Жан-Баптист Сансон отвечал утвердительно на этот вопрос и прибавил, смеясь, что если господина офицера постигнет когда-нибудь участь господ де Буттевиля, де Сент-Марса и де Рогана, то он может быть спокоен на свой счет. Так как я, продолжал Жан-Баптист, никогда не доверяю своим людям казни дворянина, то могу дать вам честное слово, что не будет необходимости повторять удара.
Можно ли было подумать в то время, что странное любопытство офицера можно будет назвать предчувствием? Любознательный офицер был граф де Лалли-Толлендаль.
Жан-Баптист Сансон не забыл об этом. Он был сильно поражен удивительным стечением обстоятельств, которые предоставляли ему случай сдержать слово, данное когда-то офицеру ирландского полка. Тотчас же у него родилась мысль выполнить данное обещание.
Уважение, которое Шарль-Генрих Сансон питал к своему отцу, заставило его скрыть улыбку, появившуюся на его устах, когда тот объяснил ему свое намерение. Правда, что следы паралича почти исчезли, и Жан-Баптист мог снова владеть правой рукой, но далеко не с прежней силой.
Несмотря на все это, Шарлю-Генриху стоило немалых трудов отговорить своего отца от принятого им решения; наконец Жан-Баптист согласился с сыном, впрочем, только с тем условием, чтобы сам сын заменил его, и непременно хотел присутствовать при совершении казни.
В это время вошел полицейский служитель, который объявил Шарлю-Генриху, что настал час, назначенный для казни Лалли, и что исполнителя с нетерпением ждут в Бастилии.
Жан-Баптист отыскал тот самый меч, который с таким любопытством рассматривал когда-то Лалли, и затем отец и сын отправились в тюремный замок.
Слух о жестоком обращении с Лалли распространился в городе и до того тронул толпу, что она совершенно забыла о его проступках и народных бедствиях, бывших их последствием.
Из боязни, чтобы сильная и энергичная речь преступника не возмутила толпу, приказано было отвезти его на место казни с крепко завязанным ртом.
Тюремщики, не дожидаясь прибытия исполнителя, бросились на несчастного Лалли и, несмотря на отчаянное сопротивление преступника, скрутили его веревками и заклепали ему рот.
В эту минуту в комнату осужденного вошли оба Сансона. Жан-Баптист был очень взволнован; Шарль-Генрих, поддерживавший его, чувствовал, как дрожали руки у отца.
Лалли лежал на полу у кровати; из-под растрепанного платья и изодранной сорочки виднелось его избитое, окровавленное и покрытое синяками тело; из глубоких ссадин около рта и носа текла кровь. Несмотря на глухо завязанный рот, из его гортани временами вылетал хрип, походивший скорее на крик угрозы, чем на вопль страдания. Время от времени он встряхивал своими длинными седыми волосами. В это время он напоминал разъяренного льва, который потрясает своей гривой перед тем, как броситься на своих врагов.
На всех находившихся в комнате эта сцена произвела сильное действие: одни трепетали от ужаса, другие смотрели с негодованием на обращение с преступником. Увидев Шарля-Генриха Сансона, чиновник, приказавший завязать рот Лалли, обернулся к исполнителю и сказал громким голосом:
- Теперь ваше дело!
При этих словах осужденный остановил взор на Шарле-Генрихе.
Шарль-Генрих хотел приказать своим людям взять осужденного, но Жан-Баптист остановил его и сказал, что пока он тут, никто, кроме него, не имеет права приказывать.
Он стал перед Лалли на колени и, заметив, что тюремщики и солдаты так крепко связали преступника, что веревки впились в его тело, приказал помощникам отпустить веревки.
Лалли уже был не в состоянии говорить; он молча устремил свой взор на престарелого исполнителя. Кажется, он узнал его, потому что улыбка мелькнула на лице его, и невольная слеза скатилась по щеке.
С этой минуты к нему возвратились прежнее спокойствие и хладнокровие солдата, поседевшего на поле битвы.
