Через два дня, 24-го, они в Смоленске. И ещё ждали Витебск, Рига, Либава, Вильно, Двинск, Рига, Митава, Петербург, Дерпт, Ревель, Петербург… Описывать эти круги с концертами сомнительного свойства стало невмоготу. За Северной столицей могли последовать Псков и Нижний Новгород, поездка казалась нескончаемой. Душа давно стремилась к родному пристанищу. И когда в Риге Лангевиц, нарушив договор, не заплатил в срок, Рахманинов быстро собрал вещи и укатил в Москву. Он и сам был смущён поступком. Но и радости скрыть не мог.
2. "Мне отмщение и Аз воздам"
Жёлтый пар петербургской зимы,
Жёлтый снег, облипающий плиты…
Облик имперской столицы - и величественной, и призрачной, и мощной, и равнодушной к отдельной человеческой судьбе - не раз вставал со страниц русских классиков - Пушкина, Гоголя, Достоевского… В стихотворении "Петербург" Иннокентия Анненского образ города, со всей его историей, сжимается в несколько строф. В двух строчках, с "жёлтым паром" и "жёлтым снегом", явлена петербургская оттепель, какой бывает она в марте.
С Северной столицей у Рахманинова отношения всегда складывались непростые. Недавнее исполнение "Пляски женщин" из "Алеко" прошло незамеченным. Теперь та же участь ждала "Утёс". Исполнялся он в беляевском концерте. Название этих концертов имело свою историю.
Митрофан Петрович Беляев был не просто лесопромышленником. За внешним образом - крупный, бородатый, с размашистыми купеческими повадками - скрывался ценитель искусств, прекрасно образованный человек. Противоположные черты легко совмещались в нём: щедрость и умение считать деньги, вспыльчивость и приветливость. А ещё - страсть к картам и любовь к музыке. Последняя пронизала всю жизнь Митрофана Петровича. Домашнее музицирование приносило ему неизъяснимое наслаждение. Был он дилетант, играл на альте. Для ансамбля приглашал к себе домой и любителей, и профессионалов. Дом мецената наполнился музыкантами, в том числе и весьма известными: Римский-Корсаков, Лядов, Глазунов… Так появились "беляевские пятницы", а следом и концерты. Из москвичей только Скрябин сумел привлечь и пристальное внимание беляевского кружка, и отеческую привязанность самого Беляева. К музыке Рахманинова питерцы относились насторожённо, как к "чужой".
20 января вместе с "Утёсом" прозвучали сочинения авторов давно признанных: Третья симфония Корсакова, "Персидские песни" Рубинштейна, романсы Кюи, увертюра Бородина из "Князя Игоря". Была и новинка - "Кавказские эскизы" Ипполитова-Иванова. И как должен был композитор чувствовать себя на концерте, если в зале - твои знакомые, сёстры Скалон? И если два номера из экзотичных "Кавказских эскизов" публика требует повторить, а твоё сочинение, некогда восхитившее Чайковского, принимает только лишь со сдержанным уважением?
Не обрадовал и отзыв Кюи. Не зря когда-то знакомые прозвали критика "Едкость". Он любил поиронизировать: "Автор не поскупился на всевозможные оркестровые ухищрения: тут мы слышим и закрытые звуки рогов, и тремоло тарелок, и вагнеровское нарастание звуков, доведённое до дикого рёва…"
Начав "за здравие" ("замечательно колоритное, интересное, эффектное произведение, с очень красивыми гармонизациями и ярким до резкого оркестром"), критик кончил "за упокой": ""Фантазия" представляет какую-то мозаику, состоит из кусочков без органической связи с собой, автор всё к чему-то ведёт и ни к чему не приводит".
Когда-то нечто подобное - о "кусочках без органической связи" - Цезарь Антонович сказал и о "Борисе Годунове". Оперу Мусоргского, ту, которой суждено было стать знаменитейшей, Кюи назвал "попурриобразной".
