ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ
Осень в Детройте сдалась без промедления в считанные дни обнажились деревья, и над обесцвеченным железобетонным городом простерлось белесое небо - предвестник ранних снегопадов Мы больше не разъезжали с открытыми окнами. И достали теплую одежду.
Уровень безработицы неумолимо полз вверх. У людей не оставалось денег не содержание своих домов. Некоторые упаковывали вещи и покидали свои жилища, оставляя прошлую жизнь банкам-кредиторам или охотникам за чужим добром. Стоял ноябрь. Впереди была долгая зима.
Во вторник, перед Днем благодарения, я заглянул в церковь "Я страж брату своему", чтобы своими глазами убедиться, как работает ее программа для бездомных. Меня до сих пор что-то смущало в пасторе Генри. Все в его церкви было непривычно - по крайней мере для меня. Но в голове звучали слова Рэба о том, что человек должен быть убежден в истинности своей веры и при том допускать, что другие люди могут верить во что-то иное.
К тому же если уж говорить об общине, то Детройт был теперь моим городом. И я решил все-таки рискнуть. Я помог Генри купить кусок синего брезента, который натянули над дырой в крыше, и вода в церковь больше не протекала. Починить же крышу было делом нешуточным, - как утверждал подрядчик, ремонт обошелся бы тысяч в восемьдесят.
- Ух! - вырвалось у Генри, когда он услышал предполагаемую стоимость починки.
За все годы, что Генри служил в этой церкви, здесь таких денег и в глаза не видывали. Я искренне сочувствовал Генри, но такую сумму должен был дать тот, кто принял бы в этой церкви самое серьезное участие. Я же пока мог решиться лишь на покупку брезента, не более того.
Я вышел из машины, и лицо мое тут же обдало ледяным ветром. Сейчас, когда в церкви работала программа для бездомных, боковая улочка была заполнена укутанными с головы до ног мужчинами. Кое-кто из них курил. А один, низкорослый и щуплый, держал на руках ребенка. Я подошел поближе и под лыжной шапочкой разглядел женское лицо. Я открыл перед женщиной дверь, и она с ребенком на плече вошла в помещение.
Внутри раздавался громкий, назойливый шум и нечто вроде урчания мотора, а потом послышались какие-то выкрики. Я двинулся к узкому нависавшему над спортивным залом помосту. В зале весь пол был уставлен складными столами, и за ними сидело человек восемьдесят бездомных - мужчин и женщин. Почти на всех были поношенные пальто и теплые фуфайки с капюшонами. Кое-кто был в парке, а один из мужчин - в куртке с эмблемой "Детройтских львов".
Посреди зала, в синей фуфайке и теплом пальто, переваливаясь с ноги на ногу, прохаживался меж столами Генри.
- Я личность! - выкрикивал Генри.
- Я личность! - повторяли собравшиеся.
- Я личность! - снова выкрикивал он.
- Я личность! - снова повторяли бездомные.
- Потому, что Бог меня любит!
- Потому, что Бог меня любит!
Некоторые захлопали. Генри громко выдохнул и кивнул головой. И тогда почти все поднялись из-за столов, встали в круг и взялись за руки. Зазвучала молитва.
А затем, точно по команде, круг распался и превратился в цепочку, бездомные один за другим потянулись на кухню за горячим обедом.
Я плотнее запахнул пальто, - в зале было непривычно холодно.
- Доброго вечера, мистер Митч.
Я оглянулся и увидел Касса, одноногого церковного старосту, сидевшего на помосте с доской для объявлений в руке. Свое приветствие "Доброго вечера, мистер Митч" он произнес с такой напевностью, что казалось, он сейчас снимет передо мной свою кепку. Я уже знал, что он потерял ногу несколько лет назад из-за осложнений, связанных с диабетом и операцией на сердце. Но, несмотря на увечье. Касс всегда был в приподнятом настроении.
- Здравствуй, Касс.
- Пастор вон там.
Генри, заметив меня, помахал рукой. Касс наблюдал за тем, как я помахал ему в ответ.
