Еще один прихожанин, Фрэдди, показал мне на третьем этаже церкви отдельную с деревянной кроватью комнату, куда его поселил Генри, узнав, что он живет на улице. А прихожанка по имени Луанн рассказала, что Генри никогда не берет денег ни за проведение свадьбы, ни за похороны. "С нами Бог расплатится", - обычно говорит он.
А еще была некая Марлен, красивая женщина с печальными миндалевидными глазами. Она рассказала мне о своих несчастьях, - историю о наркомании и жестокости. Беды эти в конечном счете привели к тому, что однажды ночью человек, с которым она жила, вытащил Марлен и ее двухлетнего сына из постели, избил ее и спустил их обоих с лестницы. Скатившись вниз, они наткнулись на старую, утыканную гвоздями доску, и ее сынишка пропорол себе гвоздями лоб. А ее сожитель даже не пустил их в больницу и, окровавленных, держал взаперти.
Через два дня, когда он наконец ушел из дома, Марлен схватила сына и, в чем была, побежала в полицию. В участке полицейский, выслушав ее, позвонил Генри и предложил ему поговорить с Марлен. В голосе Генри было столько сочувствия и утешения, что женщина, ни разу в жизни не видевшая Генри, попросила полицейских отвезти ее к нему в церковь. Он накормил ее, дал ночлег, и с тех пор она стала прихожанкой его церкви.
Я вдруг подумал: каким образом растут конгрегации в церквях и синагогах? При некоторых из них организуются вечерние школы. В других устраиваются всевозможные мероприятия: лекции, сборы пожертвований, вечера холостяков, карнавалы.
А в приходе "Я страж брату своему" не было ни членских взносов, ни сборов пожертвований, ни вечеров для тех, кто не женат. Число прихожан в нем росло самым старомодным способом - в церковь приходили те, кто отчаянно нуждался в помощи Бога.
* * *
Но с проблемами отопления, да и со счетами Генри справиться так и не удавалось. Воскресные службы по-прежнему проходили в клеенчатой палатке. Бездомные все так же ночевали под шум воздуходувов и ложились спать в пальто и куртках. Ранняя зима, продолжая свое наступление, бездушно облепила снегом ступени и крыльцо главного входа церкви.
Обычно в своих газетных статьях я старался избегать религиозных тем, но на этот раз решил, что читатели "Детройт Фри пресс" должны узнать о положении вещей в церкви Генри. Перед тем как написать ее, я взял интервью у нескольких бездомных, включая бывшего профессионального бейсболиста, который, переночевав однажды в старой машине, отморозил на ногах все пальцы.
Интервью были собраны, но чего-то для статьи все же не хватало.
И вот однажды вечером, перед самым Рождеством, я отправился к Генри в гости. Дом его находился в двух шагах от церкви. Приехав в Детройт шестнадцать лет назад, он купил его за тридцать тысяч взаем. Сейчас скорее всего он стоил и того меньше.
Старый убогий кирпичный фасад, разболтанная калитка и заброшенный участок перед домом. Здесь Генри когда-то раздавал соседям еду; сейчас все было покрыто снегом, льдом и грязью. Рядом был навес, под которым хранились продукты для бедных, огороженный сеткой, предохранявшей продукты от птичьего разбоя.
Генри сидел в передней комнате на маленькой кушетке, той самой, на которой целый год спаи Касс. Вид у дома был опрятный, но довольно-таки жалкий: краска на стенах шелушилась, потолок в кухне кое-где обвалился. Пастор был простужен, без конца кашлял и казался задумчивей обычного. Возможно, это было связано с наступлением Рождества. На стенах висели фотографии его детей, но было очевидно, что в этом году на рождественские подарки им особенно рассчитывать не приходилось.
В те времена, когда Генри торговал наркотиками, стоило ему захотеть телевизор, и в обмен на "дурь" он тут же получал его. Драгоценности? Дорогая одежда? Только глазом моргни. Чтобы все это заполучить, ему даже не требовалось выходить из дома.
