С авиадиспетчерской вышки раздается: "Звену Дакоты остаться на месте! Звену Дакоты со взлетом задержаться!" Реактивные двигатели работают на минимальных оборотах. Облако керосиновых паров затрудняет видимость. Звено самолетов Р-84 с напалмовыми бомбами взлетает впереди нас. Это еще больше раздражает Дакоту. Да и мне это тоже не нравится. Нетерпение, накопившееся во мне, вот-вот выльется наружу. Каждые полторы мили съедают в воздухе килограмм керосина, и от этого килограмма зависит, дотянешь ты до аэродрома или нет.
– Взлет разрешен!
Третий номер обгоняет меня. Я остаюсь последним. Двигатель работает на полную мощность. Единственная возможность увеличить скорость - это убрать шасси, чтобы уменьшить сопротивление воздуха. Убираю шасси, рискуя удариться брюхом о взлетную полосу. Да, мой взлет ужасен. Полосы мне еле-еле хватает для разбега. Причины - сильная жара и тяжелые двигатели, которые не дают развить большую скорость. У Дакоты самолет Р-84 G, самая последняя модель, совсем новенькая. Ну а у меня и у де Кастро самолеты старые, с никудышними двигателями. Это, по сути дела, устаревшая техника. И так всегда: они летают на лучших моделях, а мы, иностранцы, на худших.
Но вот в наушниках рации звучит чей-то раздраженный голос:
– Цель одиннадцать, внизу! Наш ведущий объявляет:
– Я Дакота Первый, атакую!
Пытаюсь отыскать цель, но безрезультатно. И тут первый самолет бросается в атаку, за ним второй и третий. Вижу огромную металлическую птицу всего в нескольких метрах от меня. Мне кажется, что она почти стоит на месте. Но вот самолет Т-33 переходит в пикирование и проносится прямо перед моим носом. Сам не знаю почему, начинаю вести непонятный счет: тысяча один, тысяча два, тысяча три… Отвожу ручку управления от себя, но так резко, что, если бы не ремни безопасности, шлемом разбил бы стекло. Земля с головокружительной быстротой несется мне навстречу. Девять тонн массы самолета сообщают ему громадную инерцию. На лобовом пуленепробиваемом стекле красной точкой отражается мой прицел. Цели все еще не вижу. Может, я вообще не обнаружу ее? Если через две-три секунды не удастся увидеть цель, мне придется выйти из пикирования и перейти в горизонтальный полет.
Наконец-то вижу ее! Она там, далеко внизу, похожая па маленькую серебристую точку величиной с булавочную головку. За ней еще две или три точки - это самолеты нашего звена, атакующие цель. Вдруг одна из этих точек, как бы подброшенная гигантской невидимой силой, стремительно проносится всего в нескольких метрах от меня. Это наш ведущий Дакота вышел из атаки, чтобы, набрав высоту, вновь броситься вниз. Теперь и я нахожусь на дистанции огня по цели. Всего несколько мгновений, чтобы поразить ее. Но перекрестие прицела никак не совмещается с целью, прыгает перед глазами как мячик. Самолет с головокружительной скоростью несется вниз. Наконец мне удается прицелиться. Красная точка прицела попадает на цель. Огромные перегрузки, дыхание прерывистое, кислородная маска того и гляди слетит с лица. Нажимаю на красный спусковой крючок, установленный на рукоятке управления, пока цель находится у меня на перекрестии прицела. Однако огня нет. Черт возьми, я же забыл снять пушки с предохранителя! Быстро делаю это, и в то же мгновение гром раздается у меня в ушах и две золотистые струи уходят к цели. Беру ручку на себя, чтобы не столкнуться с белой мишенью и самолетом Т-33, которые теперь совсем рядом. Пролетаю мимо них на большой скорости. Мой "летающий паровоз" несется кан тяжелый снаряд, выпущенный из пушки. Иду прямо на солнце. Постепенно оно ослепляет меня. Перегрузки растут и, видимо, достигают максимума. Зрение и слух полностью отключились, работает только мозг. Какой-то туман обволакивает меня. Гробовая тишина. Прихожу в себя. Я все еще в вертикальном полете, но скорость почти полностью потеряна. В наушниках издалека слышится глухой голос Дакоты:
– Я Дакота Первый! Идем на последний заход.