Проехав сквозь толпы народа, наводнившего улицы, печальный поезд остановился на Гревской площади. Здесь осужденный должен был остановиться на несколько минут и выслушать свой приговор. Во время чтения, когда актуарий дошел до слов: "за измену выгодам короля", Лалли грубо оттолкнул его и не стал далее слушать. По лицу его видно было, что он страдает, не имея возможности говорить и возражать против этих обвинений. Поддерживаемый Жаном-Баптистом Сансоном он взошел твердой и верной поступью по ступеням эшафота. На площадке он устремил на толпу продолжительный и спокойный взгляд, показывавший больше, чем самая энергичная речь. Затем, обернувшись к престарелому исполнителю, он как будто хотел сказать ему: "Вспомни!" Жан-Баптист Сансон показал ему свою худую, морщинистую и дрожащую руку и указал на сына, стоявшего на краю эшафота и старавшегося спрятать от преступника широкое лезвие меча. Потом Жан-Баптист прибавил, что в том возрасте, в котором они теперь с Лалли, остается только умирать, но он надеется, что сильная рука сына исполнит обещание, данное отцом.
Лалли поблагодарил его кивком головы и стал на колени у плахи.
Шарль-Генрих Сансон приблизился и хотел уже замахнуться своим широким мечом правосудия, но в эту минуту его остановил Жан-Баптист. Несмотря на годы и следы паралича, твердой рукой освободил он рот графа и, почтительно сняв шляпу, нагнулся к преступнику:
- Граф, здесь я хозяин. Вы теперь мой гость, так же как тридцать пять лет тому назад в моем скромном домике. Я не хочу изменять данному слову. Вы теперь совершенно свободны. Народ слушает вас, говорите!
- Я уже слишком много говорил с людьми, теперь я намерен беседовать только с Богом, - возразил Лалли.
Вслед за этим он громким голосом стал читать молитву, которую привожу тут в том самом виде, в каком мой дед записал ее тотчас по своему возвращению с места казни.
"Господи! Ты видишь, что я невиновен в возводимых на меня преступлениях, но я согрешил пред Тобою, покушаясь на самоубийство, и за это справедливо наказан. Приемлю от рук этого человека ту казнь, которую Ты, в своих неисповедимых путях, предназначил мне (глаза его в это время остановились на престарелом Сансоне). Благословляю Тебя, Господи, за правосудие Твое. Я верю, что память моя будет отомщена и предатели будут наказаны".
Прочитав эту молитву громким голосом, Лалли сделал Шарлю-Генриху Сансону знак подойти.
- Молодой человек, - сказал он, - развяжите мне веревки.
- Граф, эти веревки должны удерживать ваши руки за спиной.
- Разве необходимо связывать руки, чтоб отрубить голову. Мне не раз случалось встречаться лицом к лицу со смертью, и неужели вы думаете, что я стану оказывать такое бесполезное и вместе с тем безрассудное сопротивление.
- Граф, так принято!
- Хорошо! Если это так принято, то, по крайней мере, снимите с меня этот жилет и передайте его вашему отцу. Пусть это будет свадебным подарком, который я позабыл передать ему.
Шарль-Генрих Сансон повиновался и снял с преступника жилет, сшитый из одной из тех удивительных тканей, которые умеют делать только в Индии. Вместо пуговиц были пришиты к нему дорогие рубины. Долгое время хранился в моем семействе этот подарок жертвы интриг двора. Разумеется, этим подарком у нас дорожили гораздо больше вследствие связанных с ним воспоминаний, чем из-за его материальной ценности.
После этого подарка граф сказал моему деду твердым голосом, но с едва заметным волнением:
- Теперь рубите!
Шарль-Генрих Сансон взмахнул мечом и ударил им по затылку преступника, но меч скользнул по волосам осужденного, которые не были отрезаны, а только подобраны. Вследствие этого образовалась глубокая рана на затылке Лалли.
