Брат рассказывал мне, что по дороге он видел наши сбитые самолеты. Видимо, кто-то, скорее всего летчики, воевавшие в свое время в Испании, пытались остановить врага, но безуспешно. ЛаГГ-1 был главным советским истребителем в боях против немецких захватчиков в 1941 году, и он оказался таким ужасным, что пилоты расшифровывали аббревиатуру как "лакированный гарантированный гроб". По скорости и вооружению он был слабее немецких Ме-109. Перед войной командующий ВВС страны Павел Рычагов, сказавший в запальчивости на совещании у Сталина: "Сами летайте на этих гробах", был расстрелян. Вместе с ним была расстреляна и его жена, известная всей стране летчица Марина Нестеренко, ничего такого не говорившая и на совещании не бывшая.
Так вот, пока отец с семейством двигался в Восточную Белоруссию, война сильно его опередила. Немцы, начав боевые действия 22 июня, уже 28 июня захватили Минск, расположенный более чем в четырехстах километрах от границы. Прославленная нашими газетами "линия Сталина", прикрывавшая столицу Белоруссии с запада, перед войной была срочно демонтирована. Кто, что и как – неизвестно. Поисковики в архивах Минобороны не находят по этому вопросу никаких документов. И только многокилометровые подземные ходы, соединявшие пункты управления войсками с оборонительными узлами и обрушивающиеся в наше время от талых вод, говорят об оборонительной мощи этой линии. Закончили войну мы, полностью подтвердив слова песни "…нужна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим". Потери немцев за время Великой Отечественной войны оцениваются в 3,2 миллиона человек, и с годами эта цифра не меняется. А наши потери поначалу определялись в 7 миллионов человек, но сейчас считается, что мы потеряли 28, а некоторые исследователи полагают, что и все 40 миллионов, и, вероятно, эти цифры тоже не последние. Да, соотношение один к десяти настроения не поднимает. Победа обошлась нам недешево.
Но вернемся к маленькому Боре, бредущему по пыльным дорогам Белоруссии. Дойдя до деревни Березки, отец с семьей остановился у родственников. Взяв в руки обломок напильника, он стал из алюминиевых кусков самолетов выпиливать расчески и отливать ложки, а затем обменивать их на яйца и другие продукты. В 1962 году я видел в деревне Березки эти ложки. Они были пригодны к использованию даже через 20 лет, только алюминий слегка стерся.
И так жизнь их потихоньку налаживалась. Все изменилось зимой 1943 года, когда по доносу полицая, бывшего председателя местного колхоза, немцы расстреляли мать Бори за связь с партизанами. Брат и отец благодаря жителям деревни успели уйти к партизанам в отряд "Большевик", где и находились до 26 сентября 1943 года, когда 50-я армия Брянского фронта освободила Хотимск и Хотимский район от фашистов.
По словам учителя средней школы Василия Романовича Пугачева, окончившего до войны автотракторное училище в звании младшего лейтенанта, офицерские звания, присвоенные в партизанском отряде, после освобождения считались недействительными, так что он продолжил службу в Красной армии в том же звании младшего лейтенанта. Еще он рассказывал нам, школьникам, что из-за экономии бензина в училище ему так ни разу и не довелось сесть за руль, в то время как любой солдат немецкой армии мог водить автомобиль. И это говорил наш офицер, закончивший перед войной военное автотракторное училище!
Местная газета "Шлях Кастрычника" ("Путь Октября") в праздничном номере от 26 сентября 2003 года сообщила своим читателям о том, что с 27 по 30 сентября 1943 года в Красную армию было призвано около 100 тысяч жителей Хотимского района. Главный редактор этой газеты Дмитрий Лаптевский клятвенно заверил меня в том, что цифра верная. Точная цифра неизвестна, так как мобилизованные жители оккупированных районов приравнивались к штрафникам, а их, как известно, никто не считал. Все эти призывники полегли, штурмуя берега реки Проня около города Кричева, что в 50–60 километрах от Хотимска, и реки Ипуть около деревни Кузьминичи, находящейся в 25–30 километрах от Хотимска. Эти сведения получены из книги "Памяць" ("Память"), изданной в 2003 году в Минске издательством "Беларуская энцыклапедыя".