Огромные грозовые тучи окружают нас, белые снаружи и черные в середине. Звено самолетов отчаянно стремится вперед. Напряжение возрастает до предела. Нервы как натянутые струны. Наш маленький мирок - это четыре реактивных самолета и их пилоты. Мы почти без топлива высоко в небе над сердцем пустыни Аризона. Солнце скрылось за стенами туч, похожих на старинные феодальные замки, на гигантских циклопов или на огромных доисторических животных. На несколько минут среди бела дня вдруг становится темно. Вокруг меня россыпью драгоценных камней блестят голубоватые фосфоресцирующие стрелки и цифры приборов, красные аварийные лампочки, среди которых сразу отыскиваю непрерывно мигающую лампочку резерва топлива. Внизу на горизонте различаю выжженные каменистые отроги гор Сьерра-Мадре.
– Я Дакота Первый! Лететь тройкой!
Дакота подает нам эту команду, чтобы самому иметь возможность маневрировать среди облаков, которые как бы специально преграждают нам путь. Да, если кто-нибудь сейчас из нас упустит из виду Первого, считай, что он пропал. Стрелки приборов мечутся из стороны в сторону. Местность внизу совершенно незнакома нам. Это голая пустыня с каменистыми возвышенностями. Через ветровое стекло вижу впереди себя и чуть вверху огромное сопло реактивного двигателя. Это третий номер. Красная струя огня вырывается из сопла. С тревогой смотрю на свой указатель количества топлива и с ужасом вижу, что у меня остается всего около 150 литров горючего - у меня расход наибольший, так как я занимаю четвертое место в строю самолетов. Красная лампочка резервного бака теперь мигает непрерывно. Я до боли сжимаю ручку управления.
– Первый! На связи Четвертый! Топлива менее 150 литров.
– Говорит Первый. Вас понял. Конец связи.
Над звеном витает тень близкой гибели. Она в воздухе, в наших кабинах. Смерть мы не видим, но знаем, что она здесь, совсем близко, улыбается и расправляет черные крылья, готовая заключить нас в объятия. Все зависит от работы приборов и двигателей, от расчета, от нескольких литров топлива, от крепости наших нервов. По каналу связи вдалеке слышатся голоса курсантов, инструкторов - это уже вышка управления полетами в зоне аэродрома. Один из голосов в наушниках выводит меня из состояния оцепенения. Я понимаю - еще одно звено нашей эскадрильи в воздухе. Я узнаю ведущего по характерной интонации в голосе. Это Мустанг Первый - командир звена, в которое входит Созер, маленький турецкий парень с детским лицом. Я тут же вспоминаю наш ужин вчера вечером в клубе. Голос Мустанга тревожно звучит в моих наушниках:
– Мустанг Второй, увеличьте скорость, у вас она недостаточна. Мустанг Второй, лейтенант Созер, возьмите ручку на себя! Слышите меня? Вы набрали малую высоту, у вас небольшая скорость!
Голос пропал. Тишина в наушниках. Снова голос "Мустанга" - ведущего:
– Командный пункт, я - Мустанг Первый. Мустанг Второй теряет высоту. - Затем добавляет: - Я уверен, что он уже разбился. Его самолет горит, у него нот парашюта. Самолет стоимостью 200 тысяч долларов потерян.
