолжительною…"
Письмо о ране Гарибальди Николай Иванович Пирогов направил министру Головкину, тем самым сообщая о свих связях с великим революционером. Получив это письмо, министр срочно явился к царю с докладом. Над Пироговым стали сгущаться тучи. Его отставку ускорило еще одно событие.
4 апреля 1866 года, когда император Александр гулял по Летнему саду вместе с герцогом Лейхтенбергским и принцессой Марией Баденской, в него выстрелил студент Дмитрий Каракозов, но не попал. Именно этот выстрел Каракозова оборвал заграничную командировку Пирогова. Новый министр народного просвещения граф Дмитрий Толстой, обер-прокурор синода и ярый враг народного просвещения, без церемоний сообщил Николаю Ивановичу, что "освобождает его, Пирогова, от возложенных на него поручений как по исполнению разных трудов по учебной и педагогической части, так и по руководству лиц, отправленных за границу".
Пирогов снова вернулся в Вишню, но не отдыхать, а работать. Он приступил к активной лечебной деятельности. Из разных городов России спешили к великому хирургу люди. Позже он напишет: "Самые счастливые результаты я получил из практики в моей деревне".
Только за первые полтора года работы в деревне Николай Иванович провел двести серьезных операций – ампутаций, резекций суставов, литотомий. И ни одного случая рожи или гнойного заражения! Деревенская практика поражала врача. Раны, которые при самом тщательном уходе неизбежно завершались осложнениями, здесь заживали сами собой. Пирогов объяснял счастливые результаты тем, что "оперированные в деревне не лежали в одном и том же пространстве, а каждый отдельно, хотя и вместе с здоровыми". Он расселял больных в крестьянских хатах порознь, активно использовал антисептические средства.
Уход ученого из профессуры оказался для хирургии выгодным именно потому, что закончился деревенской практикой. На закате жизни, в отставке, в деревне, талант Пирогова раскрылся до конца. Труды Пирогова поставили деревню Вишню в один ряд с Дерптом, Петербургом, Севастополем.
Николай Иванович любил возиться в саду. Возле полукруглой террасы посадил две ели, которые до сих пор живы. От них взяла начало и протянулась вдоль сада еловая аллея. Рядом с Пироговым была любимая жена, Александра Антоновна, росли сыновья. Они тоже выбрали научную карьеру, учились за границей, готовились к профессуре. Старший, Николай, стал впоследствии талантливым русским физиком, но рано умер. Младший, Владимир, жил долго, он был историком. Николай и Владимир Пироговы звали Александру Антоновну мамой. Своих детей у нее не было.
Но мирная жизнь Вишни периодически прерывалась, потому что Пирогов еще дважды побывал на полях боевых действий.
В сентябре 1870 года Российское общество попечения о больных и раненых воинах, которое позже было переименовано в Общество Красного Креста, предложило Пирогову отправиться на театр франко-прусской войны. Его просили осмотреть военно-санитарные учреждения.
Пирогов поехал за свой счет. Своей командировкой он надеялся "принести пользу и нашей военной медицине, и делу высокого человеколюбия".
За пять недель Николай Иванович осмотрел семьдесят военных лазаретов, побывал в Саар-Брюккене, Ремильи, Понт-а-Муссоне, Корни, Горзе, Нанси, Страсбурге, Карлсруэ, Швецингене, Мангейме, Гейдельберге, Штутгарте, Дармштадте, Лейпциге. Он ехал в вагонах третьего класса или в теплушках, шел пешком, спал на полу, питался где придется и чем придется.
Страсбург напомнил Пирогову Севастополь. Этот город тоже вынуждали к сдаче бомбардировками, обрушив на него около двухсот тысяч снарядов. Он был разрушен меньше, чем Севастополь, потому что продержался всего шесть недель. В Страсбурге, вспоминал Пирогов, французский хирург водил его по госпиталю, показывал пробитый бомбами потолок, жаловался: флаг с красным крестом не мешал немцам стрелять по зданию.
– Французские бомбы в Севастополе, – заметил Пирогов, – тоже не разбирали эти флаги на перевязочных пунктах.
Француз пожал плечами:
– Ну, это другое дело.
Но Николай Иванович так не считал. Он писал: "Кто видел хоть издали все страдания этих жертв войны, тот, верно, не назовет с шовинистами миролюбивое настроение наций "мещанским счастьем"; шовинизм, вызывающий нации на распри и погибель, достоин проклятия народов".
Пирогов, ненавидевший войны, в свои шестьдесят семь лет провел полгода на русско-турецком фронте. Он был в Зимнице, Систове, Тырнове, под Плевной, он ехал на фронт для осмотра лазаретов, а стал фактически главным консультантом по всем вопросам медицинского обеспечения армии. Несмотря на возраст, Николай Иванович мог в один момент собраться и махнуть из-под Плевны в Тырново, куда прибыла большая партия раненых.
Три поездки Пирогова из Вишни за границу дали миру замечательную военно-медицинскую трилогию: из Гейдельберга он привез знаменитые "Начала общей военно-полевой хирургии", с фронта франко-прусской войны – "Отчет о посещении военно-санитарных учреждений в Германии, Лотарингии и Эльзасе в 1870 г.", а из Болгарии – "Военно-врачебное дело и частная помощь на театре войны в Болгарии и в тылу действующей армии в 1877–1878 гг.".
