Позднее я узнал, что студенты Гаванского университета под руководством Фиделя Кастро вышли на уллцы Инфанта и Сан-Ласаро с манифестацией в поддержку нашей забастовки в Гуантанамо. В результате столкновений с полицией было ранено несколько студентов.
В город прибыли подкрепления из полка, расквартированного в казарме Монкада в городе Сантьяго-де-Куба. Повсюду было много солдат. Вместе с одним из моих товарищей, по имени Серхио, пройдя по городскому кварталу, в котором проживала публика сомнительного поведения и где было полным-полно солдатни, мы попали в один из домов с еще более сомнительной репутацией. Здесь выступал ансамбль, если не ошибаюсь, под названием "Питирре". Его руководителем был маленький симпатичный негр Питирре, очень популярный в своей округе.
В том доме, к нашему счастью, оказался всего одни жандарм, безобразного вида мужчина маленького роста. Жандарм был настолько толстым, что нельзя было определенно сказать, где у него кончается туловище и начинаются конечности.
Наш пистолет в тот раз находился у Серхио - была как раз его очередь носить оружие. А до этого, когда пистолет был у меня, я вынул пули и выбросил в унитаз.
Мы с Серхио спокойно сидели у стойки и слушали, как играют Питирре и его музыканты. Они исполняли что-то очень популярное. Сидящий рядом жандарм затеял со мной спор. Уйти от этого мне не удалось. Иногда бывает так трудно сдержать себя… В итоге я оказался на полу, сбитый этим бестией с ног, как в вестернах из серии фильмов о "диком Западе". Я пытался вырвать у жандарма его пистолет, который он держал в руке, причем намерения у меня были самые серьезные. В ходе потасовки пистолет выпал у него из руки и отлетел в сторону. Одна из женщин, присутствовавшая при этом, подняла пистолет и вынула из него патроны. Только это и спасло нас.
Постепенно все затихло, как бывает после бури. Правительство так и не отпустило средств на строительство нового здания для курсов, и у нас все осталось по-прежнему. Мы продолжали занятия в старом помещении. Среди наших преподавателей мне запомнился семидесятилетний дон Хуан. Он вел математику. Это был высокий сухопарый человек, хитроумный, острый на язык, наиболее интересный из всех преподавателей, один из самых образованных кубинцев, работавших на курсах в то время. Вторым, не менее интересным человеком был дон Рехино Боти, преподаватель литературы. Однажды некий Моро Охальво начал читать вслух скабрезные стихи. Когда дон Рехино услышал это, он медленно поднялся со стула. Нам показалось, что его хватил апоплексический удар. Глаза его метали искры, лицо наливалось краской. Так продолжалось до тех пор, пока накопившаяся в нем энергия не взорвалась. Мы услышали лишь одно слово:
– Вон!… Вон!…
Охальво Моро с неподдельной наивностью огляделся по сторонам, недоумевая, к кому это относится. В подобных случаях я старался сжаться на своем месте, моля судьбу, чтобы дон Рехино Боти не остановил свой взгляд на мне и не вызвал читать поэму или отвечать на какой-либо вопрос…
Шли недели, и экзаменационная сессия неотвратимо приближалась. Я по-настоящему понял, что меня ждет конец. Нужно было срочно принимать какие-то меры, чтобы избежать катастрофы. К сожалению, решение было принято мною не в пользу упорной учебы.