Это прекрасный справочник. Однако читаешь его с некоторой грустью. После войны около половины деревень Хотимского района не были восстановлены. Их объявили несуществующими. Да и существующие тоже, похоже, от них недалеко ушли и потихоньку, в мирное время, уходят в небытие. Так, о деревне Озеровке, которую я помню цветущей и полной молодежи, в книге сообщается, что на 01.02.02 в ней насчитывается 1 житель и 1 двор.
Ладно, вернемся к нашему рассказу. Отец и три его брата – Парамон, Игнат и Михаил – оказались в числе призванных. Практически слепой Парамон, различавший только свет и темноту, был признан врачебной комиссией годным служить в Красной армии. Да и чего там разбираться, ведь идти-то было недалеко, километров 30. И вот они – необученные, практически не вооруженные (1 винтовка на 3–4 человек) – штурмовали укрепленный берег реки и там погибали. Такая участь постигла моих дядьев Игната и Михаила. Отец, хотевший воевать и мстить фашистам, был возвращен с дороги указом Сталина об отзыве из рядов Красной армии квалифицированных работников сельского хозяйства из ранее оккупированных районов. Каким-то чудом ему удалось спасти своего брата Парамона, двое других братьев погибли в бессмысленных штурмах.
Иногда немецкие пулеметчики сходили с ума. Вооруженные пулеметами MG-42, делавшими 2000 выстрелов в минуту, они изо дня в день косили наших солдат. Этот прекрасный ручной пулемет до сегодняшнего дня стоит на вооружении некоторых армий мира. Психика немецких солдат не выдерживала, им казалось, что их пулеметы бессильны и все те же люди каждый день идут на штурм.
Когда весной 1944 года подошли регулярные части Красной армии, фашисты были уже не те, что в 1941-м. Они бежали без боя, бросив свои пулеметы и укрепления. Но до весны-то штурмовали, ежедневно были по две-три атаки.
В 1960 году я был на этой Проне. Так себе речушка. Правда, наш берег низкий, заболоченный, фашистская же оборона была расположена на более высоком, незаболоченном берегу. Летом 1941 года жители городка Хотимска выкопали от реки Жадунки до реки Бесяди огромный противотанковый ров. Поскольку он не был прикрыт войсками, то 18 августа 1941 года передовые немецкие части спокойно заняли городок. В наступлении им некогда было зверствовать, и, переночевав, они двинулись на Рославль. Тыловики, организовав полицию, назначив бургомистром ставленника партизан и оставив нескольких своих наблюдателей, также ушли вперед. Кроме того, немцы устроили гетто для хотимских евреев. Бургомистр не раз предупреждал о том, что их ждет, но куда им было бежать? И они оставались, ожидая своей участи.
В начале сентября 1942 года в городок прибыли части дивизии "Галичина", вот им этот ров и пригодился. В нем, правее дороги Хотимск – Варваровка, они расстреляли все хотимское гетто, около 700 человек.
Интересна судьба этого огромного захоронения. После войны его территория была обнесена забором, здесь располагался льнозавод. Охрана на завод никого не пропускала. В начале 60-х годов забор неожиданно сделал зигзаг, и к захоронению теперь мог беспрепятственно подойти любой человек, однако паломничества не наблюдалось. Видимо, к этому времени некому уже было приходить.
Сам бургомистр, доставлявший партизанам продовольствие, медикаменты и информацию, сразу после освобождения был повешен частями НКВД в присутствии всех оставшихся в живых жителей городка. Эту информацию я получил из книги "Памяць" и из редких рассказов моей мамы Александры Сергеевны Левшенко (Блинофатовой), которой в 2016 году исполнилось 94 года, и в этом же году 8 октября она умерла.
