КОНЕЦ ВЕСНЫ
Когда в тот день мы направились к выходу, я вдруг ощутил, что меня гложет чувство вины. Ведь у меня в жизни тоже когда-то были ритуалы. Но последние десятки лет я от них полностью отрекся. Я теперь не делаю абсолютно ничего, что связывало бы меня с моей верой. Правда, все эти годы жизнь моя была весьма увлекательной. Я много путешествовал. Встречался с интересными людьми. Но мои повседневные занятия - зарядка, чтение новостей, проверка электронной почты, - все это делалось исключительно для меня самого и никак не было связано с традициями. С кем и с чем я связан? С любимым телешоу? С утренней газетой? Моя работа требует гибкости. А ритуал требует совсем иного.
К тому же я считал, что ритуал - дело милое, но очень уж старомодное, вроде печатания под копирку. По правде говоря, если уж что-то в моей теперешней жизни и можно было назвать религиозным ритуалом, так это мои визиты к Рэбу. Я наблюдал его на работе и дома, видел, как он смеется и как отдыхает. Я даже видел его в шортах.
И еще, этой весной я общался с ним чаще, чем за последние три года. Но до сих пор не мог понять, почему для участия в своем посмертном ритуале он выбрал меня - нерадивого прихожанина, который фактически подпел его при жизни.
Мы подошли к двери.
- Можно я задам вам еще один вопрос? - спросил я.
- Еще оди-и-ин, - пропел Рэб. - Прошу-у-у вас, господи-и-ин!
- Как вам удалось не стать циником?
Рэб замер.
- В моей работе цинизму просто нет места.
- Но у людей столько недостатков. Они пренебрегают ритуалами, пренебрегают верой… Они пренебрегают даже вами. Неужели вы не устаете от этих бесплодных трудов?
Рэб посмотрел на меня с сочувствием. Возможно, он понял, что на самом деле я его спрашивал: "Почему вы выбрали меня?"
- Давай я отвечу тебе одной историей, - сказал он. - Некий коммивояжер стучится в дверь. Человек за дверью отвечает: "Мне сегодня ничего не нужно".
Коммивояжер возвращается на следующий день.
"Уходи", - говорит ему хозяин дома.
Еще через день коммивояжер приходит снова.
Хозяин кричит ему: "Это опять ты! Я же тебе сказал: уходи!" И так рассердился, что плюнул коммивояжеру в лицо.
Коммивояжер улыбнулся, вытер платком плевок, посмотрел на небо и говорит: "Похоже, идет дождь".
Он помолчал и вновь обратился ко мне:
- Митч, в этом и состоит вера. Тебе плюют в лицо, а ты говоришь, что, наверное, идет дождь, И завтра возвращаешься снова. - Рэб улыбнулся. - Ты ведь тоже вернешься? Возможно, не завтра…
Рэб развел руки так, словно ожидал вручения посылки. И впервые в житии я от него не сбежал.
Я его обнял.
Объятие это было торопливым. И неуклюжим. Но я успел ощутить острые лопатки Рэба и его колючую щеку, И в этом кратком объятии я почувствовал, как этот гигант, этот Божий человек уменьшился до обычного человеческого размера.
Оглядываясь назад, я думаю, что именно в эту минуту его просьба о прощальной речи обернулась для меня чем-то совсем иным.
ЛЕТО
ГОД 1971-й…
Мне тринадцать лет. Важнейший день моей жизни. Я наклоняюсь над пергаментом с текстом Торы, в руке у меня серебряная указка с конником в форме руки. Я вожу ею по древнему тексту, нараспев читая слова ломающимся подростковым голосом.
В первом ряду сидят мои родители, дедушки, бабушки, брат, сестра. За ними другие родственники, друзья, дети из моей школы.
Смотри в текст, говорю я себе. Не завали.
Я напевно читаю текст, и у меня совсем неплохо получается. Когда я заканчиваю чтение, ко мне подходят несколько мужчин и пожимают мою потную руку. Они поздравляют меня, а потом я поворачиваюсь и шагаю через весь помост туда, где стоит одетый в мантию Рэб и ждет меня.
Он смотрит на меня сквозь очки. Жестом просит сесть. Кресло кажется мне огромным. Я краем глаза замечаю его молитвенник с множеством вставленных в него закладок. У меня ощущение, что я оказался в его личном пристанище. Он громко поет, и я тоже громко пою, чтобы он не подумал, будто я халтурю, но внутри у меня все дрожит. Обязательная часть моей бар-мицвы закончена, но самое мучительное впереди - беседа с раввином. К ней невозможно подготовиться. Она спонтанна. Хуже всего то, что ты должен стоять рядом с ним - лицом к лицу. Никаких побегов от Бога.
