ИСТОРИЯ КАССА
"История моей недавней жизни". Интересное выражение. В нем намного больше здравого смысла, чем в "истории моей жизни", потому что между нашим рождением и смертью мы проживаем столько разных жизней. Детство. Время взросления. Время странствий, время любви, время остепениться. Время растить детей, время проверить, чего ты стоишь, время осознания своей смертности и, если повезет, после этого осознания время совершить что-то стоящее.
В жизни Рэба все это было.
Но это было и в жизни еще одного человека.
Я не имею в виду Генри, хотя и он, разумеется, прожил не одну жизнь.
Я говорю о его верном церковном старосте, одноногом Кассе, который донимал меня до тех пор, пока однажды холодным зимним вечером, сидя рядом со мной в клеенчатой молельне, он не заявил мне своим хрипловатым голосом: "Мистер Митч, я должен вам об этом рассказать…"
Энтони Касс (настоящая фамилия его была Кастелло), как оказалось, действительно прожил невероятную жизнь. Он родился в большой семье, был блистательным спортсменом, служил в армии, вернулся домой и стал местным торговцем наркотиками.
- Но это все присказка, - произнес он. - А вот сейчас я расскажу то, что вам и вправду стоит знать.
И он поведал мне историю своей недавней жизни.
"Восемнадцать лет назад - тогда еще у меня были обе ноги - в баре "Милашка" меня пырнули ножом в живот. Я в этом баре "дурь" продавал. И вот как-то раз вошли в бар двое парней, один набросился на меня сзади, а другой отобрал "дурь" и пырнул ножом. В больнице я чуть не умер. Я харкал кровью. Врачи сказали, что вряд ли я дотяну до утра. Но я выжил. И снова вернулся к наркотикам. А вскоре из-за наркотиков попал в тюрьму. На три года. Там я стал мусульманином, потому что они были такие аккуратные, следили за собой, и один парень, Усур, показал мне, как молиться, - ну вы знаете, - пять раз в день на таком молитвенном коврике делать салаги и говорить "Аллах Акбар". Но этот парень Усур, когда мне все это объяснил, вдруг зашептал: "Во имя Иисуса Христа. Аминь". Тогда я отвел его в сторону, а он и говорит: "Слушай, парень, тута я мусульманин, а семья моя там - христианская. Я уж и не знаю, кто там после смерти Аллах или Христос. Я просто стараюсь попасть туда, ну ты понимаешь? Мне ведь, Касс, домой хода нет. Я ведь тута и помру, ты ведь понимаешь?" Вышел я из тюрьмы, а в голове все перепутано. От всех этих дел с Богом я отошел и снова за "дурь" - крэк, "колеса", травка. А скоро в кармане уже ни гроша. Идти мне было некуда, и я пошел назад в Джефрис Прожект, такой дом для бедных, где я вырос. А его уже забросили и наполовину сломали. Толкнул там заднюю дверь в какую-то квартиру и завалился спать. В ту ночь я в первый раз сказал себе: "Ты, Касс, бездомный"."
Касс рассказывал, а я кивал головой, все еще не понимая, куда ведет эта история. Из-за седеющей бороды, очков и лихо надвинутой на глаза шляпы вид у Касса был чуть ли не артистичный, и если бы не старая коричневая куртка и ампутированная нога, благодаря которым нетрудно было догадаться об истинном положении вещей, его можно было бы принять за стареющего джазиста. Касс увлеченно рассказывал свою историю, а во рту у него то и дело показывались редкие желтые зубы, торчавшие из десен, словно крохотные колышки забора.
Касс решительно настроился рассказать мне свою историю до самого конца. Я же, пытаясь хоть как-то согреться, потер руки и, сдаваясь, произнес: "Давайте, Касс, рассказывайте". В церкви было настолько холодно, что при каждом слове изо рта у меня валил пар.
- Так вот, мистер Митч, такое вот случилось: я в этом доме пару раз чуть не умер. Однажды вернулся я ночью: вхожу в комнату, а меня пистолетом по башке как огреют, и раскроили мне череп. А почему, я так и не понял. Они, значит, оставили меня там подыхать, всего в крови, да еще спустили мне штаны и вывернули карманы.