Я спросил Генри, надеялся ли он, вступая в обязанности пастора, что когда-нибудь станет жить лучше, чем прежде.
- Нет, - ответил Генри. - Думаю, мне на роду написано работать с бедняками.
- Но вам вовсе не обязательно подражать их образу жизни, - пошутил я.
Генри оглядел свое убогое жилье и тяжело вздохнул:
- Я здесь на своем месте.
- Что вы имеете в виду?
Генри потупился. И сказал то, что забыть непросто.
- Митч, я ужасный человек. Я такое в своей жизни натворил… Этого не сотрешь. Я нарушил все Десять заповедей.
- Неужели? Все десять?
- Когда был моложе, так или иначе… да, все десять.
- Крал? Лжесвидетельствовал? Возжелал чужое?
- Да.
- Изменял жене?
- Гм.
- Убивал?
- Я не нажимал на курок, но в этом участвовал. Я мог остановить убийцу, и человек остался бы жить. А я не остановил. Значит, я замешан в убийстве.
Генри отвел взгляд.
- Те, с кем я был, резали друг другу глотки. Псы пожирали псов. Сильные охотились за слабыми. Убивали. И такое случалось каждый день. Я ненавижу того человека, каким был. Я сел за решетку за то, чего не делал, но я совершал такое, за что меня давно надо было посадить. - Генри глубоко вздохнул: - Вот кем я был.
Он опустил голову, и я услышал его натужное дыхание.
- Я заслужил ад, - тихо произнес он. - За то, что я натворил. И Бог будет прав. Бога не обманешь. Что посеешь, то пожнешь. Поэтому я и говорю моим прихожанам: "Не ставьте меня на пьедестал". В своих проповедях я вселяю людям надежду, что они соберут сладкие плоды, хоть и посадили лимоны, но и сам я насажал этих лимонов… - в глазах его стояли слезы, - и свой урожай еще, наверное, не собрал.
- Не понимаю, - сказал я. - Если вы считаете, что вас ждет наказание…
- Зачем служить Богу? - Генри слабо улыбнулся. - А что еще я могу делать? Это напоминает тот момент, когда все отвернулись от Иисуса, а он спросил своих учеников: "И вы тоже уйдете?" А Петр ему ответил: "Куда же мне идти, Господи?" И я знаю, что он хотел сказать. Куда же уйти от Господа? Он везде.
- Но, Генри, все хорошее, что вы сейчас делаете…
- Нет, - Генри покачал головой, - ты не можешь протоптать себе дорожку в рай. Всякий раз, когда ты стараешься оправдаться своими трудами, ты лишаешь себя этого права. Все, что я теперь буду делать здесь до конца моей жизни, я буду делать только для того, чтобы сказать: "Господи, чего бы вечность мне ни уготовила, позволь хоть что-нибудь для тебя сделать. Я знаю, мой счет в игре хуже некуда. Но разреши мне совершить что-то в этой жизни хорошее… до того, как я уйду… - Генри испустил тягостный вздох. - И уж после этого, Господи, я отдамся на твою милость".
Было уже поздно. В комнате у Генри было холодно, словно в ней витал дух его прошлого. Мы помолчали минуту-другую. Я встал, застегнул куртку, пожелал Генри всего наилучшего и вышел на заснеженную улицу.
Я раньше думал, что имею представление обо всем на свете. Я считал себя умным человеком, который "знает, что он делает", и чем выше я взбирался, тем легче мне было смотреть сверху вниз на то, что мне казалось простоватым и глуповатым, в том числе и на религию.
Но возвращаясь домой в тот вечер, я понял: я не умнее и не лучше других, - мне просто больше повезло. И мне должно быть стыдно за свою самонадеянность, потому что можно знать все на свете, но при этом ничего собой не представлять. А сколько людей страдает, несмотря на то что они и умны, и многого в жизни достигли. Они тоскуют, они плачут, им больно. И они не смотрят сверху вниз. Их взгляды устремлены вверх, куда и мне давно следовало бы обратить свой взор. Потому что если помолчать и прислушаться к себе, то мы поймем: всем нам хочется одного и того же - сочувствия, любви и мира в душе.
