Другие говорили о вечной интриге и корысти Англии и союз видели более предпочтительным с Германией, причём были здесь не только почвенники Тютчев, Достоевский, но и либеральные Милютин, Витте. Русские англофилы указывали на вечное давление германского мира на мир славянский, Drang nach Osten, взгляд германцев на славян как на исторически обречённых нести ярем низшей расы, - будто взгляд Гегеля или тем более Маркса и был взгляд немецкого народа. Русские германофилы, более чем сдержанно-недоверчиво относясь к Англии, исповедующей бога прагматики и корысти, напоминали о том, что Россия и Германия не воевали со времён Фридриха Великого (наполеоновская принудительная эпоха не в счёт).
Член Государственного Совета, умнейший и проницательнейший П.Н. Дурново, министр внутренних дел в 1905 году, сумевший обуздать тогдашную революцию, в записке к царю за полгода с небольшим до Первой мировой войны предупреждал о последствиях, катастрофических для России, возьми она на себя "роль тарана, пробивающего толщу немецкой обороны".
Но государственные и общественные умы, и лучшие и худшие, ломали копья, как быть и с кем быть, а история вычерчивала свой план и тракт, и, видно, такая историческая судьба России: или по воле, неподготовленности и бездарности политических верхов совершать гибельные шаги, или по образу Святой Руси, по высшим христианским понятиям жертвовать собою во имя других, быть побеждённо страдающей, нежели победительно преуспевающей.
2
Уже в начале войны - и радость победы на галицийских холмах, и горечь поражения у Мазурских озёр. И здесь надобно вспомнить роман Александра Солженицына "Август четырнадцатого" да и всё "Красное колесо". Вспомнить о "книжном" Воротынцеве, офицере-генштабисте, по духу родственном Снесареву, о реальном генерале Самсонове - он служил в Туркестане, затем вместе с Куропаткиным, Жилинским, Юденичем наступал, отступал на сопках Маньчжурии - трагическая судьба. Вспомнить и Солженицына, воевавшего в 1945 году в Восточной Пруссии. Даже, быть может, Грюнвальдскую битву вспомнить:
Грюнвальд. Танненберг. Поле гибели. Скорбная мысль:
"Твои христианские души, Господь, не враги!"
Славяне, германцы - народы - для сечи сошлись?
И ветер в хоругвях. И вороны режут круги.
"Конечно, куда веселей было бы состоять с Германией в "вечном союзе", как учил и жаждал Достоевский. (И как Воротынцев тоже предпочитал.) Куда веселей было бы так же развить и укрепить наш народ, как Германия - свой. Но сложилось - воевать, и гордость наших генштабистов была - воевать достойно" ("Август четырнадцатого").
Одна стать - чреда патриотических заявлений с трибун, газетных полос, собраний, совсем иная стать - начать войну с первого дня и первого приказа четко, упредительно, разумно, ясно для всех. Увы, у русских запев дал царский манифест, душевно и эмоционально приемлемый, очевидный по искренности, но и обшесловный. Это ещё полбеды, но приказы командующих русскими фронтами и армиями оказались не на высоте военной чёткости, ясности и безусловности. В "Службе Генерального штаба" выдающийся военный учёный, профессор А.А. Зайцов даёт разбор приказов француза Жоффра и русских Жилинского и Самсонова, у последних - приказы беспомощные, нечёткие и длиннотные. И удивительные выражения, трансформация "озёрного пространства" у Жилинского в провиденциальное "в заозёрном пространстве" у Самсонова.
Вечные истоки муз - жизнь и гибель, любовь и ненависть, жестокость и милосердие, - сочетая высь и пропасть, нигде не проявляются более сильно, погранично, чем на войне. Минорное изречение "когда гремят пушки, музы молчат" реальностью обычно не подкрепляется. Поэзия - соприсущее бытию состояние, и крылья муз взмахивают, опаляемые под залпами-огнями орудий.
Многие поэты откликнулись на начало войны. Тон их строк был или пафосно поверхностен или же глубинно-трагичен: "Дождём размытые тяжёлые дороги и топи страшные неведомых болот" (Сергей Бехтеев).
В стихотворении Осипа Мандельштама, написанном в декабре 1914 года, чувствуется и память о недавнем победном летне-осеннем галицииском наступлении, и надежда, и, как иные полагают, уход от римско-католической идеи, и органическое приобщение к русской почве; между тем находят в нём и некое пародирование:
В белом раю лежит богатырь:
Пахарь войны, пожилой мужик.
В серых глазах мировая ширь:
Великорусский державный лик…
Офицер и поэт, вернее, поэт и офицер, по-лермонтовски - носитель чести, Николай Гумилев именно в военных стихах явил себя как подлинный талант, в его стихах суровая и праведная фронтовая страда, а воины - недавние пахари и косари - в испытательный час родины подвижнически действуют на ниве войны:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови.