Касс наклонился ко мне, приподнял шляпу, и я увидел на голове его шрам - дюйма три в длину.
- Видали? - Он снова натянул шляпу. - В той жизни ты всякую ночь иль напьешься, иль тащишься, иль еще что-нибудь, только бы не думать о том, что идти-то тебе, в общем, некуда. Чем только я не зарабатывал, чем только не промышлял. Выносил мусор в барах. Побирался. И конечно, воровал. Как начнется какая-нибудь хоккейная или бейсбольная игра, проберешься туда и стянешь у них оранжевый флажок. Приведешь себя немного в порядок и машешь этой штукой водителям: "Ставьте машину прямо тут". А потом с ихними деньгами бежишь назад к себе в жилье и тащишься в свое удовольствие.
Я покачал головой. Если представить себе все хоккейные матчи и бейсбольные игры, на которых я перебывал, то скорее всего я тоже одарил Касса не одной купюрой.
- Я был бездомным годков этак пять, - сказал Касс. - Пять годков. То тут поспишь, то там, в этих ихних заброшенных домах для бедных. А как-то зимою, ночью, в дождь, я, дурак разэтакий, чуть до смерти не замерз на автобусной остановке - идти-то было некуда. А голодный-то был и худющий - живот прямо к спине прилипал.
Было у меня двое штанов, и те и другие на мне. Бали три рубашки, и все три на мне. Было у меня серое пальтецо, так я им то укрывался, то под голову ложил, - как только его не пользовал. И еще были у меня такие спортивные ботинки. А в них дыр-то! Так я, бывало, ноги обсыплю питьевой содой, - чтоб не воняли.
- А где же вы брали питьевую соду?
- Да вы что?! Мы ж все курили крэк. А с чем ты его делаешь? У всех была питьевая сода!
Я отвел взгляд, чувствуя себя полным невеждой.
- А потом я услышал про этого, из Нью-Йорка, Ковингтона. Разъезжает, мол, по всему району в старом лимо. Сам из церкви. Вот мы и прозвали его Рэбби Рэб.
- Рэбби что?
- Рэб.
Касс наклонился ко мне и подмигнул так, точно его рассказ был всего лишь прелюдией.
- Рэб приезжал каждый день в ентой своей машине с едой - откроет, бывало, багажник, разложит еду на капоте. Овощи. Молоко. Соки. Мясо. Все, которые голодные, могли взять и поесть. Только он свою машину поставит, глядь, уж очередь - человек этак сорок, а то и пятьдесят. И ничегошеньки он у нас не просит. А если что и скажет, так это в самом конце: "Помните, Иисус вас любит". Когда ты бездомный, тебе эти разговоры не очень-то по нутру: поговорить-то про Иисуса можно, но потом тебе опять идти в ентот пустой разрушенный дом - понятно? А потом пастору стали давать еду боготворительные конторы, и он стал раздавать ее на поле возле своего дома. Мы с ребятами соорудили там возле него гриль - еду согревать. Люди приходили с других кварталов, кто с миской, кто с ложкой, - у кого, конечно, она есть. А были и такие, что приходили с полиэтиленовыми пакетами, запихивали туда еду, а потом прямо руками ее и ели. А пастор прямо на дворе возле дома возьмет да и проведет малую службу. Сказать Богу спасибо.
- Погодите. Во дворе? Возле дома?
- А я что говорю? Нам этот парень, правду скажу, понравился. Завидим его издалека и кричим: "Рэбби Рэб идет. Прячь, ребята, выпивку! Прячь "дурь"!" А он нас просил помочь ему разгрузить машину - индейку там, хлеб, соки всякие, - и нам за это немного платил. Так мы с одним парнем приноровились: одну пачку - церкви, две - себе. Кинем свое в кусты, а потом попозже придем и заберем. А пастор однажды подошел ко мне и говорит: "Касс, тебе еды хватает? Бери, сколько тебе нужно". Видно, знал он про мои делишки. Ну и стыдно мне стало.