Возможно, первую половину своей жизни Генри прожил хуже других, но вторую - скорее всего лучше многих. После этого вечера я больше не задавал себе вопроса: бросает ли прошлое Генри Ковингтона тень на его настоящее и будущее? В Писании сказано: "Не судите". Но у Бога есть на это право, и Генри ни на минуту не забывал об этом. Чего же еще от него можно было потребовать?
Январь
В РАЮ
Наступил январь, а с ним и смена календаря. 2008 год. К концу этого года у нас изберут нового президента, произойдет экономическое землетрясение, многие потеряют уверенность в завтрашнем дне, а число безработных и бездомных дойдет до десятков миллионов. Грозовые тучи мрачно сгущались.
Рэб в молчаливом раздумье бродил из комнаты в комнату. Он пережил Великую депрессию и две мировые войны, и теперь его трудно было поразить какими-либо сногсшибательными событиями. Внешний мир он держал от себя на расстоянии вытянутой руки и сосредоточился на своих внутренних переживаниях. Он молился. Он беседовал с Богом. Он наблюдал, как падает за окном снег. И радовался своим простым повседневным ритуалам: молитве, геркулесовой каше на завтрак, приходу внуков, поездкам с Тилой и телефонным разговорам со старыми приятелями.
Я снова пришел к Рэбу в воскресное утро. Мои родители собирались заглянуть к нему позже и забрать меня на ленч перед моим отлетом в Детройт.
За две недели до этого в субботний вечер наша синагога в честь Рэба устроила празднество, - отмечалось шестидесятилетие его службы. Оно было похоже на вечеринку, которую обычно устраивают родным или друзьям, когда они возвращаются домой после длительного отсутствия.
- Представляешь, - говорил Рэб, изумленно качая головой, - приехали люди, которые годами не видели друг друга. И когда они у меня на глазах обнимались и целовались так, будто нашли без вести пропавших друзей, я плакал. И мы это создали все вместе, своими руками. Это невероятно.
Невероятно? Моя старая синагога? Эта небольшая комната, где мы по утрам праздновали шаббат и другие праздники, и дети, выскакивающие из машин и вприпрыжку бегущие в еврейскую школу? Это что, невероятно? Не слишком ли высокопарное слово? Но потом Рэб молитвенно сложил вместе ладони и прошептал:
- Митч, разве ты не понимаешь? Мы создали общину.
Я, увидев его состарившееся лицо и сутулые плечи, вдруг осознал, что все эти шестьдесят лет он без устали учил нас и помогал стать лучше. Что ж, если вдуматься в слово "невероятно", оно скорее всего в данном случае самое подходящее.
- Как они обнимали друг друга… - повторил Рэб, устремив взгляд куда-то вдаль, - знаешь, мне показалось, что я в раю.
* * *
Похоже, что разговора о загробной жизни нам с Рэбом было не избежать. Как бы этот мир ни назывался - рай, мокша, вальхалла, нирвана, - идея загробной жизни почти во всех религиях основополагающая. И чем ближе подходила жизнь Рэба к завершению, тем чаще он задумывался над тем, что ждет его в мире грядущем, или, как он выражался на иврите, в "Олам хабаа". Вот сейчас голос Рэба, его осанка говорили о том, что он ищет ответа. Он словно путник, который взбирается на холм, торопится, пытаясь разглядеть, что же там за его вершиной.
У Рэба уже было куплено место на кладбище, неподалеку от его места рождения, Нью-Йорка, - там, где были похоронены его родители. На этом же кладбище была похоронена и его дочь Рина. Придет время, и все три поколения воссоединятся, по крайней мере в земле, а если сбудется то, во что он верил, - в другом месте тоже.
- Думаете, вы снова встретитесь с Риной? - спросил я.