Художественные, литературные именитости в числе впечатляющем устремились в шумноголосые эстрадные читки, дабы "вдохновить" на подвиг солдатскую массу и трудящийся народ. Но не все. Александр Блок отказался участвовать в этом смотре-параде прогрессивных декламаторов. И объяснил свой отказ жёстко: "Одни кровь проливают, другие стихи читают…" Но в начальные недели войны он часто приходил на вокзал провожать воинские эшелоны. Подолгу стоял на перроне, слушал отчаянно-залихватские и горько-прощальные песни, пьяные мужские крики, женские плачи и рыдания, ранимо наблюдал изматывающее душу зрелище: "Без конца взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон". В этом мерном, овеянном народной песенностью, но и как бы тяжело идущем, скорбном ритме гениального блоковского стихотворения - бесконечность мира и войны, близость кровавого окопа, обречённость и мужество, боль за солдата, за народ, за Россию.
Эта жалость - её заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть - её застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей…
3
На кровавых галицийских полях - полк, дивизия, корпус Снесарева: его судьба как военачальника.
За три месяца до войны в Киевском военном округе проводилась военная игра. Разумеется, самую искусную и безошибочно исполненную игру корректирует жизнь, но здесь ошибка была заложена в самом основании игры: она проводилась в уверенности, что развертывание австро-венгерской армии будет проходить по плану, приобретённому, а попросту говоря, купленному русской разведкой, в частности, опытным контрразведчиком Марченко у восходящей звезды австрийского Генерального штаба полковника Редля; между тем боевые действия в августе 1914 года разворачивались при иных условиях: узнав о предательстве Редля, австрийская контрразведка "подсказала" ему застрелиться, а Генштаб, на сколько мог, изменил свой план: была произведена перегруппировка, полосы обороны и развёртывания удалены от границы на сто и даже двести километров, так что сразу русский удар пришёлся в пустоту.
Неужели, думал Снесарев, нельзя было перепроверить и для нового плана найти нового Редля, коль уж пошёл русский Генштаб по неправедному, но для контрразведок мира привычному пути подкупа?
Германия к 1914 году была готова к войне и опасалась ждать того дня, когда в такой же готовности будут и страны Антанты. Требовался более или менее благовидный предлог. Такой предлог скоро представился.
28 июня 1914 года выстрелом боснийского серба Гаврилы Принципа, студента и члена масонской ложи, в Сараеве был убит наследник австрийского престола Франц Фердинанд (и не потому ли, быть может, что он, доброжелатель славянства, будущее Австрии видел в союзе с Россией, но не в войне с нею?).
Австрия предъявила Сербии ультиматум - намеренно воинственный, посягающий на сербский суверенитет и непосильный для полной исполнимости. Горы страниц, не меньше чем об Аустерлице или Ватерлоо, исписаны как об убийстве, так и о калейдоскопе событий, последовавших вслед за ним, но многое и поныне остается неясным, во всяком случае, труднообъяснимым с точки зрения нормальной логики.
Мобилизация в России была объявлена 17 июля 1914 года. Через два дня Германия устами своего посланника в Петербурге ставит российское Министерство иностранных дел в известность, что с полуночи она находится в состоянии войны с Россией. Ещё через пять дней войну России объявляет Австрия. И недели не потребовалось, чтобы произошёл обмен такого рода "любезностями" между серединными государствами и Антантой.
4
За немногие недели русская армия завоевала большие земли, принадлежавшие Австро-Венгрии, и осенью взошла на карпатские перевалы. Среди взошедших был и Снесарев со своим полком.
Наступление против Австро-Венгрии, да и движение русских в Восточной Пруссии, победа у Гумбинена, перетекшая в поражение у Мазурских озёр, самсоновская катастрофа - всё это помогло выстоять западным союзникам, на что не раз указывали военные, политики, историки. (А в Восточной Пруссии - русская спешка, отсутствие тяжёлых батарей, никудышняя связь, легко прослушиваемая немцами, странные действия русского немца Ренненкампфа, враждебная территория.) Самсонов - толковый военачальник и добропорядочный, достойный, но не знавший края человек, а мог знать, ибо по замыслу Столыпина предполагался на должность генерал-губернатора Варшавы, да после гибели премьера-преобразователя Жилинский сумел перейти Самсонову дорогу. (Грустный штрих: немцы тело застрелившегося Самсонова нашли и почестно похоронили в Вилленберге. А вот как большевики обошлись с прахом генерала Корнилова - могилу раскопали, тело повесили на главной площади Екатеринодара, долго глумились, сожгли и развеяли прах.)