Впрочем, удар был нанесен с такой силой, что Лалли упал ничком, но встал почти в ту же минуту и бросил на Жана-Баптиста Сансона взгляд, в котором выражались упрек и негодование.
При этом взгляде старик Сансон не выдержал, кинулся к своему сыну и с необыкновенной силой вырвал из его рук окровавленный меч. Меч этот засвистел, рассекая воздух, и прежде чем смолкли крик ужаса и проклятия, невольно вырвавшиеся у толпы, голова Лалли покатилась по эшафоту.
Это истощило силы Жана-Баптиста Сансона. Без памяти упал он в объятия своего сына, из его рук выпало роковое орудие казни, которым он нанес последний удар в своей жизни. Зубы Лалли оставили на этом мече неизгладимый знак. Впрочем, молитва старого воина на эшафоте была услышана. Божественное правосудие рано или поздно должно было совершиться. Действительно, процесс Лалли-Толлендаля был пересмотрен, и честное имя его было восстановлено.
Глава VI
Кавалер де ла Барр
В продолжение тридцати семи лет до казни Лалли-Толлендаля эшафот оставался праздным. Но едва свершилась эта казнь, как меч правосудия обрушился на новую жертву. Этой жертвой был молодой дворянин, возбуждавший всеобщее любопытство своим мужеством и молодостью, а также тем, что наказание его было очень несоразмерно с совершенным им преступлением.
В конце июня 1766 года Шарль-Генрих Сансон получил предписание немедленно отправиться в Аббевиль для исполнения смертной казни.
Его чрезвычайно удивил необыкновенно настойчивый тон этого предписания.
За несколько дней до этого Парламент отказал в просьбе об апелляции одному молодому дворянину - кавалеру де ла Барр. Дворянин этот был присужден аббевильским окружным судом к отсечению головы и сожжению за богохульственные песни, в которых он оскорблял Пречистую Деву и святых угодников. Преступнику было только двадцать лет от роду. Все лучшие французские адвокаты считали процесс и приговор по делу де ла Барра чудовищными.
Повсюду говорилось, что Парламент, подтверждая приговор, хотел только успокоить иезуитов, возмущенных эдиктом об изгнании. Никто и не думал, что приговор этот будет приведен в исполнение и что король упустит случай воспользоваться своим правом помилования.
Как бы то ни было, но предписания, данные моему предку, были так определенны, что он должен был выехать в Аббевиль. Приехав в этот город, он тотчас же отправился к уголовному судье. Опасаясь, чтобы его звание не возмутило некоторых лиц, живших в доме сановника, Шарль-Генрих Сансон объявил свое имя только одному из слуг судьи. При этом он просил объявить господину судье, что будет ожидать на дворе до тех пор, пока ему не назначат свидание в суде.
Он удивился, когда увидел, что судья принял его не с официальной холодностью, а, напротив, очень радушно.
Это был человек высокого роста и чрезвычайно худощавый; низкий лоб, острый нос, рот, который, кажется, был даже не способен улыбнуться, зеленоватые глаза, осененные густыми седыми бровями, - все это придавало ему вид, который нисколько не говорил в его пользу, несмотря на любезное выражение, которое он хотел придать своей физиономии.
Мой предок ему поклонился, но прежде чем он успел объяснить ему причину своего приезда, как уголовный судья уже объявил ему, что дело касается кавалера де ла Барр. Король, продолжал он, не уважил настоятельных просьб семейства, и казнь назначена на следующий день. Затем судья с необыкновенной поспешностью описал Сансону все подробности процесса и преступления, совершенного господином де ла Барром.
Привыкнув к достоинству и сдержанности в словах парижских чиновников, Шарль-Генрих Сансон не хотел даже верить своим ушам. Получив от аббевильского уголовного судьи необходимые приказания, он возвратился в тот дом, в который его поместили. Мысль о том, что еще раз он должен служить орудием для совершения вопиющей несправедливости, не покидала его.