- Как-то раз сижу у себя, тащусь и вдруг слышу, как пастор зовет меня. А мне неловко выходить к нему. Глаза у меня навыкате, огромные, как блюдца. Он меня и спрашивает, не могу ли я завтра прийти и подстричь у его дома траву. Я говорю: "Сделаю, чего там". Он дает мне десять долларов и говорит: "Ну, до завтра". Он ушел, а у меня одно на уме: сбегать накупить еще "дури". Но не хотелось мне эти деньги пустить на такое дело. Тогда я бегом в магазинчик напротив и накупил крекеров, мясных обрезков и еще чего-то, - только бы не потратить его деньги на "дурь". А ночью парень, что со мной соседствовал, пока я спал, стащил трубы из-под раковины. Украл их для какого-то копа, чтоб тот их продал. Парень-то сбежал, а вода как польется! Я просыпаюсь, а вокруг потоп, меня водой прямо-таки смывает. Всей моей одежде каюк. И тогда я иду прямо к дому пастора и говорю ему: "Прошу прощения, но работать для вас не смогу. Я весь с головы до ног промокший". И еще говорю ему: "Ну и зол я на этого парня". А он мне: "Касс, не переживай. С другими и не такое случается". А потом посылает меня в церковь и говорит: "Поднимись наверх, там лежат мешки с одеждой, - выбери себе что хочешь". И я иду и беру себе одежду. Митч, только Бог знает, сколько лет не видал я чистого нижнего белья. А тут еще и чистые носки. И рубашка. Иду снова к нему домой, а он выходит ко мне и говорит: "Где же ты теперь, Касс, будешь жить?" А я ему: "Не знаю. Мое жилище все водой залито". Тогда он идет в дом поговорить с женой, а потом возвращается и спрашивает: "Почему бы тебе не остаться тут с нами?" У меня просто челюсть отвисла. Ну да, я немного поработал для него. Но я ведь крал у него еду. А он впускает меня в свой дом! Я молчу, а он говорит мне: "Хочешь немного подумать?" А я ему: "О чем тут думать? Я же бездомный".
- Генри мне ничего этого не рассказывал, - изумленно проговорил я.
- Поэтому я вам это и рассказываю, - отозвался Касс. - В ту ночь я у них и поселился. И жил там почти год. Год. Спал у них на кушетке в главной комнате. Вся семья его наверху. У них тогда были маленькие дети. И вот я говорю себе: этот человек меня вовсе не знает, не знает он, на что я способный. А все ж доверяет. - Касс покачал головой и отвернулся. - Эта доброта мою жизнь и спасла.
Мы помолчали минуту-другую, ежась от холода. Теперь я знал о старосте прихода "Я страж брату своему" такое, о чем в жизни бы не догадался.
Но я так и не понял одного: для чего он мне все это рассказал?
- Я же вижу, как вы следите за пастором, - сказал Касс. - Ходите сюда, ходите и небось думаете: нет, пасторы такими не бывают. Но я-то точно знаю, что Бог только из-за него и дал мне еще один шанс. Вот умру я, встретит меня Иисус, и услышит, и скажет мне: "Я знаю тебя". И то же самое Господь скажет пастору Ковингтону.
- Но ведь Генри сделал в жизни столько всего дурного, - не унимался я.
- Знаю, - сказал Касс. - И я тоже. Но меня нельзя сравнивать с другими. Бог будет меня сравниваться мной. Может, все, что у тебя в жизни есть, - это сделать что-нибудь хорошее. И может, то плохое, что ты сделал, не такое уж плохое. Но может, потому, что Бог сделал тебя так, что ты все время можешь делать что-нибудь хорошее, когда ты делаешь плохое, то… вроде как Его подводишь. И может, люди - ну навроде нас - только и знают, как делать плохое, потому что рядом с ними только плохое и есть. А когда они все-таки делают что-то хорошее, Бог радуется.
И Касс прикусил губу своими чудом уцелевшими зубами. Тут я наконец понял, для чего он мне рассказал всю эту историю.
История-то была не о нем.
- А вы действительно называли Генри "Рэб"? - спросил я.
- А что такого?
- Да так, ничего, - ответил я.
Есть ли на свете хоть что-нибудь, чего нельзя добиться прощением?