Хосе Рамон, по прозвищу Пират, Серхио и я провели чрезвычайное совещание, на котором единогласно решили бежать с Кубы. Мы проанализировали многие варианты. Сложнее всего было придумать, как обмануть полицию на причале в Бокероне - городе, расположенном в бухте Гуантанамо. Оттуда мы вознамерились отправиться в поисках счастья на Багамские острова. Ходили слухи, что там набирают рабочих для строительства американских военных баз. Когда же мы подсчитали деньги, которые были у нас в карманах, то с горечью обнаружили, что сумма не превышает 75 сентаво…
И тогда было решено уйти в горы. Может, это произошло потому, что горы, встававшие на горизонте, с детства привлекали меня, манили своей грандиозностью. Они казались мне такими же знакомыми, как главная улица в городе, парк или кинотеатр, с той лишь разницей, что в них я не бывал никогда. Из любого пункта города горы виднелись в синеватой дымке. Иногда они становились красноватыми или фиолетовыми. Как правило, над ними всегда висели стаи облаков, и ветер непрерывно гнал их, то открывая, то снова закрывая темные вершины. Горы как бы бросали мне вызов своей недоступностью, и теперь я почти дрожал от нетерпения, ожидая, что наконец-то попаду в их темное лоно, покрытое лесами. Различные истории, связанные с колдунами, разбойниками, похищением и убийством детей, которые рассказывали старики, придавали горам загадочность и таинственность. Нам казалось, что там, высоко в горах, по-прежнему живут французы - внуки и правнуки тех, кто бежал на Кубу в годы французской революции, а также бывшие гаитянские рабы, которые говорят на родном языке и, как повествует легенда, ночью при мерцающем свете полной луны бродят по старым заброшенным плантациям кофе.
Изредка мы подходили к горам во время походов и экспедиций, причем все ближе и ближе. И всякий раз они казались нам все более внушительными, загадочными и удивительными. Пожалуй, в окрестностях города это было единственное место, с которым мы еще не успели познакомиться. Реки, родники с необыкновенно вкусной водой, самые длинные мосты, тропы и тропинки до самого побережья - все мне было хорошо знакомо. Все, кроме гор.
Мы решили помериться с ними силами во второй половине дня, когда после дождя от камней и красных черепичных крыш домов поднимаются сильные испарения, когда на полуденных улицах городка тихо и пустынно.
Я осторожно заглянул в окно крайней комнаты в доме и увидел там Качиту, почему-то побаивавшуюся меня. Она почувствовала на себе мой взгляд, хотя а стояла спиной ко мне. На ее маленьком, таком милом лице можно было прочитать ужас, когда она увидела меня.
– Мальчик! Что ты делать на окне? Ничего хорошего не есть у тебя в голове?
– Качита, в доме есть кто-нибудь?
– Мальчик, если сеньора увидеть тебя здесь в это время, она сдирать кожа твой зад!
– Негритяночка, будь умницей, открой дверь.
Качита всегда причитала, иногда ее причитания были понятными, чаще нет. Когда она нервничала и сердилась, ее вообще было трудно понять. Я всякий раз отмечал, что у Качиты, приехавшей с Ямайки, сильный акцент. Неоднократно слушая ее беседу с мистером Джоном, тоже уроженцем Ямайки, я различал, что они говорят на ямайском диалекте английского языка. Джон был преподавателем и приходил к нам домой давать уроки английского языка моей матери и еще нескольким женщинам. Тогда этот язык был модным в городе.
Я уже знал, что после причитаний Качиты мне придется выслушать ее обычные угрозы - она, мол, обо всем расскажет отцу. Это было ее самым сильным оружием, и она знала об этом. Всякий раз, когда я шалил, она собиралась позвонить в контору моего отца и сообщить ему.
Попричитав, она наконец открыла мне дверь. Я влетел как вихрь, схватил ее на руки и отнес на кухню. Все это время она кричала истошным голосом. Ей было больше шестидесяти лет, и с каждым годом она, маленькая и сухонькая, становилась все меньше. Когда же Качита увидела меня с пожитками за спиной, она вдруг разволновалась, сделалась очень серьезной. Ее маленькие черные ручонки, прижатые к груди, мелко дрожали.
– Мальчик, настырный дурачок, не делать этого! Ты есть глупый, но ты подумать о матери! Сеньора умрет!
Никогда прежде я не слышал такой интонации в ее голосе.
Когда же ей стало ясно, что все слова напрасны, она вновь превратилась в прежнюю Качиту. Снова начались те же угрозы, бурная жестикуляция и крик. Затем она побежала звонить по телефону, но это не могло меня остановить.