Вот факты, послужившие поводом к осуждению кавалера де ла Барр.
В 1747 году на Новом мосту города Аббевиля был воздвигнут крест на пьедестале в итальянском вкусе.
На кресте был изображен распятый Спаситель, а у подножий креста были помещены изображения всех орудий казни его.
Утром 9 августа 1765 года прохожие увидели, что этот крест был изломан прошедшей ночью.
Необходимо заметить, что все это случилось во время религиозных смут: процесс ла Валетта, Парламентские споры, эдикт об изгнании иезуитов, нападение философов - все это страшно возмутило всех верующих католиков. На все эти поступки смотрели, как на посягательство на свободу совести. Святотатство де ла Барра, случившееся в это время в Аббевиле, глубоко взволновало и настроило против него всех жителей города.
12 августа, то есть через три дня после этого происшествия, амьенский архиепископ приступил к церемонии вторичного освящения креста, чтобы таким образом очистить от поругания священное изображение. Церемония эта имела сильное влияние на волнение народа. Прелат отправился с процессией к памятнику, обошел вокруг него с веревкой на шее и босыми ногами, отлучил неизвестных преступников от церкви, предал их анафеме и осудил на смерть.
По его приказанию местный уголовный судья немедленно приступил к розыскам.
Допрошено было более ста свидетелей.
Ни один из них не мог дать объяснений, которые сколько-нибудь относились к занимавшему судей делу.
Уголовный судья Дюваль де Суакур, который, как мы уже видели, так странно принял моего прадеда, стал проявлять в этом деле необыкновенное усердие. Впоследствии не без основания заподозрили его в том, что под маской религиозного рвения скрывается желание отомстить не столько за оскорбление Господа Бога, сколько за свои личные обиды.
В это время в Аббевиле жила одна дама, отличавшаяся благочестием и благотворительностью. Она пользовалась необыкновенным уважением не только у бедных людей, которым она помогала, но и у всех жителей Аббевиля. Эта женщина успела навлечь на себя гнев уголовного судьи.
Госпожа Фейдо де Бру, так называлась эта дама, была игуменьей в Вилланкурском аббатстве. В монастыре жила пансионерка, бывшая под опекой Дюваля де Суакура. Сирота эта была богата, и уголовный судья давно желал присвоить себе ее состояние, женив на ней своего сына. Но когда молодая девушка достигла зрелого возраста, то высказала сильное отвращение к предлагаемому ей союзу; игуменья заступилась за свою воспитанницу и выхлопотала у президента бумагу, освобождавшую ее от опеки Дюваля де Суакура.
Оскорбленная гордость и несбывшиеся надежды на обогащение возмутили судью. Предполагая, что игуменья Вилланкура желает отдать свою богатую воспитанницу за своего сына, кавалера де ла Барр, судья поклялся отомстить и искал удобного случая.
За несколько дней до совершения описанного нами святотатства, судье уже представился случай удовлетворить свое желание.
Кавалер де ла Барр вместе с одним из своих друзей, Эталондом де Мориваль, прогуливался по городу; навстречу им попалась процессия капуцинов. Они пропустили ее и не сняли шляп. Эта непочтительность к святыне отчасти извинялась тем, что шел проливной дождь.
Дюваль де Суакур вовсе не думал упускать этого случая, он уже навел все справки. Но святотатство, совершившееся в это время, давало ему возможность сделать свое мщение полнее: он соединил в одно оба дела и, опираясь то на встречу с процессией, то на надругательство над крестом, то на безрассудные показания некоторых лиц, - обвинил пятерых молодых людей, принадлежавших к самым знатным семействам провинции.
Троим из них, Эталонду де Мориваль, Дюманье де Савезу и Дюнвилю де Майльеферу, удалось скрыться, арестовали только де ла Барра и Муазнеля.