Останки Созера, маленького турецкого крестьянин,), были отправлены в Турцию и преданы земле там, где он родился…
Лейтенант Блас Бальбоа был единственным офицером в нашей группе 54-Q. Невысокий, среднего телосложения, темнокожий, он выделялся ясными голубыми глазами. Сейчас, когда он переодевался в повседневную форму цвета хаки, его глаза лихорадочно блестели. На груди ниже левого кармана белела табличка с надписью: "Бальбоа Блас, лейтенант, кубинец, 54-Q. Начиная с первого дня, когда мы прибыли в США, Бальбоа был соседом по комнате Созера на всех базах, куда мм переезжали. Многомесячное общение, учеба, постоянный совместный труд… Вместе они переживали радости и горести, делили все от сигарет до последней сорочки. Сейчас Бальбоа вернулся с трудного задания. Самолет его остался почти без топлива, и двигатель остановился на половине посадочной полосы. Находясь в воздухе, он слышал все то же, что и мы. Его глаза поблескивали, пока он переодевался. Потное лицо было бледным. Он молчал. Было заметно, как дрожат кончики его пальцев, и это говорило о его чрезвычайной нервной напряженности. Созер был его лучшим другом… В этот момент вошел лейтенант Херман - "Мустанг Первый", высокий мужчина крепкого телосложения, выбритый так гладко, что кожа на его бороде отливала сииевой. Его движения и походка были странными, беспорядочными, казалось, что у него нарушена координация.
Бальбоа вскочил со стула, как подброшенный, и, подойдя вплотную к Херману, сказал ему па плохом английском языке, стараясь четко выговаривать каждое слово:
– Лейтенант, у вас нет чувства товарищества, чувства дружбы, нет человечности! Лейтенант Созер погиб. Я слышал, как он докладывал вам по радио, что его тянет на одно крыло. Но вы не обратили на это никакого внимания. Вас тронуло лишь то, что потеряно двести тысяч долларов. - Он замолчал, а потом медленно добавил: - Денег у вас в избытке, но его жизнь не оплатишь никакими деньгами. Вы низкий человек!
Мы замерли. Лейтенант Херман лишился дара речи. Он не ожидал такого, а потому ничего не смог сказать в ответ. Его угрюмое лицо было тупым и безразличным. Он опустил глаза. А ведь Херман являлся инструктором Бальбоа.
За фанерной перегородкой, разделявшей нашу комнату на две части, находился кабинет командира эскадрильи. В нем сидел капитан Томпсон и все слышал.
На следующий день с самого утра, как обычно, стоял такой же многоголосый шум самолетных двигателей. На взлетной полосе базы гудели двигатели. Как только прибыл Бальбоа, его тут же вызвали к командиру эскадрильи. В маленькой деревянной комнатке с покрытым линолеумом полом окна и двери были закрыты. Однако даже шум реактивных двигателей не помешал нам расслышать слова капитана Томпсона:
– Лейтенант Бальбоа, вчера я невольно услышал все, что вы сказали вашему инструктору лейтенанту Херману. Ну что же, в личном плане я могу понять вас. Но вы должны знать, что лейтенант Херман старый летчик, ветеран войны. Тогда было слишком много пилотов, а самолетов не хватало. Поэтому лейтенант и произнес эту фразу. Я признаю, что прозвучала она не слишком уместно, но настоящий боевой летчик должен быть твердым человеком, чтобы гибель товарищей не выбивала его из колеи, как вас эта вчерашняя смерть. Когда вы получите настоящую закалку, то поймете сами, что такое - в порядке вещей. И наступит момент, когда вы пожалеете больше о потере самолета, чем о гибели летчика. Когда это случится, можно будет сказать, что вы превратились в настоящего боевого летчика, подготовленного в ВВС США, откуда выходят лучшие в мире пилоты.
Это был дом средних размеров, с традиционной деревянной верандой. Мы подъехали к нему за автомобилем Клазирдса, который стремительно промчался по улицам города Феникс. Каскадом брызг падали на ветровое стекло автомобиля разноцветные огни гигантских неоновых реклам, резко выделявшихся на фоне ночного неба. Был выходной день, и, пока мы ехали в автомобиле, я вспоминал нашу поездку в Новый Орлеан, состоявшуюся в последний день карнавала. Перед глазами вставали Кэнэл-стрит, толпы народа на улицах, крохотные салоны, где пахло дешевым виски. На деревянных помостах самодеятельные ансамбли играли блюзы.
Клазирдс внимательно посмотрел на меня и самоуверенно улыбнулся. Он был высоким стройным мужчиной с едва заметной сединой на висках. Его можно было отнести к типу людей общительных и динамичных, которые, как правило, верховодят в любой компании. Шаг его был резким, но твердым, а улыбка не сходила с лица. Одежда Клазирдса состояла из белых брюк, белой тужурки и синего галстука. Он снял тужурку, и поверх белой сорочки со стоячим воротником элегантно блеснули красивые помочи.