Головин, выдающийся военный ум, в своём труде "Из истории кампании 1914 года на Русском фронте" пишет: "В нас говорило чувство долга защитить память той армии, которая, в полном смысле пожертвовав собой, дала победу своим союзникам…" "Обязательство начать решительные действия против Германии на 15-й день мобилизации является в полном смысле слова роковым решением… преступное по своему легкомыслию и стратегическому невежеству, это обязательство тяжёлым грузом ложится на кампанию 1914 года… Это в полном смысле слова государственное преступление".
Историческая справедливость побуждает вспомнить, что русский Генеральный штаб изначально не планировал столь трудноисполнимое, невыгодное, даже безграмотное решение: начать войну через полмесяца после мобилизации. Но менялись люди в государстве, правительстве, самом Генштабе, Россия поддавалась давлению Франции. И выступила бедная страна в начале войны, неподготовленная, и лишь Гумбинен - "забытый день русской славы" - оказался победным; немцы вынуждены были перебросить из Франции в Восточную Пруссию два корпуса, останься они на Марне, Западный фронт Антанты, скорее всего, был бы разбит.
Черчилль, испытанный недоброжелатель России, тем не менее ратовал за историческую истину в стиле некоей лирической публицистики: "Надо признать справедливым промелькнувшее одно время в иностранной военной литературе выражение, что сражение на Марне, или, как его называют, "Чудо на Марне", было выиграно русскими казаками. Последнее, конечно, надо отнести на счёт пристрастия иностранцев к употреблению слов "русский казак". Но сущность всей фразы верна. Да. Чудо на Марне было предрешено 20 августа на поле встречи XVII немецкого и III русского корпусов".
Английский посланник в России Джордж Бьюкенен, деливший мир не только по водоразделу Англия - Германия, но прежде всего по ведомствам либералов и реакционеров (последнее слово в негативном, разумеется, контексте упоминается в его "Записках дипломата" множество раз), говорит: "Если бы Россия считалась только со своими интересами, это был бы для неё лучший способ действия, но ей приходилось считаться со своими союзниками… русские руководящие круги в своём стремлении облегчить наступление на западе зашли слишком далеко для сложного механизма своей армии. России приходилось очень тяжело… начался вводный акт великой русской трагедии".
Ллойд Джордж, британский премьер-министр в годы Первой мировой войны, незадолго до начала Второй мировой войны вспоминал и напоминал: "Идеалом Германии является и всегда была война, быстро доводимая до конца… В 1914 году планы были составлены точно с такой же целью, и она чуть-чуть не была достигнута. И она была бы достигнута, если бы не Россия… Если бы не было жертв со стороны России в 1914 году, то немецкие войска не только захватили бы Париж, но их гарнизоны по сие время находились бы в Бельгии и Франции".
Выдающиеся германские военачальники также высоко ставили стойкость русского фронта, их взгляд обобщённо сформулировал генерал Блюментрит уже после Второй мировой войны: "Во время Первой мировой войны наши потери на Восточном фронте были значительно больше потерь, понесённых нами на Западном фронте с 1914 по 1918 год… Русская армия отличалась замечательной стойкостью…"
А вот что говорит много лет спустя после битвы, на исходе своей жизни, непосредственный участник (и один из творцов) "Чуда на Марне", командующий Девятой французской армией - главной ударной силой французского воинства - Фош: "Мы не можем забывать о наших союзниках на Восточном фронте, о русской армии, которая своим активным вмешательством отвлекла на себя значительную часть сил противника и тем позволила нам одержать победу на Марне". Он же: если бы не русские - Париж пал.
Барбара Такман, автор книги "Августовские пушки", подчёркивает жертвенность России, спасительную для Франции: "Чего бы она ни стоила России, эта жертва дала французам то, что они хотели: уменьшение германских сил на Западном фронте". "Если бы немцы не перебросили два корпуса на Русский фронт, один из них защитил бы правый фланг Бюлова и прикрыл брешь между ним и Клюком; другой корпус поддержал бы Хаузена, и тогда Фоша, возможно, удалось бы разбить. Россия, верная союзническому долгу, начала наступление без соответствующей подготовки и оттянула на себя эти части".
Сколько ещё раз, в урез себе, Россия, "верная союзническому долгу", будет, преждевременно и не совсем подготовясь, наступать. Первое, что приходит на ум, - Арденны во Второй мировой войне. Немцы меньшими силами под конец войны двинулись на американцев и англичан, и те стали не просто пятиться, отступать, а весьма молодецки убегать, как если бы на спортивной дистанции. И посыпались просьбы западных союзников ускорить русское наступление. И советская сторона при недостаточной передышке и неполной подготовленности войск наступление своё действительно ускорила.