Нельзя было терять ни минуты. Серхио и Пират уже ждали меня с вещами за углом, под небольшим навесом с оцинкованной крышей, где обычно продавали холодный пру по три сентаво за большой стакан. Направляясь на железнодорожную станцию, мы договорились, что за билетами пойдет один из нас. Нужно было действовать очень осторожно, не оставлять следов, поскольку рано или поздно будут организованы поиски. На станции мы попытались пройти незамеченными, хотя понимали, что наши узлы привлекают внимание прохожих. Я, к примеру, надвинул старую, видавшую виды шляпу до самых бровей. В маленьких городках люди хорошо знают друг друга, и я боялся, что какой-нибудь старик, знакомый моего отца, подойдет и спросит: "Парень, ты сын доктора Альварито?"
К счастью, ничего подобного не произошло. Мы не могли даже представить себе и не знали до тех пор, пока пас не задержали, что нас предал Нино. Моя мать рассказала мне об этом со всеми подробностями после того, как все уже закончилось.
Старый поезд набирал скорость, направляясь в Сан-Луис. Скорость становилась все больше, и вагоны качало все сильнее. Со всех сторон раздавался скрип и треск. Пассажиры, как пьяные, раскачивались из стороны в сторону, и, чтобы пройти по вагону, нужно было крепко держаться за что-либо. Иногда с багажной полки на голову сидевшего внизу и, как правило, дремавшего пассажира внезапно сваливался какой-либо узел, корзинка с фруктами или, например, курица. Стоять в узком центральном проходе в вагоне было просто невозможно. Мы перешли и сели на твердые соломенные сиденья, в которых водились клопы, только и ждавшие случая, чтобы перебраться в одежду пассажиров.
Выйдя из поезда, мы пошли по скверной проселочной дороге, пролегавшей среди темных камней.
В какое-то мгновение Пират, Серхио и я обменялись взглядами. Мы понимали - пути назад уже нет. Я вспомнил о матери, об отце, о доме и почувствовал угрызения совести, но потом, взглянув вверх, увидел синеву гор, еще более величественных и могучих, чем раньше, окруженных дождевыми облаками.
На склоне горы прилепился старый домишко. С одной стороны его был лес, с другой находилась площадка для сушки зерен кофе. Это было ранчо Анибала Качимая. Построенный из дерева кухе дом стоял на семи ветрах.
Мы постучали. Дверь открыл Анибал, который удивился не меньше нас и с улыбкой произнес:
– Альварито, Хосе Рамон, Серхио? Что вы здесь делаете, ребята, почему не известили, что придете?
Мы и не предполагали, что пробудем несколько недель в домике на кофейной плантации.
Холодный ветер с гор проникал через щель в наружной стене, и по утрам нужно было укрываться толстыми джутовыми мешками желтоватого цвета, которые хранились в одной из комнат.
С наступлением сумерек зажигался фитиль масляного светильника, и весь дом, окруженный темнотой, медленно превращался в нечто загадочное. Казалось, что время остановилось. Мы садились за стол, во главе которого восседал Анибал. С нами садились его егеря. Еду подавала деревенская девушка Мануэла, которая за все время нашего пребывания там почти ни с кем не разговаривала.
Я никогда не забуду ночей, проведенных в этом домике. Сидя на табуретках вокруг тяжелого, сколоченного из толстых досок стола, мы ловили запах пищи, смешанный с дымом трубки старого гаитянца Симона. Когда-то он был рабом и теперь рассказывал разные истории, которые с ним приключались в этих местах. Потрескивал фитиль светильника, разгоняя темноту по дальним углам. Именно в такие минуты мне очень хотелось спросить Симона, что находится там, "в сердце гор", но, должен признаться, я так и не решился это сделать. Мне казалось, что старый гаитянец читает мои мысли. Его черная кожа блестела от падавших на нее бликов света, а кости, казалось, пытались прорвать ее и вылезти наружу. Его красноватые глаза внимательно смотрели на меня, а морщинистое лицо, окруженное клубами дыма, становилось суровым и недоступным.