- А когда вы послушаете мою историю, мистер Митч?
- А у тебя тоже есть история?
- Мою историю вам обязательно надобно послушать.
- Похоже, на это уйдет не один день.
Касс рассмеялся:
- Не-е, не-е. Но вам надобно ее послушать. Она важная.
- Хорошо. Касс. Мы что-нибудь придумаем.
Мои слова, видимо, его успокоили, и он, к счастью, больше об этом не заговаривал. Меня снова пробрало холодом, и я еще плотнее запахнулся.
- До чего же здесь холодно, - не удержался я.
- Отопление-то выключили.
- Кто?
- Газовая компания.
- Почему?
- Почему же еще? Счет, верно, не оплатили.
Из-за громкого назойливого шума мы, чтобы услышать друг друга, должны были выкрикивать каждое слово.
- Что это шумит? - спросил я.
- Воздуходувы.
Касс указал на несколько устройств, по виду напоминавших "ветровые носки" в аэропортах. Эти устройства направляли согретый воздух в сторону очереди бездомных, выстроившихся за миской супа и кукурузным хлебом.
- Неужели они действительно отключили отопление? - никак не мог поверить я.
- Ага.
- Но ведь на пороге зима.
- Это правда, - заметил Касс, устремив взгляд на очередь. - Вскорости и людей прибавится.
Через полчаса мы с Генри сидели в его кабинете, нежась в тепле маленького электронагревателя. В комнату вошел человек с бумажной тарелкой в руках, - на тарелке лежали куски кукурузного хлеба.
- Что же случилось? - спросил я.
Генри тяжко вздохнул.
- Оказалось, что мы должны газовой компании тридцать шесть тысяч долларов.
- Что?!
- Я знал, что мы ей недоплачивали, но недоплачивали совсем немного. Мы все время хоть сколько-то да платили. А тут осенью так быстро похолодало, что мы стали топить в храме и во время службы, и во время занятий Библией. Мы и не понимали, что дыра в крыше…
- Вытягивала тепло?
- Точно. А мы топили все сильней и сильней…
- А тепло улетучивалось в эту дыру.
- Улетучивалось, - кивнул Генри. - Точнее и не скажешь.
- И что же вы теперь делаете?
- Ну, мы достали эти воздуходувы. Поначалу нам отключили и электричество тоже. Но я позвонил им и вымолил оставить нам хоть что-нибудь.
Это было просто невероятно. В Америке в двадцать первом веке в церкви такой холод.
- А какое объяснение вы находите этому в вашей вере? - спросил я.
- Я все время спрашиваю Иисуса. Я говорю ему: "Иисус, с нами что-то неладно? Это что, вроде как в двадцать восьмой главе Книги Второзакония "Вы будете прокляты и в городах, и в деревнях за непослушание ваше"?"
- И что же Иисус вам отвечает?
- Я все еще молюсь. Я говорю ему: "Господи, покажись нам".
Генри снова вздохнул.
- Поэтому тот брезент, что вы помогли нам купить, Митч, для нас очень важен. Нашим людям нужен хоть лучик надежды. На прошлой неделе шел дождь, и вода с крыши так и хлестала, а на этой неделе тоже шел дождь, но вода в храм не попала. Для них это добрый знак.
Я смутился. Мне не хотелось иметь отношение ни к каким таким знакам. Особенно в церкви. Речь шла всего лишь о брезенте. О куске синей непромокаемой ткани.
- Можно мне задать вам один вопрос? - сказал я.
- Конечно.
- Когда вы продавали наркотики, сколько у вас было денег?
Генри задумчиво почесал в затылке.
- О, как-то раз я за полтора года заработал почти полмиллиона, представляете?
- А теперь у вас отключили газ?
- Ну да, - тихо произнес он. - Теперь у меня отключили газ.
Я не стал спрашивать Генри, не скучает ли он по старым временам. По чести говоря, моего первого жестокого вопроса было более чем достаточно.