- Думаю, что да.
- Но ведь она тогда была совсем ребенком.
- Там, - прошептал он, - время не имеет никакого значения.
Однажды в своей проповеди Рэб рассказал притчу о человеке, которому показали рай и ад. В аду усопшие сидели вокруг банкетного стола, ломившегося от деликатесов. Но их вытянутые вперед руки были связаны, и они не могли ничем насладиться на этом пиру вечности. "Это ужасно, - сказал человек. - Покажите мне рай". Его привели в другое помещение, поразительно сходное с первым. Такой же банкетный стол, такие же деликатесы. Единственная разница заключалась в том, что эти усопшие кормили друг друга.
- Вы думаете, на небесах происходит нечто подобное? - спросил я Рэба.
- Откуда мне знать? Я верю, что там что-то есть. Для меня этого достаточно. - Рэб потер подбородок. - Но должен признаться… что я жду смерти даже с некоторым интересом, поскольку скоро узнаю ответ на этот мучительный вопрос.
- Не говорите таких слов…
- Каких слов?
- Не говорите о смерти.
- Почему же? Разговоры о ней тебя расстраивают?
- Ну… я хочу сказать… Людям неприятно слышать это слово.
Это прозвучало совсем по-детски.
- Митч, послушай… - Рэб понизил голос и обхватил себя руками за плечи.
На нем сегодня была клетчатая фланелевая рубашка, никак не сочетавшаяся с синими штанами, а поверх нее теплый свитер.
- Я знаю, что есть люди, которым будет нелегко после того, как я умру. Я знаю, что моим родным, всем тем, кого я люблю, - надеюсь, и тебе тоже, - будет меня не хватать.
Мне-то наверняка будет его не хватать. Он даже не догадывается насколько.
- Отец наш. Господи, выслушай меня, пожалуйста, - протяжно заговорил Рэб, устремив взгляд наверх. - Я счастливый человек. Мне в этой жизни многое удалось. Мне удалось даже немного усовершенствовать Митча… - Рэб указал на меня сморщенным старческим пальцем. - Но этот человек все еще задает вопросы. Поэтому, Господи, подари ему еще долгие лета, чтобы, когда мы с ним воссоединимся, нам было о чем потолковать. - Рэб лукаво улыбнулся: - Ну что?
- Спасибо, - сказал я.
- На здоровье, - ответил он и заморгал.
- А вы правда думаете, что мы снова когда-нибудь встретимся?
- А ты разве так не думаешь?
- Да ну что вы, - робко возразил я, - вы там будете совсем на другом уровне.
- Митч, ну что ты такое говоришь?
- Вы же Божий человек.
Он посмотрел на меня с благодарностью.
- Ты тоже Божий человек, - шепотом произнес он. - Как и каждый из нас.
И тут в нашу беседу ворвался звук дверного звонка. Я услышал в соседней комнате голоса моих родителей и Сары. Я принялся собирать свои пожитки. А потом зачем-то напомнил Рэбу, что через несколько недель грядет "Супербоул".
- А, "Супербоул", - проворковал он, что само по себе было довольно забавно, так как вряд ли он хоть когда-нибудь его смотрел.
В комнату вошли мои родители, и пока я застегивал молнию сумки и собирался, они поздоровались и принялись болтать с Рэбом. Ему нелегко было подниматься с кресла, и он беседовал с ними сидя.
Забавно, как история повторяется. Сорок лет назад воскресным утром родители забирали меня из религиозной школы, отец сидел за рулем, и мы все вместе ехали куда-нибудь на ленч. Разница была лишь в том, что раньше я убегал от Рэба, а теперь мне не хотелось от него уходить.
- Едете на ленч? - спросил Рэб.
- Да, едем на ленч, - ответил я.
- Это хорошо. Всей семьей. Так и должно быть.
Я обнял его. А он обхватил меня за шею, - намного крепче обычного.
И тут же вспомнил нужную песню.