"Жёлтый пар петербургской зимы…" Петербург всегда казался москвичам холодным. Душевное тепло можно ощутить только у знакомых или у родственников: Скалонов, Трубниковых, Прибытковых… У последних - крошечная Зоечка, его племянница. Он сажает её на рояль, туда, куда обычно ставят ноты, играет. Она, заворожённая, слушает. А в перерывах они мило, по-детски, болтают. Он так привык к своей маленькой почитательнице, что прозвал её "моя секретаришка".
Но долго в Петербурге оставаться трудно. Первопрестольная - добрее, живее, теплее невской столицы. Здесь - его "дети", Наташа с Соней. Хоть и не свой, но дом.
Сатины снимали жильё близ Арбата, на углу Серебряного и Кривоникольского переулков. Обычный для старой Москвы особнячок. Застеклённая галерея, передняя, дверь в столовую - комнату большую и светлую, где стоял концертный рояль фабрики Шрёдера. Дальше - гостиная, кабинет Александра Александровича. Здесь вечерами собирались старшие. Там же, на нижнем этаже, комнаты Варвары Аркадьевны, комната девочек, Наташи и Сони, комната мальчиков, Саши и Володи. Выше, на антресолях, - три помещения. В одном обитал друг семьи, доктор Григорий Львович Грауэрман, - некогда он был репетитором Саши. Рядом жили, как члены семьи, слуги Сатиных. Выше всех - Рахманинов.
Он любил отдалённые покои. Комната у него просторная, с роялем. Игра не слышна внизу, да и ему самому никто не мешает. Сюда часто наведывался кто-нибудь из друзей - Никита Морозов, Юрий Сахновский, Михаил Слонов. По уходу гостя Рахманинов спускался вниз, поболтать с "детьми". У них частенько бывала и Лёля Крейцер - приходила поиграть с Наташей в четыре руки, а то и просто так. Здесь, у девчонок, можно было расслабиться, припомнить занятные истории из консерваторской жизни. Как-то раз он поведал об одном концерте с Мишей Слоновым. Музыкален был друг на редкость, но голос был негромок, да и диапазон невелик. Однажды Слонов захотел спеть арию из "Князя Игоря" на тон ниже. Смотреть с ним в ноты не хотелось, пообещал, что транспонирует сразу с листа. А на концерте, по рассеянности, тональность не понизил, а повысил… Здесь Рахманинов начинал смеяться. Хохотал заразительно, до слёз. Чуть успокоившись, потирая голову, воскликнул:
- Он меня потом чуть не убил!
Слонов с Сахновским и затянули его на вечера к Гольденвейзеру.
Кружок Александра Борисовича возник как-то сам собой. Сначала к Гольденвейзеру стал захаживать Михаил Букиник, виолончелист. Музицировали, знакомились с неизвестными сочинениями. Позже к ним присоединился органист Фёдор Бубек. Затем - Юлий Энгель, Константин Сараджев, Рейнгольд Глиэр, альтист Пышнов. Приходили те, кого интересовала новая музыка. Одни играли с листа, другие следили по нотам. Однажды нагрянули сюда и друзья Рахманинова, а за ними появился и он сам. Появился - и сразу оказался в центре кружка, невзирая на то что бывал не столь уж часто.
Рахманинов поражал своей музыкальностью и памятью. Гольденвейзер и через десятилетия рассказывал об этом так, словно не мог очнуться от изумления.
…Как-то раз Рахманинов услышал в Петербурге балетную сюиту Глазунова - сначала на репетиции, потом на концерте. У Гольденвейзера по возвращении рассказывал о впечатлении и между делом - исполнил её почти целиком. И как исполнил! - "с виртуозной законченностью, как фортепианную пьесу, которая была им в совершенстве выучена". Помнил Сергей Васильевич и то, что слышал мимоходом, давным-давно. Помнил произведения, с которыми познакомился, лишь пролистав ноты.