Позднее, когда убрали посуду, а столы сложили. Касс, держа в руках список, принялся выкрикивать перечисленные в нем имена: "Эверетт! Де Маркус!.." - и бездомные, один та другим выступая вперед, разбирали тонкие виниловые матрасы и шерстяные одеяла. И тут же бок о бок, в нескольких футах друг от друга, укладывались на ночь. У некоторых были с собой полиэтиленовые мешки с пожитками, другие пришли с пустыми руками. В зале от холода пробирала дрожь. Голос Касса, эхом отражаясь от потолка, звучал в полном безмолвии, словно именно в эту минуту до каждого из присутствующих вдруг дошло, что у него нет ни дома, ни постели, ни жены, ни ребенка и нет никого, кто сказал бы ему "спокойной ночи".
Не безмолвствовали одни только воздуходувы.
Час спустя, когда все расположились на ночлег. Касс, завершив свою работу, взгромоздился на костыли, погасил свет и поплелся к выходу.
- Запомни, в следующий раз я расскажу тебе мою историю, - сказал Касс.
- Хорошо, договорились, - ответил я, засовывая руки в карманы и дрожа от холода.
И как только можно спать в таком холоде? Хотя это, наверное, все же лучше, чем на крыше или в брошенной машине.
Я уже стоял у выхода, как вдруг вспомнил, что забыл свой блокнот в кабинете у Генри. Я поднялся по ступеням, обнаружил, что дверь кабинета заперта, и снова спустился вниз.
Перед тем как выйти на улицу, я решил еще раз заглянуть в физкультурный зал. Монотонно шумели воздуходувы, а под одеялами вздымались бугорки: одни бугорки казались неподвижными, другие - потихоньку ворочались. Не помню точно, о чем я тогда подумал, но сама мысль все же застряла в памяти: каждый этот бугорок - человек, каждый из этих людей когда-то был ребенком, и каждого из этих детей когда-то держала на руках мать… А теперь все эти люди, скатившись на самое дно, лежат на холодном полу.
Даже если люди и нарушают Божьи законы, неужели Богу не больно на это смотреть?
И тут в другом углу комнаты кто-то едва заметно зашевелился. В темноте обрисовалась крупная одинокая фигура. Пастор Генри, словно часовой на посту, просидит здесь еще не один час, пока его не сменит ночной сторож. И лишь тогда он, закутавшись в теплое пальто, выйдет из церкви через боковой выход и зашагает домой.
Я неожиданно почувствовал, что мне страшно хочется поскорее оказаться дома, в постели. Я толкнул дверь… и зажмурился. На дворе шел снег.
Я с Весельем милю прошагал,
И оно болтало всю дорогу,
Но мудрей от этого не стал,
Хоть услышал от него так много.Я с Печалью милю прошагал,
А она молчала всю дорогу;
Но, Господь мой, сколько я узнал,
Нехотя шагая с нею в ногу.Роберт Браунинг Гамильтон
КОНЕЦ ОСЕНИ
- У нас несчастье.
Дочь Рэба Гиля позвонила мне на сотовый, что делала только в случае серьезных неприятностей.
Она сказала, что Рэбу вдруг резко стало хуже: не то инсульт, не то инфаркт. Он не в состоянии сохранять равновесие - все время заваливается вправо. Не помнит имен. И невозможно понять, о чем он говорит.
Его увезли в больницу. Он уже там несколько дней. И они обсуждают, что делать дальше.
- Его что… - Я оборвал себя на полуслове.
- Мы пока не знаем, - сказала Гиля.
Я попрощался и тут же позвонил в авиакомпанию.
Я приехал к Рэбу домой в воскресенье утром. На пороге меня встретила Сара. Она жестом указала на Рэба, - его уже выписали из больницы, и теперь он сидел в кресле в дальнем конце крытой веранды.
- Я хочу, чтобы вы знали, - сказала она, понижая голос, - он уже не такой…
Я понимающе кивнул.
- Ал! К тебе гость, - возвестила она.
Сара произнесла эти слова громко и медленно, и я понял: произошли серьезные перемены. Я подошел к Рэбу, и он повернулся ко мне лицом. Потом слегка приподнял голову и едва заметно улыбнулся. Он попытался поднять руку, но она с трудом дотянулась до груди.