Видура
О ПРОЩЕНИИ
До Рождества оставалось всего несколько недель. Я вышел из машины и зашагал к дому Рэба, от холода пряча руки в карманы. За пару недель до этого Рэбу поставили электрокардиостимулятор, и, хотя он выдержал эту процедуру с честью, оглядываясь назад, я думаю, что это была у него уже последняя "наладка". Здоровье вытекало из него тонкой струйкой, словно воздух из проколотого воздушного шара. Он дожил до своего девяностолетия и на дне рождения шутил со своими детьми: "До девяноста лет я был всему глава, а теперь можете делать что хотите".
Рэб, похоже, достиг своего рубежа. Он уже почти ничего не ел: гренки или какой-нибудь фрукт - вот и вся еда. А если ему удавалось пройтись раз-другой по короткой тропинке перед домом, это уже считалось интенсивной зарядкой. Тила, его индуистская помощница и приятельница, по-прежнему возила его в синагогу. Там ему обязательно кто-нибудь помогал выбраться из машины и пересесть в инвалидную коляску, а вкатившись внутрь, он весело приветствовал приехавших на вечерние занятия детей. В супермаркете он пользовался тележкой для покупок как ходунком, держась за нее изо всех сил, чтобы не упасть, и никогда не упускал случая поболтать с другими покупателями. Верный привычке Великой депрессии, он покупал хлеб и пироги в секции с пятидесятипроцентной скидкой. И всякий раз, когда при этом Тила закатывала глаза, он говорил: "Не то чтоб мне это нужно, но как можно не взять?"
Рэб был жизнерадостным человеком, поразительным Божьим творением, и видеть, как он угасает, было больно и грустно.
Я теперь помогал Рэбу разбирать коробки в его в кабинете. Он то и дело пытался подарить мне какие-нибудь книги, уверяя, что у него сердце кровью обливается оставлять их на произвол судьбы. Я наблюдал, как он катится в коляске от одной стопки вещей к другой, рассматривает их содержимое, вспоминает, потом кладет все на место и передвигается к следующей кипе.
Так, наверное, следует собираться на небеса, - до всего дотронуться и ничего с собой не взять.
- А вам нужно сейчас кого-нибудь простить? - спросил я Рэба.
- Я уже всех простил, - ответил он.
- Всех?
- Всех.
- А они вас простили?
- Надеюсь, что да. Я их об этом попросил. - Рэб отвернулся. - Знаешь, у нас ведь есть такая традиция: когда приходишь на похороны, то надо подойти к гробу и попросить усопшего о прошении за все, в чем ты перед ним виноват.
Лицо Рэба сморщилось.
Я лично не хочу доводить до этого.
Я помню случай, когда Рэб просил прошения у всей нашей конгрегации. Это было во время Великих Праздников, и он в последний раз в качестве главного раввина читал проповедь.
Он мог бы воспользоваться случаем и перечислить свои заслуги. Вместо этого он просил у нас прошения. Он винился в том, что мог бы сохранить больше супружеских пар, чаше навешать больных и в большей мере облегчить боль родителей, потерявших детей. Он винил себя в том, что далеко не всегда мог помочь деньгами вдовам и тем, кто переживал финансовый крах. Он извинялся перед подростками, что недостаточно с ними занимался, и просил прошения за то, что больше не приходил на дневные дискуссии. Он оправдывался даже зато, что из-за болезни и множества дел, на которые приходилось растрачивать драгоценное время, он не успевал каждый день учиться.
А в конце он сказал:
- За все это, Господи милосердный, прости и помилуй.
Фактически это была его последняя "большая" проповедь.
И завершил он ее словами:
- Даруй мне, Господь, искупление грехов моих.
* * *
А теперь Рэб подгонял меня.
- Митч, не стоит на людей злиться или таить обиду. - Он сжал руку в кулак. - Это гложет изнутри и приносит больше вреда тебе, чем тому, на кого ты злишься.
- Так что, просто взять и забыть? - спросил я.