Когда молитва прочитана, я встаю. Я едва возвышаюсь над кафедрой, и некоторые люди в зале привстают, чтобы меня увидеть.
- Ну, что вы, молодой человек, сейчас испытываете? - спрашивает Рэб. - Облегчение?
- Да, - бормочу я.
Из зала доносится приглушенный смех.
- Когда мы с вами беседовали несколько недель назад, я спросил вас, что вы думаете о своих родителях. Помните?
- Кажется, - говорю я.
Снова смех.
- Я спросил вас, думаете ли вы, что они совершенны, или считаете, что им еще надо совершенствоваться. Вы помните, что мне ответили?
Я в ужасе замираю.
- Вы сказали, что они не совершенны, но…
Он кивает мне. Говори. Продолжай.
- Но им не нужно совершенствоваться? - неуверенно заканчиваю я.
- Но им не нужно совершенствоваться, - подтверждает раввин. - И это очень мудро. Знаете почему?
- Нет, - отвечаю я.
Снова смех.
- Потому, что эти слова говорят о том, что вы принимаете людей такими, какие они есть. Совершенных людей нет. Даже среди родителей. И это в порядке вещей.
Рэб улыбается и кладет обе руки мне на голову. Он произносит благословение: "Пусть Господь пошлет тебе свое благоволение, и оно снизойдет на тебя сиянием…"
Теперь я благословлен. И благоволение Господа снизошло на меня своим сиянием.
Но что это означает? Мне теперь больше всего позволено? Или меньше?
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Примерно в то время, когда по традиции своей веры я становился мужчиной, Генри становился преступником.
Начал он с кражи машин. Он стоял на шухере, пока его старший брат отмычкой открывал замки. К этому добавилось воровство дамских сумок. За ним - кражи в магазинах, особенно продуктовых: он запихивал в свои безразмерные штаны и рубахи пачки свиных отбивных и батоны колбасы.
О школе он и не вспоминал. В то время как его сверстники участвовали в футбольных играх и ходили на прощальные школьные вечера, Генри совершал вооруженные налеты. На молодых, на старых, на белых, на афроамериканцев - на всех без разбора. Он вынимал пистолет и требовал деньги, кошельки, украшения.
Шли годы. И на улицах у него появились враги. Осенью 1976 года во время расследования одного убийства его сосед-соперник пытался подставить Генри. Парень заявил полиции, что убийцей был Генри. Позднее он изменил свои показания и обвинил другого.
И вот, когда полицейские вызвали Генри на допрос, он, девятнадцати лет от роду, с шестью классами образования, сообразил, что может отомстить своему сопернику и заодно получить пять тысяч долларов в награду.
И тогда, вместо того чтобы сказать "Я обо всем этом понятия не имею. Меня там и близко не было", он принялся сочинять, кто где был и кто что делал. Он нанизывал одну ложь на другую. Он впутал в это дело и себя, но не как участника, а как свидетеля. Он думал, что всех перехитрил.
Большей глупости сделать он не мог. Из-за его лжи арестовали и его, и еще одного парня; их обвинили в непредумышленном убийстве. Того другого парня судили, признали виновным и посадили на двадцать пять лет. Адвокат Генри предложил ему признать себя виновным и, договорившись с прокурором, согласиться на семь лет тюрьмы.
Генри был в отчаянии. Семь лет за преступление, которого он не совершал?
- Что же мне делать? - спросил он у матери.
- Семь меньше, чем двадцать пять, - ответила она.
Генри едва сдерживал слезы. В суде он согласился на семь лет. Его увели в наручниках.
По дороге в тюрьму Генри проклинал судьбу за несправедливое наказание. Ему и в голову не приходило посчитать, сколько раз он уже успел заслужить срок и при этом избежать наказания. Он был зол и полон отчаяния. Он поклялся, что, выйдя на свободу, возьмет от жизни все, что ему причитается.
ТО, ЧТО МЫ ТЕРЯЕМ…
Было лето 2003 года, мы сидели на кухне. Жена Рэба, Сара, нарезала дыню, а Рэб в белой с короткими рукавами рубашке, красных носках и сандалиях, - к подобным комбинациям я уже понемногу стал привыкать, - подставлял ей тарелки.
- Поешь, - сказал Рэб.
- Немного позже.
- Не голоден?
- Я поем, но немного позже.
- Полезная штука.
Я съел кусок дыни.
- Нра-а-вится?
Я закатил глаза. Рэб явно дурачился. Вот уж не думал, что буду приезжать к нему через три года после наших первых встреч. Если кто-то заговаривает о прощальной речи, обычно думаешь, что конец уже близок.