И дала собраться с духом Второму фронту - Западному - теперь уже в сорок пятом, через тридцать лет после обескровившей русских блокады и взятия Перемышля и неуслышанной, неуваженной просьбы русских помочь им в 1915 году - в пору Великого Отступления русских армий из завоёванных Карпат. Умел Запад блюсти свои интересы. Вот как напыщенно, свысока отвечал командующий французской армией Жоффр на зов о помощи: "Поверьте, я чувствую, сколь дорого обходится русскому народу эта война, но я опасаюсь, что вы не в состоянии оценить значение тех потерь, которые мы сами несём. Мы теряем в этих боях цвет нации, и я вижу, как после войны мы очутимся в отношении национальной культуры перед огромной пропастью". Словно русские у Мазурских озёр и на холмах Галиции не тот же самый цвет офицерства и нации теряли, а некие социальные "отбросы" - внеразумные, вненравственные, внетрудящиеся сброды.
Ломала не только война сама по себе, но и неправда войны, поистине мировой бойни, ложь тех, кто был не в окопах, но обрёк других на окопы.
Барбюс, герои которого в "Огне" видели, как земля разверзлась, как "со свистом разрывается шрапнель, наделённая металлической душой", как под тяжёлыми фугасами "продолжается разгром земли", как их товарищи "столпились на краю испепелённого, неизвестного мира", - они видят также "враждебность явлений и людей правде", и против них, невесть за что гибнущих, "не только чудовищные хищники, финансисты, крупные и мелкие дельцы, которые заперлись в своих замках и домах, живут войной и мирно благоденствуют в годы войны", но словно бы и "вечные противники выходят из мрака прошлого и вступают в грозовой мрак настоящего". И всё же… Хотя "день полон ночи", но "между двух тёмных туч возникает спокойный просвет, и эта узкая полоска, такая скорбная, что кажется мыслящей, всё-таки является вестью, что солнце существует". Олдингтон (его роман "Смерть героя" - о том же, что и "Огонь") в рассказе "Прощайте, воспоминания" сказал: "Всё, что движется к фронту, полно сил, юности, жизни. Всё, что движется с фронта, бессильно, дряхло, мертво… сонмы призраков заполняют дорогу - это армии павших в бою, грозно молчащих героев; батальон за батальоном, бригада за бригадой проходит по дороге загубленная юность Европы… Грозно молчащие товарищи наши! Мы, которые тоже были на волосок от смерти, прощаемся с вами". Ремарк в знаменитом романе "На Западном фронте без перемен", наполненном сильными сценами горклого быта войны, в посвятительном слове сказал выразительно, что книга - не обличение, не исповедь, а "только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал её жертвой, даже если спасся от снарядов".
Потерянное поколение - так отложилось оно в западноевропейском сознании. У русских своё потерянное поколение не обрело такого статуса, поскольку в большей части было доуничтожено в Гражданской войне, а в дальнейших переломах России всё смешалось: и непотерянные становились потерянными, и наоборот.
Удивительно, что великое испытание Первой мировой войной в России не дало таких книг, как на Западе, где "Смерть героя" Р. Олдингтона, "Огонь" А. Барбюса, "Прощай, оружие" Э. Хемингуэя, "На Западном фронте без перемен" Э. Ремарка, "В стальных грозах" Э. Юнгера - только малая часть художественного и мемуарного массива о мировом побоище. У русских же из наиболее известного - небольшие сцены в "Тихом Доне", в "Хождении по мукам". Правда, было ещё трёхтомное "Преображение России", да не самое лучшее произведение советской эпохи. А солженицынский "Август четырнадцатого" - отклик во времени более поздний, нежели немецких, французских, английских писателей.
5
Но есть фронтовые письма, дневники, заметки русских участников Первой мировой войны.
Фронтовые письма Снесарева - удивительный и по-своему единственный такого рода эпистолярный массив, по крайней мере из дошедших до нас. Письма с войны, в которых пересекаются и переплетаются военно-бытовое, историческое, философское, лирическое. Некоторые из них адресованы официальным организациям и общественным деятелям, друзьям и родственникам, но основная часть - это письма одному человеку. Письма жене. Это гимн семье. Сколько их, таковых писем, и открыток, и закрыток? Несколько лет длится война, и едва не каждый день Снесарев пишет их. А он не простой солдат, а командир, и времени в самый обрез. Он посвящает их жене, как воин, политик и как… поэт. Ожидающая его с войны жена в его обращении: "моя помощница, подруга, жена и владычица", "моё упование и надежда, мой домашний жертвенник, пред которым я стою на коленях и несу свои молитвы"; она и сероглазая жёнушка, и нежная полевая былинка, и беленький цветок, и сизокрылая голубка, и сокровище; то рыбка, то ласточка, то ангел-жёнушка, то лапушка-жёнушка, то… наседка, а то и Пенелопа - и всегда милая, дорогая, славная, ненаглядная, ласковая, золотая, даже алмазная и даже бриллиантовая. И всегда - единственная. И ещё сотни раз повторяется: наш выводок, наши малые, троица, три якоря - дети.