Скоро тяжелый труд в поле стал для нас привычным делом. Мы помогали Анибалу собирать кофе, выполняли другие работы. Так, например, я научился управлять парой волов, запряженных в телегу. Подражая Анибалу, я покрикивал на них: "Писипи, Марипоса!", когда ехал на речку, чтобы наполнить водой огромные бидоны. Мы чувствовали себя уверенно и были всем довольны. Позднее я много раз задавал себе вопрос: "Почему нам было так хорошо, хотя мы ничего не имели, даже одежды?"
Все шло прекрасно, но, к сожалению, скоро мы стали замечать признаки беспокойства у Анибала, который все чаще и чаще останавливал на нас свой взгляд и, как-то странно улыбаясь, спрашивал:
– Ребята, как настроение?… Играя, вы и не замечаете, что уже несколько недель находитесь здесь и даже научились работать. - Наконец он решился задать вопрос, которого мы больше всего боялись: - Ребята… вы уверены, что спросили разрешения у своих родителей, прежде чем явиться сюда? - И продолжал: - Послушайте, вы же просто сумасшедшие, но я все же надеюсь, что вы не в бегах! Если же это так, то ваши бедные родители будут… Я не хочу и думать об этом…
А мы в свою очередь поспешили ответить ему:
– Анибал, дружище, не волнуйтесь! У нас каникулы…
Дом, в котором жил доктор Альварито Прендес, светился огнями до глубокой ночи. Можно было подумать, что там кто-то тяжело болен и около постели больного все время дежурит врач.
По городу ходили самые невероятные и даже трагические слухи, связанные с пропажей трех ребят. Одни говорили, что видели их в Бокероне, когда они убегали от полиции, чтобы сесть на судно, другие утверждали, что ребята наверняка находятся в столице. Третьи были уверены в трагическом исходе - якобы беглецы погибли в горах где-то в районе города Баракоа от рук членов секты ньяньиго. Поискам, волнениям, разговорам по междугородному телефону не было конца. Росло беспокойство отцов, увеличивалось нервное напряжение матерей и других родственников, которые почти смирились с печальным концом. Некоторые уже считали, что вот-вот они увидят наши трупы и смогут похоронить нас как истинных христиан.
В доме почти непрерывно звонил телефон. Всех интересовало одно - есть ли какие новости? А наиболее близкие родственники, особенно почтенные матроны, подруги моей матери, считавшие своим непременным долгом принимать все так близко к сердцу, как будто речь шла об их собственных детях, день и ночь не отходили от нее.
Просторный зал в доме доктора Альварито был переполнен. Чтобы освободить место, из помещения вынесли рояль марки "Плейель". На этом инструменте красного дерева играла моя мать, иногда играл и я. Инструмент поставили в темный угол одной из комнат. Для того чтобы все присутствующие могли сесть, в гостиную принесли все стулья и даже кухонный табурет, на котором обычно сидела Качита у себя на кухне, ожидая, пока подогреется суп.
Родерико, хозяин наиболее известной в городе погребальной конторы, любезно предложил моему отцу взять у него, естественно бесплатно, несколько складных скамеек. Родерико не мог скрыть нетерпения, с каким ожидал известия, что наконец-то нашли… наши тела. По этому случаю сразу же состоялись бы три службы одновременно. Он считал, что ему полагается быть ближе других к нашей семье, так как он одним из первых прибыл в дом доктора, естественно "как друг", чтобы сообщить о пропаже мальчишек. Родерико, в черном костюме, с черным галстуком, черными волосами и душой, почерневшей от его неблаговидных дел, появлялся как предвестник несчастья, как стервятник, подстерегающий добычу. Всякий раз, когда он заходил в дом, чтобы узнать, как идут дела, мать начинал бить озноб и она впадала в полуобморочное состояние. Однако никто открыто не высказывал Родерико того, что о нем думал. Он был одной из уважаемых в городе личностей, хотя его черный костюм у всех ассоциировался со смертью, с покойниками, гробом.