– Парни, - пригласил он, - располагайтесь поудобней. Будьте как у себя дома, на Кубе. Да, когда я приеду на Кубу, то в Гаване в аэропорту спрошу: как мне встретиться с генералом Прендесом или генералом Куэльяром. А потом мы прекрасно проведем время на ваших пляжах с милыми девочками. Все дело в том, что вы скоро станете большими людьми на Кубе, государственными деятелями. Это несомненно. - И, пристально глядя на вас, добавил: - Но никогда не забывайте своего старого инструктора Клазирдса! Никогда!
Нежно позвякивали кубики льда, ударяясь о края стаканов, из роскошного музыкального автомата, что стоял в углу этого домика, затерявшегося где-то в пригороде Феникса, доносилась музыка. Клазирдс был военным летчиком, а кроме того - инструктором-инспектором. Он часто приходил в инструкторскую, всегда улыбаясь и изредка задавая вопросы, которые обычно были простыми. После того как курсанты отвечали на них, он начинал шутить, рассказывать сметные истории. Если он изредка и летал с курсантами, то полет всегда был спокойный - вещь довольно редкая на данном этапе обучения. Он всегда подбадривал, если замечал ошибки, а после полета, делая разбор, похлопывал курсанта по плечу…
Первая бутылка быстро растаяла, растворилась в стакане вместе с кусочками льда. Горьковатый вкус виски смешивался во рту с соленым арахисом, банки с которым стояли перед нами. Клазирдс, удобно откинувшись в кресле, продолжал говорить. Вдруг его лицо сделалось совершенно серьезным, заинтересованным. Он нахмурил брови и сморщил лоб:
– Парни! На вас ляжет большая ответственность, когда вы вернетесь к себе на родину. Вы молоды, все у вас впереди. В вашей стране вооруженные силы имеют еще большее значение, чем здесь, в Соединенных Штатах, а вы - элита армии. Вы - пилоты реактивных самолетов, получившие подготовку в Соединенных Штатах. Вы знаете, как теперь будут смотреть на вас в вашей стране?
Сигнаго остановил его жестом и сказал:
– Это так, но вы не думайте, что нам будет очень просто и легко. Многие будут нам завидовать.
– Нет, нет! Это не имеет значения! Конечно, они тоже хотели бы получить подготовку здесь, это ясно. Но это не должно вас волновать. И увидите, вы обязательно выйдете победителями.
Куэльяр молчал, посмеиваясь.
– Слушайте, парни. Вы прекрасные ребята, хорошо знаете наш образ жизни. И вы должны его защищать. Вам следует быть твердыми. Народ уважает твердых людей, уважает тех, кто всегда одерживает верх. Жизнь у нас только одна. Все остальное - басни. Жизнь не любит слабых. Мы с вами и должны защищать наш образ жизни во что бы то ни стало. Следует быть непреклонным, когда того потребуют обстоятельства. История в конце концов простит нам все наши грехи, если вспомт пит о них. Я бы предпочел, чтобы нас вспоминали хотя бы так, как… Аттилу - вождя гуннов. По крайней мере, о нем и сейчас можно прочесть в истории. А скольких несчастных никто никогда не вспомнит!
Куэльяр хотел что-то возразить, но Клазирдс прервал его:
– Нет, позвольте, я закончу. Например, некоторые из вас очень обеспокоены гибелью в авиакатастрофах своих товарищей. Я вот что скажу, а вы мне поверьте, опыта у меня достаточно. Когда все пилоты вашей эскадрильи погибнут, а вы по-прежнему будете есть, смеяться, пить вино, любить женщин… вот тогда я скажу вам, что вы настоящие боевые летчики!