- А-а, - выдохнул Рэб.
На нем была фланелевая рубашка. Он был укутан в одеяло. А на шее у него висело нечто вроде свистка.
Я наклонился к нему и потерся щекой о его щеку.
- Э-э… м-м-м… Митч, - прошептал он.
- Как ваши дела? - спросил я.
Ну не дурацкий ли вопрос?
- Это не… - начал он и умолк.
- Это не?..
Лицо его сморщилось.
- Это не лучший день вашей жизни? - неловко пошутил я.
Рэб попытался улыбнуться.
- Нет, - сказал он. - Я хотел… это…
- Это?
- Где… видишь… а-а…
У меня перехватило дыхание. К глазам подступили слезы.
Передо мной в кресле сидел Рэб. Но того человека, которого я знал прежде, там уже не было.
* * *
Что делать, когда теряешь любимого человека настолько быстро, что не успеваешь к этому подготовиться?
Парадокс заключался в том, что именно тот, кто мог лучше всех ответить на этот вопрос, сейчас сидел передо мной, - человек, который пережил когда-то самую страшную в жизни потерю.
Это случилось в 1953 году, всего через несколько лет после того, как Рэб начал работать в нашей синагоге. У них с Сарой уже было трое детей: пятилетний сын Шалом и две четырехлетние дочери-близнецы. Одну из девочек звали Ора, что на иврите значит свет, другую - Рина, что значит радость.
И Радости в одну ночь не стало.
Однажды поздно вечером маленькая Рина, жизнерадостная девчурка с золотисто-каштановыми кудряшками, начала вдруг задыхаться. Она лежала в кроватке, хрипела и хватала ртом воздух. Сара, услышав в детской комнате шум, побежала проверить, что случилось. И тут же кинулась к Рэбу со словами: "Ал, ее надо везти в больницу".
Они ехали по темным улицам, а девочка рядом с ними сражалась за свою жизнь. Она задыхалась. Губы ее посинели. Ничего подобного с ней никогда раньше не случалось. Рэб нажимал на акселератор.
Они ворвались в отделение "Скорой помощи" больницы Святой Девы Люрда в городе Кэмден штата Нью-Джерси. Доктора увезли девочку в смотровую комнату. А Рэб и Сара стали ждать. Они стояли в коридоре совсем одни. Что им было делать? Что на их месте можно было сделать?
В безмолвном коридоре Сара и Альберт молились о том, чтобы девочка выжила.
Через несколько часов она умерла.
Оказалось, что у Рины был тяжелый приступ астмы - в ее жизни он был первый и последний. В наши дни она скорее всего выжила бы. Если бы у нее был ингалятор и она знала, что и как нужно делать, возможно, у нее вообще не случилось бы такого страшного приступа.
Но сегодня - это не вчера. Рэб стоял и беспомощно слушал слова врача, хуже которых ничего не придумаешь. "Мы не могли ее спасти", - сказал ему доктор, которого Рэб никогда раньше не видел. Как это могло случиться? Ведь еще днем она себя прекрасно чувствовала. Веселая девчушка. Впереди у нее была вся жизнь. "Мы не могли ее спасти"? Где тут здравый смысл? Как вообще в жизни может такое случиться?
Последующие дни прошли в пелене тумана. Были похороны. Маленький гроб. У могилы Рэб произнес Кадиш, молитву, которую он из года в год читал для других, молитву, в которой ни разу не упоминается смерть, но которую тем не менее произносят каждый год в годовщину смерти.
"Да возвысится и осветится Его великое имя
В мире, сотворенном по воле Его…"
На гроб бросили горсть земли.
Рину похоронили.
Рэбу тогда было тридцать шесть.
* * *
Рэб, рассказывая мне об этом, признался, что в те дни проклинал Бога.
- Я снова и снова спрашивал Его: "Почему она умерла? Что эта маленькая девочка такого сделала? Ей было всего четыре года. Она не обидела ни одной живой души".