Но Рэб, насколько я понял, был вроде старого дуба, - в бурю он гнулся, но не ломался. За последние годы Рэб одолел болезнь Ходжкина, воспаление легких, аритмию и микроинсульт. Теперь, когда раввину было уже восемьдесят пять, ему приходилось поддерживать себя горстью таблеток, включая дайлантин от судорог и вазотек и топрол от сердечных приступов и гипертонии. А недавно он перенес осложнение после герпеса. За пару недель до моего приезда Рэб упал, сломал ребра и провел несколько дней в больнице, где ему велели ходить с палкой, - как выразился врач, "для вашей собственной безопасности". Но Рэб редко ею пользовался. Не хотел, чтобы члены его конгрегации решили, будто он ослаб.
Стоило мне к нему явиться, как он стал рваться на улицу. И я про себя радовался: он сражается со своей старостью. Мне не хотелось видеть его дряхлым. Этот Божий человек всегда был крупным мужчиной, высоким, с хорошей осанкой. И я эгоистично желал, чтобы он всегда таким и оставался.
К тому же я хорошо знал, что происходит в противном случае. За восемь лет до этого у меня на глазах медленно умирал от болезни Люгерика мой любимый профессор Морри Шварц. Каждый вторник я приходил в его дом в окрестностях Бостона. И с каждой неделей - несмотря на силу его духа - тело его слабело.
С нашей первой встречи не прошло и восьми месяцев, как Морри умер.
Я хотел, чтобы Альберт Льюис - а он родился в том же году, что и Морри, - прожил подольше. У меня было еще столько вопросов, которые я так и не успел задать своему старому профессору. Сколько раз я говорил себе: "Если бы у нас было хотя бы еще несколько минут…"
Я с нетерпением ждал каждой встречи с Рэбом, воображая себе, как я сажусь в большое зеленое кресло, а он безнадежно шарит по письменному столу в поисках какого-то письма. Иногда я летел в Филадельфию прямо из Детройта. Но чаще приезжал к нему в воскресенье утром на поезде из Нью-Йорка, где участвовал в съемках телешоу. Наши встречи проходили в часы религиозной службы, так что, наверное, их можно было назвать "церковными", если это, конечно, подходящее название для беседы двух еврейских мужчин.
У моих друзей эти встречи вызывали любопытство и изумление.
- Ты ходишь к нему в дом так, как будто он обычный человек?
- Тебе не страшно с ним разговаривать?
- Он заставляет тебя во время встреч молиться?
- Вы с ним обсуждаете прощальную речь? Но ведь это ужасно!
Оглядываясь назад, я понимаю: то, что происходило, было весьма необычным. И спустя некоторое время я мог бы прервать эти визиты. У меня уже было достаточно материала для того, чтобы отдать Рэбу дань уважения.
Но мне казалось, я должен продолжать наши встречи, - я хотел, чтобы мое прощальное слово отражало суть этого человека. А если по-честному, дело было не только в этом. Он разбудил во мне то, что дремало все эти годы. Рэб постоянно восхвалял "нашу прекрасную веру". Когда другие совершали нечто подобное, мне становилось неловко. Я вообще не хотел сближаться ни с одной конфессиональной группой. Но видеть Рэба в его преклонном возрасте таким… как бы это сказать… радостным человеком, доставляло мне необычайное удовольствие. Для меня вера практически мало что значила, но для него - совсем другое дело. Вера давала ему истинное душевное равновесие. А я знаю лишь немногих, кто, как он, живет в ладу с самим собой.
И я продолжал к нему ездить. Мы беседовали. Мы смеялись. Мы читали его старые проповеди и обсуждали, насколько они сейчас актуальны. Я понял, что могу говорить с Рэбом почти обо всем. Он смотрел мне в глаза, и казалось, что время останавливается, и в этом мире никого, кроме нас, нет.
Возможно, это был его природный дар, который помогал ему в работе раввина.
А может быть, это был дар его служения, преподнесенный ему самому.
Как бы то ни было, но Рэб теперь подолгу выслушивал других. После ухода с должности главного раввина ему реже надо было ходить на собрания и меньше возиться с бумагами. В отличие от того времени, когда он только что прибыл в эти края, дела в синагоге теперь уже и сами по себе шли гладко.
Что говорить, Рэб мог бы перебраться куда-нибудь в теплые края - во Флориду или Аризону. Но его туда никогда не тянуло. Он однажды поехал на конференцию в Майами и с недоумением обнаружил, что туда переехало множество его коллег.
- Почему вы оставили свои конгрегации? - спросил он.
Одни ответили ему, что им больно ощущать себя отстраненными от прежнего почетного места, другие пожаловались, что те, кто заменил их, не слишком радуются присутствию старых раввинов.