Его лицо постепенно изменилось. С него сошла та обычная очаровательная улыбка, которую все так хорошо знали. Мне казалось, что какая-то злая и жестокая гримаса застыла на нем. Я чувствовал себя погруженным в странный глубокий сон. Настроение испортилось. Тут было что-то не так, на душе стало тревожно. Я снова вспомнил погибшего Созёра. Мне показалось, что я уже без особого волнения думаю об этом. Неужели все изменится? Неужели во мне уже начало исчезать все то человеческое, гуманное, что вообще характерно для людей?
Мы поднялись, чтобы уйти. Не знаю, сколько бутылок мы опустошили. Я сбился со счета после третьей… Когда мы подошли к машине, Клазирдс сказал мне:
– Парни… вы живете на наших задворках. Оберегайте их хорошо и ждите меня. Я приеду и спрошу: где мои парни?
Мы возвращались на базу. Куэльяр со свойственным ему спокойствием медленно вел машину, как будто никогда и никуда не спешил. Я попросил, чтобы он ехал быстрее. Возможно, я выпил лишнего, хотя обычно никогда не увлекался спиртным. Видимо, в тот вечер в доме Клазирдса я все же превысил свой предел дозволенного. Сидя на заднем сиденье, я видел, как сияют огни городских реклам в ночном тумане.
Для меня это была странная ночь. С большим трудом я сдерживался, чтобы не уснуть. Нужно было думать, но я никак не мог сосредоточиться. Немного позже я опустил стекло, и горячий упругий поток воздуха ударил мне в лицо. Кажется, Куэльяр пытался заговорить со мной и его слова долетали ко мне издалека. Постепенно я начинал понимать. Там, у Клазирдса, состоялась не совсем обычная беседа за рюмкой виски. Нет и еще раз нет. Там было нечто более тонкое, глубокое и злонамеренное. Я не во всем был согласен с ним, не все понял. Он сказал, что среди нас много парней храбрых, твердых, испытанных, что смелость может проявиться и в степени риска. Рискуешь жизнью и самолетом одновременно. Ну и что? Зачем это? Стоит ли? Как говорил Клазирдс: "Жизнь у нас только одна". Будущее - оно сегодня, в данный момент. Вспомнились слова Хемингуэя: "Человек может быть убит, но не побежден". Я четко различал за рулем бронзовое от бликов света лицо Куэльяра с его постоянной загадочной улыбкой. Автомобиль быстро мчался по бетонной дороге, освещаемой лунным светом. Я еще не знал по-настоящему, сон это или явь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 17. ГОРОД У САМОГО МОРЯ
Город стоял у самого моря, синего и глубокого. Когда дул северный ветер, на поверхности моря собирались огромные волны, а между ними образовывались глубокие пропасти, окруженные островерхими горами воды. Злые волны набегали на Малекон, с грохотом разбивались о камни, заливали улицы и проспекты, мешая движению городского транспорта вдоль берега моря.
Совсем рядом с морем, сразу за набережной и широкой авеню, начинались городские постройки - настоящие городские джунгли, созданные руками человека. Здесь возвышались в основном высокие современные здания, светящиеся неоновыми огнями. Кое-где их окружали старые дома колониального периода, в которых проживала дряхлеющая буржуазия и начинающие дельцы; дальше тянулись лачуги бедноты. Подлинные джунгли начинались через несколько кварталов от моря, затем резко обрывались, и сразу же после них шли кварталы, где господствовала проституция. Здесь и в помине не было блеска и роскоши. Дальше снова шли жалкие постройки - лачуги, домишки с дурным запахом.
Восточная часть города еще сохранила дыхание колониальной эпохи, испано-негритянский колорит. Старая Гавана была как бы ядром города. К центру вела торговая зона, или, как говорят на севере, "даунтаун". На западе и севере города жили наиболее состоятельные буржуазные семьи. Здесь был совершенно иной, изолированный мир, с огромными великолепными особняками. Назывался этот район Мирамар. В этой зоне не было набережной, и городские мальчишки не ходили сюда, чтобы искупаться и нырнуть с парапета. Прекрасное ожерелье из разнообразных по форме, размерам и отделке бассейнов окружало этот район.
Шли первые дни после моего возвращения на Кубу. Был декабрь 1954 года. Меня вполне удовлетворяло то уважительное отношение, которое проявляли ко мне. А вскоре я получил и отпуск.