Входная дверь в доме оставалась открытой. Мужчины, как правило, выходили на улицу и в коридор, чтобы покурить и побеседовать, в то время как женщины находились в гостиной, наполняя ее запахом духов и дешевой пудры, распространявшимся по помещению нервными движениями разрисованных вееров. Такие складные веера считались семейной реликвией и передавались по наследству от матери к дочери. Часто молодые девушки использовали их для того, чтобы скрывать свои улыбки или вести "секретные" разговоры между собой.
Ночь не была жаркой, но от большого скопления людей в помещениях дома становилось душно, женщины сильно потели, особенно такие полные, как донья Флора, жена Мредита, хозяина магазина скобяных изделий "Дос Леонес" и Эдувихес, жена дона Педро Торса, хозяина кафе "Рефекториум", куда женщины обычно заходили после воскресной мессы у отца Саломона, чтобы показать свои новые наряды.
Была здесь и Ненита, жена муниципального судьи Лао Гальярдо, тучного краснолицего человека. "По религиозным причинам" он каждое утро заходил в кафе "Флорида" или в ресторане "Бомбилья". На заседаниях суда он появлялся крайне редко. Было чрезвычайно трудно определить, когда он трезв. Ходили слухи, что уже много лет никто не видел его таковым. Сейчас Ненита прикрывалась от излишне любопытных взглядов старым выцветшим китайским веером.
Все дамы были очень любезны с Кандитой, женой недавно прибывшего начальника гарнизона. Однако, когда она уходила, между ними завязывался обычный старый спор о том, есть ли в ней признаки "цветного" происхождения.
Росита Форниель была супругой каталопца Монсеррата, торговца лесом, у которого, как говорили люди, в банке лежало 80 тысяч песо. Это была единственная в то время семья, отдыхавшая каждое лето на Варадеро. Рассказы Роситы вызывали у остальных дам острую зависть.
Лампы огромной люстры освещали гостиную и столовую. Доносился глухой отзвук ведущихся бесед, иногда рассыпался смех доньи Сесилии, слышалось покашливание мужчин, куривших сигары, дым от которых обволакивал люстру. Время от времени появлялись Качита и Бенита, которые приносили чай, кофе или цветы.
В одной из комнат шла очень важная беседа. Мой отец, озабоченный и усталый в свои пятьдесят лет, был одет в темный костюм-тройку из английской шерсти. От него исходил запах лаванды. Он вел беседу с капитаном Венсанильо, начальником гарнизона.
Капитан был преисполнен собственного достоинства, хотя никогда не учился в военно-учебном заведении и не был особенно культурным человеком. Однако в кино он видел, как ведут себя в подобных случаях его коллеги. Держался он скованно и напряженно, прижимая к груди фуражку - жест тоже из кино, - хотя чувствовал он себя при этом очень неловко.
– Доктор, - обратился он к отцу, - вы не беспокойтесь. Это дело армии, и я, капитан Венсанильо, отвечаю ва свои слова. Все необходимые меры уже приняты. Вышестоящему начальству доложено. Я хочу, чтобы вы знали также, что мы разыщем их, даже если придется обыскать все окрестности вплоть до города Баракоа. - Он продолжал говорить в том же духе, с некоторым недоверием поглядывая по сторонам. - Я веду собственное расследование. У нас есть опыт в подобных делах, доктор. Военная карьера - это настоящая школа! К розыскам я привлек четверых гражданских. - И, понизив голос до шепота, он приблизился к отцу: - Они выдают себя за любителей петушиных боев и распределены по важнейшим пунктам всей зоны поисков…
Пока начальник гарнизона вел речь, в разговор двух "видных лиц" пытался всеми правдами и неправдами вмешаться капитан Иносенсио Кандидо, начальник городской полиции. Однако всякий раз, когда он открывал рот, его глаза встречались с уничтожающим взглядом капитана Венсанильо. Поэтому ему приходилось закрывать свой рот и не давать воли языку, к слову сказать, достаточно длинному.