- "Идите наслаждайтесь! Жизнь, увы, не бесконечна".
В ту минуту я и не догадывался, насколько уместной была эта песня.
ЦЕРКОВЬ
- Вы должны к нам приехать, тут есть на что посмотреть, - Генри даже не скрывал своего возбуждения.
Я вышел из машины и заметил, что автомобилей на улице больше обычного, из боковой двери одни люди выходили, а другие тут же в нее входили, и лица этих людей были мне совсем незнакомы. Среди них были и афроамериканцы, и белые. И одеты они были существенно лучше, чем прихожане этой церкви.
Когда я ступил на помост, Генри тут же заметил меня, улыбнулся во весь рот и распахнул объятия.
- От всей души спасибо, - произнес он и стиснул меня огромными голыми ручищами.
И тут до меня дошло. Он же в футболке!
В церкви снова топили.
- Здесь прямо как в Майами-Бич! - вскричал Генри.
Оказалось, что газовая компания, пристыженная газетными статьями, возобновила свое обслуживание. Был подписан договор, по которому церковь обязалась постепенно выплачивать свой долг. И еще объявилось немало людей, которых тронула статья о церкви Генри. Именно их я сегодня и видел. Они пришли готовить еду и сервировать столы. За ними сидело множество бездомных - мужчин и женщин, - и почти все они сняли с себя теплую одежду. А вместо какофонии воздуходувов раздавался приятный гул беседы.
- Потрясающе, верно? - сказал Генри. - Бог нам благоволит.
Я спустился в спортивный зал и увидел человека, о котором написал в своей статье - того самого, что отморозил себе пальцы ног. В статье я упомянул, что восемь лет назад его оставила жена, уйдя от него вместе с дочерью, из-за чего он опустился. Судя по всему, кто-то увидел его снимок в газете и сообразил, что надо сделать.
- Сейчас увижу, - сказал он мне.
- Кого? Жену?
- И мою девочку тоже.
- Прямо сейчас?
- Ага. Восемь лет, парень!
Он засопел. Ему явно хотелось что-то сказать.
- Спасибо, - наконец прошептал он и исчез.
Пожалуй, никогда прежде меня так не трогало слово "спасибо".
Я уже собрался уходить, когда заметил ковыляющего на костылях Касса.
- Мистер Митч, - певуче позвал он меня.
- Стало немного теплее, а? - спросил я.
- Да, сэр, - ответил он. - И наши тоже все повеселели.
Тут я заметил длинную очередь. Поначалу я решил, что люди выстроились за едой - наверное, за добавкой, подумал я, - но, приглядевшись, увидел, что за столом, к которому тянулась очередь, стояли волонтеры и раздавали одежду.
Какой-то крупный мужчина, натянув на себя зимнюю куртку, крикнул Генри:
- А что, пастор, побольше размера у тебя нету?
Генри рассмеялся.
- Что тут происходит? - спросил я.
- Нам пожертвовали одежду, - сказал Генри.
Я насчитал несколько больших стопок с вещами.
- Приличное количество, - заметил я.
Генри посмотрел на Касса.
- Он еще не видел?
И не успел я опомниться, как уже шествовал за дородным Генри и одноногим старостой, с улыбкой размышляя о том, что вечно плетусь по пятам за верующими.
Касс вынул из кармана ключ. Генри распахнул дверь, и мы вошли в главное помещение церкви.
- Смотрите! - сказал Генри.
Между рядами скамеек один за другим стояли мешки с легкой одеждой, куртками, пальто, ботинками, игрушками - все проходы от первого до последнего были уставлены мешками.
У меня перехватило дыхание. Генри был прав. "Каким бы именем люди Его ни называли, - подумал я, - но Бог и вправду милосерден".
ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, ГОД 2000-й
- Дорогие друзья, я умираю.
Не огорчайтесь. Я умираю уже с шестого июля 1917 года. В этот день я родился, и, как сказал автор псалмов, "Мы - те, кто родился, родились, чтобы умереть".