Со временем в кружке организовался струнный квартет. Играли с листа. При ошибках, неточностях те, кто сидел с нотами, тут же подавали реплику. Чаще всех - Рахманинов.
Квартет играл слаженно. Когда в их ансамбле появился новичок, сыгранность эта сразу проявилась, и совсем неожиданным образом. Достали только-только изданный квинтет Глазунова. За вторую виолончель сел вновь прибывший, Илья Сац. Молодой человек ещё не привык к столь быстрому чтению с листа, играл без уверенности. Да и квинтет был непростой. Слушатели следили по партитуре. Вдруг звук стал пустым. Музыканты продолжали играть, надеясь, что вторая виолончель поймает, наконец, нужное место. Напряжённость повисла в воздухе. И вдруг раздался жалобный голос Саца:
- Господа, возьмите меня с собой!
Среди хохотавших Рахманинов смеялся особенно заразительно.
Атмосфера квартиры Александра Борисовича сближала музыкантов. После игры сходились за столом, у самовара, разговор переходил от исполненных сочинений к музыкальным новостям и анекдотам.
Иногда Рахманинов приносил и свои рукописи. Его романсы под аккомпанемент автора пел Слонов. Случалось, композитор садился за рояль, играл свою невокальную музыку.
В 1886-м он начал писать струнный квартет. Не под воздействием ли тесного музыкального общения в кружке?
Он уже попробовал себя в этом жанре, написав когда-то два номера. Теперь взялся за новое произведение. И опять сочинил только две части. Одна - вполне традиционная. Другая - "Andante molto sostenuto" - смела до дерзости.
Как часто критика отзывалась о его сочинениях: "вещь несколько затянута". И о трио "Памяти великого художника", и об "Утёсе". Да и сам Рахманинов долго бился с первой симфонией, боясь, что она будет нудноватой. Здесь, в "Andante molto sostenuto", композитор словно намеренно пошёл по самому трудному пути. Сочинение длинное, более пятнадцати минут. Мелодия состоит из однообразных мотивов, ритм - бесконечное повторение одной и той же фигурации. И всё это длится, длится, длится… И нарастание звучности или её стихание, замирание, становятся теми драматическими линиями, которые не отпускают слушателей от себя: "одинаковость" мотивов, помноженная на монотонность ритма и всего звукового движения, завораживает. Заставляет слушать и слушать. Отдельные фразы иногда "всхлипывают", но всё вместе - суровая сдержанность. Общее настроение "Andante" - хмурое, сумрачное. Мрак этот въедается в душу.
Квартета композитор не закончил. Вспоминая знаменитые "монотонные" произведения XX века - "Болеро" Равеля, финал Четвёртой симфонии Шостаковича или некоторые другие его сочинения, - невольно думаешь, что в этом трио Рахманинов во многом предвосхитил музыку XX века. Но, возможно, здесь запечатлелось и другое предчувствие.
Саша Сатин, Сашок, его ровесник. Болен чахоткой. Живёт и лечится в Альпийской долине, в местечке Мерано. Туда, в Италию, в мае 1896 года отправились старшие Сатины: тётя Варя и Александр Александрович. Ещё теплилась надежда на целебный альпийский воздух. Но Мерано пользы не принёс. Сашу перевезли в Фалькенштейн, где расположилась больница для туберкулёзных.
В Ивановке в тот год стояло хорошее лето. С младшими Сатиными, Наташей, Соней, Володей, Рахманинов жил здесь с конца мая. После завтрака уходили в парк. Наташа с Соней - на грядках, их двоюродный брат Серёжа читает вслух газеты. Много и музыкальных разговоров. Днём Наташа отрабатывает свои два часа на рояле. Серёжа с Володей весь день сидят с удочками на пруду. Сидят под открытым небом, бронзовые от загара.