До войны моя мама училась в городе Бобруйске в педтехникуме. С началом Великой Отечественной войны она пешком отправилась в Хотимск, где жили ее родители. В оккупации она учительствовала в деревне Таклевка, недалеко от Хотимска. Бургомистр (к сожалению, его фамилию я не знаю или забыл) привозил ей паек, которого хватало и для семьи хозяйки дома, где она проживала. Хозяин постоянно находился в нирване. Дело в том, что при отступлении были расстреляны огромные цистерны Забелышинского спиртзавода и весь спирт вытек на землю. Жители Забелышино и ближайших деревень, в число которых входила и Таклевка, каким-то образом научились извлекать этот спирт из накопанной земли. Продавать его было некому, поскольку любой желающий мог накопать земли и, изготовив нехитрое приспособление, добыть из нее этот благородный напиток, поэтому хозяину и приходилось страдать одному.
Учила мама по советским учебникам, прославлявшим партию и Сталина, но дети, как она говорила, старались этого не замечать. Ведь других учебников все равно не было, а тяга к знаниям была огромной. Уже в конце 1941 года партизаны потребовали у моей мамы информацию о положении на фронтах, которую она добывала в управе Хотимска, приезжая туда вроде как в поисках необходимых учебников. Следует отметить, что в лесах вокруг Хотимска действовало несколько партизанских отрядов, и вполне возможно, что они не знали друг о друге.
Мой дедушка Сергей Иванович Блинофатов, 1896 года рождения, пережил три войны. Первой была империалистическая, незаметно перешедшая в Гражданскую, затем Финская, а потом и Великая Отечественная. В 1941 году при окружении немцами наших войск в районе Вязьмы он был ранен, отлежался в ближайшей деревеньке и пришел к своей семье в оккупированный Хотимск. По дороге он решил, что появляться днем в городе красноармейцу небезопасно, а лучше всего это сделать в темноте. Моя верующая бабуля пережила второй стресс, увидев ночью прижатое к стеклу лицо своего мужа. Первый стресс был незадолго до этого, когда идущий домой и заночевавший у них дедушкин сослуживец рассказал, как на его глазах немцы убили Сергея. Бабуля решила, что незахороненный дед бродит по ночам, и грохнулась в обморок.
После освобождения дедушка был мобилизован вместе со всеми хотимскими мужчинами. По его словам, как бывалый солдат он понял, что здесь ему не выжить. И отдал врачу призывной комиссии золингеновскую бритву, деньги, одежду – в общем, все. Он был признан негодным и благодаря этому спасся.
После войны дедушка работал пекарем в хотимской хлебопекарне. Наша семья всегда была обеспечена хлебом, чего нельзя сказать о других. Помню, я был еще совсем маленьким, как дедушка после тяжелой ночной смены, проведенной у огромных печей пекарни, приносил две килограммовые буханки черного хлеба. Они были кривыми, скособоченными и какими-то непрезентабельными, и я думал, что весь хлеб такой. Гораздо позже я узнал, что такой хлеб назывался некондиционным, и, учитывая мизерный заработок пекарей, им разрешалось после смены бесплатно брать по две буханки.
Моя бабушка Александра Ивановна Блинофатова (Кутузова) была на год его моложе. Перед войной, да и после, она была продавцом в магазине льнозавода. Я помню ее в то время, когда она уже не работала. Бабушка была очень набожная, пела на клиросе, а меня, еще совсем маленького, водила в церковь, и священник крестил меня у себя дома.
Ее мать, моя прабабушка, была кухаркой у князей Оболенских. Их огромное имение над рекой Бесядь было сожжено взбунтовавшимися крестьянами в 1905 году. Там остался только липовый парк в несколько гектаров, который впоследствии был уничтожен – через него проложили шоссе, построили Дом Советов и т. д.
Мой дядя Леон Сергеевич Блинофатов, 1930 года рождения, военный летчик, каким-то образом в 1955 году демобилизовался из армии и устроился на работу на минский мотовелозавод, производивший, видимо, не только мотовелопродукцию. Всю жизнь он гордился не своей военной карьерой, а тем, что выступал по заданию партийного руководства в 1956 году на собрании, и сам Юрий Левитан по радио, на всю страну вещая несколько раз в день, называл его фамилию, имя и отчество и говорил о его выступлении против французских агрессоров из ОАС.