- Или вообще не злиться, - сказал он. - Знаешь, с годами я понял: есть способ разрешать конфликты. Когда у меня с кем-нибудь возникал спор и этот человек приходил со мной поговорить, я ему тут же выдавал: "Знаете, я обдумал наш спор и считаю, что вы в какой-то мере правы". На самом деле я далеко не всегда так думал. Но справиться с конфликтом сразу же становилось проще. Человек расслаблялся. И мы начинали говорить. И напряженная ситуация, как бы это сказать…
- Разряжалась?
- Да, разряжалась. И делать это просто необходимо. Особенно с родными. По нашей традиции мы просим прощения у всех, даже у тех, с кем едва знакомы. Но с самыми близкими - женами, детьми, родителями - наше объяснение мы нередко откладываем и откладываем… А с этим тянуть нельзя. Митч. Может быть слишком поздно.
И Рэб рассказал мне историю. Один человек хоронил свою жену. Он стоял рядом с Рэбом возле ее могилы и плакал.
- Я любил ее, - прошептал он.
Рэб кивнул.
- Я хочу сказать… Я действительно любил ее. - Мужчина зарыдал. - И один раз я почти что сказал ей об этом…
Рэб с грустью посмотрел на меня.
- Больше всего в жизни нас мучит то, что мы не успели сказать нашим близким что-то очень важное.
В тот же день, позднее, я попросил Рэба простить меня за все, чем я хоть когда-нибудь его обидел. Он улыбнулся и ответил, что, хотя и не может ничего такого припомнить, "он будет считать, что дело сделано".
- Что ж, - шутливо сказал я, - хорошо, что с этим покончено.
- Считай, что ты передо мной чист как стеклышко.
- Главное, сделать это вовремя.
- Точно. Не зря наши мудрецы велят нам просить прощения за день до смерти.
- Да, но откуда же человеку знать, когда он умрет?
Рэб насмешливо поднял брови.
- О том и речь.
Я дам тебе новое сердце и новую душу.
Я заберу твое каменное сердце и дам тебе живое.
Эзекиль, 36:26
ПРОЗРЕНИЕ
В этот год в Детройте во время рождественской недели казалось, что объявления "НА ПРОДАЖУ" встречались на домах намного чаще, чем огоньки праздничных гирлянд. В отличие от прошлых лет люди в магазинах не толпились, а детям объясняли, что у Санта-Клауса в этом году с подарками туго. Мы всей кожей чувствовали, что надвигается депрессия. Да и по лицам прохожих прочесть это не составляло никакого труда.
На Трамбэл-авеню церковь пастора Генри стояла, погруженная во тьму. Освещение внешней части здания приходу было не по карману, и то, что церковь не пустует, можно было обнаружить, лишь приоткрыв боковую дверь. Я вообще ни разу не видел, чтобы церковь внутри была полностью освещена. Если свет там и горел, то настолько тускло, что казалось, будто с годами он состарился - заодно с окружавшими его стенами.
Мой вечерний разговоре Кассом натолкнул меня на мысль: если я хочу лучше понять пастора Генри, мне нужно поговорить с его прихожанами.
Парень по имени Дэн - один из немногих белых прихожан в церкви Генри, - рассказал мне, что когда-то он был бездомным алкоголиком и спал на корте для игры в ручной мяч или в одном из детройтских парков. Он выпивал пинту виски и двенадцать кружек пива в день, отключался, а потом, проснувшись, снова начинал пить. Однажды морозной ночью он подошел к церкви и обнаружил, что она закрыта. Генри, сидя в машине, увидел, как Дэн идет прочь от церкви, и окликнул его. А затем спросил, есть ли у него жилье.
- Он понятия не имел, кто я такой, - сказал Дэн. - Я запросто мог оказаться Джеком Потрошителем.
Прожив тридцать дней в церкви, Дэн в конце концов бросил пить.
А невысокая энергичная прихожанка по имени Ширли вспоминала, что в доме Генри по пятницам и субботам порой спало двадцать, а то и тридцать детей. Генри называл эту группу "Мирная команда". Он учил этих детей готовить, играл с ними в игры, но самое главное заключалось в том, что у него в доме дети чувствовали себя в безопасности. Пастор так вдохновил Ширли, что она стала старостой у него в церкви.