Процесс продолжался недолго. Муазнеля, которому было четырнадцать лет, оправдали, и, несмотря на все старания и настоятельные просьбы госпожи де Вилланкур, кавалер де ла Барр и Мориваль 28 февраля 1766 года были приговорены к ужасной казни, о которой мы уже упомянули выше.
Я уже сказал, что Парламент отказался принять апелляцию. Кавалера де ла Барр перевели в Аббевиль, где должна была происходить его казнь.
На другой день по приезде Шарля-Генриха Сансона в Аббевиль рано утром кто-то сильно постучался в дверь дома, в котором он остановился. Это был тюремщик, который передал ему от имени уголовного судьи приказание немедленно явиться в ратушу, куда перевели осужденного.
Дорогой тюремщик рассказал моему деду, что с тех пор как де ла Барра уведомили, что из Парижа уже вызван исполнитель уголовных приговоров, он несколько раз осведомился, приехал ли исполнитель, и выказывал большое нетерпение его видеть; тюремщик сказал еще, что уголовный судья, у которого осужденный несколько раз осведомлялся об этом, ответил ему, что завтра он досыта наглядится на исполнителя. Наконец он уступил просьбам осужденного и позволил ему увидеть исполнителя. Господин де ла Барр находился в одной из комнат нижнего этажа тюрьмы - ко всем выходам были приставлены часовые.
Как только тюремщик дал знак осужденному, что пришло то лицо, которое он желал видеть, и когда Шарль-Генрих Сансон появился на пороге, то господин де ла Барр, сидевший у камина, встал и пошел к нему навстречу.
Как я уже сказал, господину де ла Барру было всего двадцать лет. Отсутствие бороды, тонкие и правильные черты лица, почти женственная красота делали его еще моложе, чем он был на самом деле. Стан его был строен и гибок, впрочем Шарля-Генриха Сансона поразила не столько благородная и красивая его наружность, сколько то необыкновенное спокойствие, которое сохранял молодой человек в эти ужасные минуты. Неприметная бледность обнаруживала небольшое волнение, а на слегка покрасневших глазах едва заметны были следы недавних слез.
Он, улыбаясь, взглянул на исполнителя и сказал ему:
- Извините, что я велел разбудить вас. Перспектива непробудного сна, в который вы скоро меня погрузите, сделала меня эгоистом. Ведь вы отрубили голову графу де Лалли, не так ли? - Этот вопрос был задан с такой простотой и непринужденностью, что предок мой смешался и пробормотал что-то в ответ.
- Вы его страшно изуродовали, - продолжал господин де ла Барр, - я сознаюсь, что это только и пугает меня. Я был всегда немного франтом и никак не могу свыкнуться с мыслью, что моя бедная голова, которая, как говорят, недурна, может со временем сделаться пугалом.
Шарль-Генрих Сансон отвечал, что в случае с графом де Лалли виноват не столько исполнитель, сколько необыкновенное волнение осужденного, сопровождавшееся корчами и судорогами до самой роковой минуты. Он прибавил, что обезглавливание - казнь, более всего приличная дворянину. Для выполнения ее столь же необходимы присутствие духа и мужество жертвы, сколько сила и ловкость исполнителю. Кроме того, он прибавил, что при казни Лалли им действительно овладело какое-то волнение, но что, судя по необыкновенной твердости, с которой господин де ла Барр говорил о том, что для других составляет предмет ужаса и о чем они стараются забыть, он может уверить его, что он будет избавлен от бесполезных страданий и что его голова не будет изуродована.
- Хорошо, - сказал он, - вы будете довольны мною, еще раз прошу вас, только постарайтесь, чтобы мне не пришлось на вас жаловаться. Мертвецы часто бывают для живых опаснее, чем полагают; не наживите же себе врага.
Затем он простился с ним.
В ту минуту, когда Шарль-Генрих Сансон удалялся, он встретился с пожилой дамой в костюме абатиссы и монахом. Это была госпожа Фейдо де Бру, которая пришла для последнего свидания с тем, кого она любила, как сына. Монах, которого она привела с собой, был духовник осужденного.