Как-то осенью он приехал в отпуск в Хотимск, а я в то время оканчивал среднюю школу. У нас работала молоденькая преподавательница немецкого языка Галина Николаевна. Родом из Минска, она была великая модница и очень хотела вернуться домой. В ноябре в городке жизнь замирала, и моему дяде было довольно скучно. Галина Николаевна снимала комнату у учительницы Супруненко, и почти каждый вечер дядя ходил к ней, по его словам, играть в домино. Все это время я испытывал блаженство. Ничего не делая, я получал по немецкому языку только пятерки. В конце ноября отпуск у дяди закончился и он один уехал к себе в Минск, а мне в дневник, так же незаслуженно, как и пятерки, прилетела жирная единица. Это была редкая оценка и именовалась она колом.
Папаша мой, человек суровый, решил, что раз я приношу домой такие отметки, значит, учиться категорически не хочу, и исправить меня может только трудовой коллектив. И уже в начале декабря, лежа под машиной, я крутил гайки в местном отделении "Сельхозтехника" в должности автослесаря. Декабрь выдался морозным, и иногда водители вытаскивали меня из-под машины, так как я примерзал спиной к почве: одежонка-то была хлипкая.
В то время, когда я уже окончил университет и жил в Москве, дядя, возвращаясь из командировки в Вышний Волочек, заехал ко мне. При себе у него был небольшой ящичек с игольчатыми подшипниками. Отпраздновав завершение его командировки и конец года, я надумал проводить его на Белорусский вокзал. По дороге он сказал мне, что заводской план теперь у него в кармане. Решили отметить и это событие в ресторане вокзала. Когда диктор объявил, что до отправления поезда "Москва – Минск" осталось три минуты, выяснилось, что мы еще даже билет не купили.
Почему-то мы помчались не в кассу, а к поезду. Добежав до него, дядя, еле переводя дыхание, спросил у проводницы, кто начальник поезда. Та ответила, что Одынец, восьмой вагон. Дядя сказал, что знает его, это хороший мужик и теперь все нормально, он доедет до Минска на свободном месте в купейном или даже СВ-вагоне. Так и получилось. Он был очень контактным человеком и не раз спасал годовую премию завода за стопроцентное выполнение плана, в последние дни года добывая то дефицитные подшипники – продукцию, которая была нужна очень многим заводам, да еще в конце года, – то еще что-нибудь. Таковы были гримасы плановой социалистической экономики. Сын его, ксендз, живет у своего дедушки в Польше и ежегодно присылает моей маме к Рождеству поздравительные открытки.
Моя тетя Нина Сергеевна Моисиевич (Блинофатова), 1928 года рождения, работала в Минске директором универмага. Ее муж Руслан любил спиртное, рано умер, и я его почти не помню. Нина Сергеевна построила в Хотимске каменный дом на месте домика своих родителей. В нем она и провела последние годы своей жизни. Умерла она в 2009 году. Ее дочь Тамара, 1951 года рождения, работавшая в Минске преподавателем английского языка, вместе с мужем по фамилии Шах продала этот дом, поскольку у них не было средств поддерживать его в нормальном состоянии.
После войны отец работал главным агрономом района. Он женился во второй раз, и 18 ноября 1946 года на свет появился я. Роды принимала моя тетя, работавшая акушеркой в хотимской больнице, Ефросинья Ивановна Могилевцева (Кутузова), сама имевшая восьмерых детей. Отец рассказывал, что было очень холодно, уже выпал снег, и он оттащил в больницу саночки с дровами и кусок мыла в подарок врачу. Врач очень обрадовался – я так и не понял: дровам или мылу, а может, тому и другому.
Отступавшие фашисты сожгли почти весь Хотимск, и многие люди ютились в землянках. Мы же существовали почти роскошно, так как жили в дедушкином, крытом соломой деревянном домике площадью метров двадцать. Большую часть домика занимала русская печь, на которой зимой дети спасались от холода. Жили в этом домике две семьи: дедушкина и отцовская. В начале зимы рождался теленок, которого, чтобы он не замерз, брали в дом в отгороженный угол.