Франко-прусскую войну отделяли от Севастопольской кампании полтора десятилетия, русско-турецкую – два десятилетия. Армии были по-новому организованы, по-новому вооружены, по иному передвигались и действовали. Но пироговские принципы оставались актуальными. Вторую часть последнего своего труда "Военно-врачебное дело…" Пирогов открывает двадцатью пунктами, озаглавленными: "Основные начала моей полевой хирургии". Первое из начал стало афоризмом: "Война – это травматическая эпидемия".
В 1880 году Николаю Ивановичу исполнилось 70 лет. В мае 1881 года праздновали пятьдесят лет его врачебной деятельности. Он долго отказывался от юбилейных торжеств, и его ученик Склифосовский приезжал в Вишню, чтобы уговорить его. Пирогов охотно пообщался со Склифосовским, поговорил о способах радикального лечения грыж, поругал себя за то, что в молодости плохо знал биологию, и в конце концов согласился на чествование – только в Москве.
Москва торжественно встретила Николая Ивановича Пирогова 24 мая 1881 года. В актовом зале выставили для обозрения документы, имеющие отношение к жизни и деятельности великого ученого и хирурга, было много приветствий от российских обществ, ведомств и городов, из Мюнхена, Страсбурга, Падуи, Эдинбурга, Парижа, Праги, Вены, Брюсселя. В этот день Городская дума избрала Н. И. Пирогова почетным гражданином Москвы, он был также избран почетным доктором многих университетов Европы.
В ответной речи Пирогов сказал: "Я… за светлое будущее, от души желаю молодому поколению всего лучшего – правды и свободы".
Илья Репин, который очень хотел написать портрет великого русского хирурга, встречал Пирогова на перроне вокзала и был на юбилейных торжествах. "Это самое большое торжество образованного человечества! – вспоминал он позже. – Сколько говорилось там глубокого, правдивого, человеческого. Особенно сам Пирогов, он говорил лучше всех!"
Илья Ефимович написал портрет Пирогова, а затем вылепил его бюст. С полотна Репина на нас смотрит сквозь прищур мудрый старик со сложенными на груди руками, плотно сжатым ртом. От его лица исходит удивительная энергия борца и победителя. Игорь Грабарь так написал об этом портрете: "Он так соблазнительно легко и просто сделан, с такой непринужденностью и свободой, так красива цветистая мозаика его мазков и так безошибочно и безупречно они лежат по форме на характерной, энергично вздернутой кверху голове, что этот портрет стал вскоре любимым из всех репинских, даже Писемского".
Бюст Пирогова, сделанный художником, как и портрет, превосходно передает характер мыслителя и борца. Репин сам был доволен своей работой: "Вышел хороший, сходство полнее, чем в портрете", – говорил он о бюсте.
Обе эти работы Репин делал без заказа и писал Стасову, что, вероятно, и портрет и бюст навсегда останутся его собственностью, ибо, как с горечью и с едкой иронией заметил он, "кому же нужен у нас портрет или бюст гениального человека (а Пирогов – гениален)". Теперь они находятся в Третьяковской галерее.
Юбилей омрачился болезнью Пирогова – его мучила язва на твердом нёбе, появившаяся еще зимой. Николай Иванович со временем сам поставил себе диагноз, он сказал жене: "В конце концов это как будто рак". Он показал язву Склифосовскому, когда тот приезжал звать его на празднество. Тот ужаснулся, он тоже понимал, что это рак, но не спешил об этом говорить.
В Москве состоялся консилиум профессоров в составе Н. В. Склифосовского, Э. К. Валья, В. Ф. Трубе и Э. Э. Эйхвальда, признавший опухоль злокачественной и рекомендовавший операцию. Пирогов попросил хирургов приехать к нему в Вишню: "Мы едва кончили торжество и вдруг затеваем тризну". Но Александра Антоновна решила показать мужа и другим светилам. Она повезла его прямо из Москвы в Вену, к знаменитому Бильроту.
Христиан Альберт Теодор Бильрот боготворил Пирогова, называл его своим учителем, смелым и уверенным вождем. Учитывая, что Пирогову уже семьдесят лет, он уговаривал его не оперироваться, убеждал, что язва доброкачественная.
Но Николай Иванович знал, что это не так. Он поставил себе окончательный диагноз, написав на четвертушке бумаги: "Ни Склифосовский, Валь и Грубе, ни Бильрот не узнали у меня ulcus oris mem. muc. cancerosum serpiginosum (распространенной раковой язвы слизистой оболочки рта). Иначе первые три не советовали бы операции, а второй не признал бы болезнь за доброкачественную".
Даже сам Пирогов был бессилен перед такой болезнью. Он знал, что скоро умрет. Но его ждала еще одна великая работа, последняя в его жизни – "Дневник старого врача", мемуары, которые Николай Иванович написал в самом конце своей жизни. Но это не обычные мемуары, эта книга является блестящим образцом философской мысли. Пирогов считал, что "для мыслящего… человека нет предмета, более достойного внимания, как знакомство с внутренним бытом каждого мыслящего человека…". Он писал: "Мне хочется из архива моей памяти вытащить все документы для истории развития моих убеждений…"