- И Он вам ответил?
- Нет, у меня до сих пор нет ответа.
- Вас это рассердило?
- Я был в ярости… какое-то время.
- А вы не чувствовали себя виноватым в том, что проклинали Бога? Вы ведь раввин.
- Нет, не чувствовал, - ответил Рэб, - потому что, проклиная, я все же признавал, что есть сила могущественнее меня. - Он помолчал. - Так и началось мое исцеление.
В тот вечер, когда Рэб снова взошел на кафедру, синагога была набита битком. Некоторые прихожане глубоко ему сочувствовали. Были и такие, что пришли из любопытства. Но в глубине души большинство, наверное, задавалось вопросом: "Что же вы скажете нам теперь, когда с вами случилась такая беда?"
Рэб знал это. И в какой-то мере именно поэтому он вернулся на службу так быстро - в первую же пятницу после положенных тридцати дней траура.
Когда Рэб поднялся на кафедру, и конгрегация затихла, он заговорил так, как говорил всегда, - от чистого сердца. Он признался, что сердился на Бога, вопил и выл от ярости, требуя ответа. Рэб говорил, что он, священнослужитель, плачет и страдает, как любой другой, при одной мысли о том, что ему больше никогда не обнять свою девочку.
И тем не менее, сказал он, все положенные, выполняемые им с проклятиями траурные обряды - молитвы, разрывание одежды, завешивание зеркал - помогли ему сохранить рассудок. Если бы не они, он сошел бы с ума.
- То, что я прежде говорил другим, теперь я должен сказать самому себе, - признался Рэб.
Именно так, по словам Рэба, самым тяжким способом проверялась его вера. Теперь он должен был сам пить свой собственный лекарственный напиток и исцелять свое разбитое сердце.
Рэб рассказал им, что, произнося слова Кадиша, он думал: это часть моей традиции, и когда я умру, мои дети прочитают эту же самую молитву, которую я сейчас читаю по своей дочери.
Его вера не спасла Рину от смерти, но она хоть чуть-чуть да облегчила нестерпимую боль, хоть немного да помогла ему пережить эту невыносимую утрату, напомнив, что в этом огромном мире мы всего лишь хрупкие частицы. Его семья благословенна уже тем, что этот ребенок прожил рядом с ними хотя бы несколько лет. Когда-нибудь он с ней снова увидится. Он в это верит. И это придает ему силы.
Когда он кончил говорить, почти все в зале плакали.
- И уже год спустя, - рассказывал мне Рэб, - если мне приходилось навещать семью, потерявшую кого-то из близких, - особенно когда умирал кто-то из молодых, - я пытался утешить скорбевших тем, что в свое время помогало утешиться мне. Порой мы просто сидели и молчали. Иногда я держал кого-нибудь за руку. Я давал им выговориться. Выплакаться. Проходило время, и я видел, что им становилось немного легче.
А потом я выходил на улицу и делал так… - Рэб коснулся пальцем языка, а потом поднял палец к небу. - Еще одно очко в твою пользу, доченька, - улыбнувшись, произнес он.
И вот теперь, сидя в домашнем кабинете Рэба, я держал его за руку так, как в свое время он держал других. Я попытался улыбнуться. Он часто заморгал.
- Хорошо, - сказал я, поднимаясь с места. - Я скоро приду еще.
Он едва заметно кивнул.
- Ты… идет… да… - зашептал он.
Что мне было делать? Он не мог произнести ни одного связного предложения. И все мои жалкие попытки вести с ним беседу только расстраивали его. Похоже, он понимал, что происходит, и я боялся, что выражение моего лица выдаст, какую непоправимую утрату я переживаю. Неужели это справедливо, что такой мудрый и красноречивый человек, еще несколько недель назад читавший лекцию о божественном, лишен своего ценнейшего дара? Он не мог больше учить, он не мог сплетать изящные фразы и предложения и не мог ясно мыслить.
И петь он тоже не мог.
У него осталась лишь способность сжимать мои пальцы и шевелить губами.