Году в 1949-м появился мой старший брат Боря, живший до этого в деревне Березки. Зимой он спал в этом же домике на деревянном диванчике, а летом на чердаке. В сентябре 1950 года родился младший брат Михаил. Как мы все умещались в этом крохотном домишке, до сих пор для меня загадка.
Осенью 1953 года старший брат, окончивший Хотимскую среднюю школу с золотой медалью, поступил на механико-математический факультет МГУ и уехал учиться в Москву, а я пошел в первый класс той же школы. В этом же году отец начал строить свой дом, в который мы въехали в 1957 году. Тогда же родилась моя сестра Татьяна.
Я помню, как в дедушкин еще дом приходил из Березок Демид Федотович Юденков. Это был высокий крепкий мужчина, и зимой и летом носивший брезентовый плащ, отсидевший 10 лет в ГУЛАГЕ и реабилитированный только в 1992 году, видимо, когда его уже не было в живых. Всюду он передвигался пешком. Например, он говорил: "Чего-то давно я не был в Красноярске" и шел пешком из Белоруссии в Сибирь, не имея с собой ничего, кроме плаща и палки. Ночевал он в деревнях, где народ был попроще, заодно и ужинал со всеми, и этого ему было достаточно. После войны это было возможно. В 20-х годах прошлого столетия, до посадки, он работал учителем в Березках, интересовался историей и издал книгу об истории нашей семьи. В 60-е годы мой старший брат попытался найти эту книгу в Ленинской библиотеке. По его словам, в каталоге она была, но на месте ее не оказалось. Сотрудники библиотеки сказали ему, что найти ее сейчас невозможно, следует подождать глобальной инвентаризации, а когда она будет, неизвестно.
Из рассказов Демида Федотовича я запомнил, что члены нашей семьи раньше имели фамилию Трубецкие. После восстания декабристов в 1825 году, скорее всего, родственники того самого князя Трубецкого были сосланы на край империи, в Смоленскую губернию, и лишены всех званий и фамилии. Через 2–3 поколения они забыли свои корни и стали крестьянами.
Отец рассказывал, что мой дед взял фамилию Левшенко, переделав уличную кличку "левша". Это здорово помогло ему в революцию, и возвращаться к прежней фамилии он не собирался. Отец мой, Тифон Степанович, с малолетства был взят в находившееся неподалеку имение Бонч-Бруевича, друга Ленина, где, по его словам, он учился на управляющего имением. Революция 1917 года все изменила, и мой малолетний папаша каким-то образом добрался до Москвы, пришел в Кремль, где, как он говорил, почти не было охраны, и проник в кабинет Бонч-Бруевича, который тут же отправил его в чекистский детский дом в Стрельбищенском переулке. В 20-е годы прошлого столетия в Москве была безработица, но воспитанники детских домов считались пролетариями высшей пробы, и им работа предоставлялась в первую очередь. После детского дома отец получил должность в 1-й Образцовой типографии, что на Павелецкой. Там он сшивал отрывные календари. Первой же зарплаты ему хватило, чтобы купить костюм, заплатить за еду и угол, который он снимал. Не усидев на одном месте, в начале 30-х годов он уехал в Сибирь, чтобы помогать организовывать колхозы.
По его рассказам, до возникновения колхозов сибиряки жили неплохо. Когда же колхозы были образованы, у них под лозунгом обобществления "под метелку" изъяли все зерно, которое свезли к железной дороге и огромными кучами свалили под открытым небом вдоль путей. За зиму зерно сгнило, и у них впервые в истории начался голод, впрочем, как и по всей стране.
Не знаю, где и когда отец выучился на агронома, но специалистом он был хорошим. Не раз он арестовывался органами НКВД по доносам, да, видимо, и по разнарядке. Но всякий раз его выручали детдомовское прошлое, фамилия, которую, как он им сообщал, он получил в детдоме, ну и, конечно, то, как это ни странно, что он не был членом ВКП (б), то есть ценность его для органов была близка к нулевой, а проблемы быть могли.