Рэб же, - а он часто говорил, что худший враг раввина - его эго, - нисколько не завидовал тем, кто его заменил. Как только он ушел на пенсию, он тут же добровольно переехал из своего большого кабинета в маленький. А как-то раз в шаббат перед утренней службой он поднялся со своего любимого кресла на сцене и пересел на место рядом со своей женой - в заднем ряду молельной комнаты. Прихожане от изумления онемели.
Так же как в свое время Джон Адамс, покинув президентский пост, вернулся к фермерству, так и Рэб попросту занял свое прежнее место в толпе.
ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, 1958 ГОД
Маленькая девочка вернулась домой из школы с нарисованным в классе рисунком. Пританцовывая, она влетела в кухню, где ее мать готовила обед.
- Знаешь что, мам? - взвизгнула она, размахивая рисунком.
- Что? - спросила мать, не поднимая головы, - она помешивала что-то в кастрюле.
- Знаешь что, мам? - повторила девочка, размахивая рисунком.
- Что? - не глядя, спроста мать, - она теперь расставляла тарелки.
- Мам, ты меня не слушаешь.
- Слушаю, солнышко, слушаю.
- Мам, - сказала девочка, - ты меня не слушаешь глазами.
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Свое первое тюремное заключение Генри отбывал на острове Райкерс в Ист-Ривер, неподалеку от летного поля аэропорта Ля Гвардия. Место это располагалось болезненно близко от его дома - всего в нескольких милях - и постоянно напоминало Генри о глупости, из-за которой он оказался по другую сторону железобетонной стены.
Во время своего пребывания на Райкерсе Генри узнал то, чего ему лучше было бы не знать. Он видел, как одни заключенные нападали на других и калечили их. Они набрасывали на голову жертвы одеяло, и тот уже не мог опознать виновных. Однажды парень, поспоривший с Генри, ударил его кулаком в лицо. А две недели спустя тот же самый заключенный пытался вонзить Генри в спину заточку, сделанную из вилки.
Все это время Генри хотелось кричать о своей невиновности. Но что толку о ней кричать? Все вокруг кричали о своей невиновности. Примерно через месяц Генри перевели в Элмира Коррекшнл, тюрьму строго режима на севере штата Нью-Йорк.
Он едва прикасался к еде. Почти не спал. Только курил сигарету за сигаретой. Как-то раз жаркой ночью Генри проснулся весь в поту. Встал с постели и пошел выпить холодной воды. Сна вдруг как не бывало. Генри увидел перед собой железную дверь. Он повалился на постель и зарыдал.
В ту ночь Генри спросил у Бога, почему он, Генри, не умер младенцем. Неожиданно мерцающий луч света скользнул по его глазам и остановился на лежащей в камере Библии. Генри открыл ее на первой попавшейся странице - это была Книга Иова. Он открыл ее на том самом месте, где Иов проклинает день, когда он родился.
И Генри впервые почувствовал, что Бог пытается ему что-то объяснить.
Но Генри не стал Его слушать.
Июнь
ОБЩИНА
Покончив с дыней, мы с Рэбом перешли к нему в кабинет, где по-прежнему в полном беспорядке лежали коробки, бумаги, письма, папки. Если бы Рэб чувствовал себя лучше, мы пошли бы на прогулку, - он любил бродить по окрестностям, хотя и признавался, что теперь знает далеко не всех своих соседей.
- Когда я рос в Бронксе, - сказал Рэб, - все вокруг друг друга знали. Наш многоквартирный дом был как одна семья. И мы все стояли друг за друга. Помню, когда я был мальчишкой, как-то раз возле нашего дома остановился большой грузовик с овощами и фруктами. Я был такой голодный, что начал незаметно толкать грузовик, чтобы яблоко с него скатилось мне в руки и это не сошло за воровство. И вдруг слышу, откуда-то сверху мне кричат на идиш: "Альберт, этого делать нельзя!" Я так и подпрыгнул. Думал, это Бог.
- Кто же это был? - спросил я.
- Соседка с верхнего этажа.
Я рассмеялся. Вряд ли соседка тянет на Бога.
- Нет, не Бог. Но все мы, так или иначе, участвовали в жизни друг друга. Если один из нас готов был вот-вот сорваться, другой его тут же подхватывал. В этом и состоит суть конгрегации. Мы называем это "Кехиля Кедуша" - священная община. И община эта постепенно сходит на нет. Пригороды все меняют. У каждого своя машина. У всех миллион запланированных дел. Тут уже не до соседей. Радуешься, когда можешь собрать всю семью на ужин.
Рэб грустно покачал головой. Обычно он с удовольствием шел в ногу со временем. Но такого рода новшества ему были явно не по душе.