Время текло ровно и безмятежно: май, июнь, июль. Успели все вместе побывать и у Крейцеров в Бобылёвке. Думали возобновить прошлогодние спектакли: ставить водевили, дабы на вырученную сумму закупить книги для местных библиотек. Из Ивановки Наташа зазывает Лёлю Крейцер к себе: без игры с подругой в четыре руки не может принудить себя заниматься. Лёля из Бобылёвки рассказывает о подготовке спектаклей: есть декорации, занавес, роли разучены… Весточка от Наташи поставила крест на всех начинаниях: "Дорогая моя, милая Лёлечка, не сердись и не обижайся на нас; мне, право, так ужасно совестно, что ты так хлопотала обо всём и теперь вдруг нам нельзя приехать. Пожалуйста, Лёлечка, извинись перед артистами".
Беспокойство поселилось в Ивановке. Сашок за границей тоскует, умоляет родителей его забрать. Сатины старшие едут к сыну. Наташа первая отбывает в Москву, надеясь, что всё обойдётся и что с Лёлей они, ещё до занятий в консерватории, успеют хорошо позаниматься. Соня, Володя, Сергей уедут следом, когда в Ивановку прилетит тревожная телеграмма. В живых брата они уже не застанут.
* * *
Сумрачная московская осень и начало зимы отданы композиции. Детские хоры в сопровождении фортепиано ор. 15 сочинялись ещё в 1895-м. К этим произведениям сам Рахманинов позже относился как к неудачным, в одном из писем признался, что столь сложные сочинения "ни одни дети не споют". Но Гутхейль ждал корректур, приходилось поторапливаться, готовить к печати.
Романсы - они станут ор. 14 - начал писать ещё в Ивановке. После смерти Саши работа в Москве всё же пошла. Стихи выбрал не только поэтов общепризнанных: Тютчева. Фета, Алексея Толстого, Кольцова, Апухтина, Надсона, - но и современных: Константина Бальмонта (его перевод Перси Биши Шелли), Николая Минского, Марии Давидовой, любимца многих композиторов Даниила Ратгауза…
Всего труднее писать музыку на "вечные" стихи, они слишком "общеизвестные". Но именно "Весенние воды" Тютчева превратились со временем в самый знаменитый романс из этих двенадцати. Бурное, неостановимое половодье в аккомпанементе и радостное торжество в вокальной партии близки с тем настроением, которое передал поэт:
Весна идёт, весна идёт,
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперёд!..
Остальные романсы - словно схваченные мгновения переживаний: вот она изнывает ("Я жду тебя! Терзаясь и любя…"), вот он - разочарован до отчаяния ("Давно в любви отрады мало…"), предан ей до самозабвения ("Пускай она мне изменит - но я изменником не буду"), вот они - любят ("И открыли друг другу, невластные над собою, сердца мы влюблённые…"). Потом она - молча страдает ("Но ты грустна; в тебе есть скрытое мученье, в душе твоей звучит какой-то приговор…"), он в отчаянии способен сказать не те слова ("Не верь мне, друг, когда в избытке горя я говорю, что разлюбил тебя"), она - уже из мира иного, вечного - по-прежнему любит его: "Живи! Ты должен жить!.."
Сама последовательность произведений в этом опусе - маленькая вокальная драма: она и он, их чувства, их непростые отношения. Есть романсы, где она только лишь холодна ("У ней не плакавшие очи…", "В моей душе твой взор холодный то солнце знойное зажёг"). Есть минуты затишья (второй романс, "Здесь еле дышит ветерок…"), есть и бурные "Весенние воды" (второй от конца). Последний, двенадцатый романс написан на риторичного "Пророка" Семёна Надсона. Но внутри всего 14-го опуса его слова звучат по-особенному: в некоторые строчки пробрался отзвук той драмы, мгновения которой запечатлел весь цикл: "Взгляни, как дряхлы мы, взгляни, как мы устали…"
В опусе 16-м (шесть "Музыкальных моментов" для фортепиано) есть "родственники" романсов. Одни схожи с вокальными пьесами своей напевностью, другие - бурным сопровождением основного голоса. Со временем пьесы станут очень популярны у пианистов. Первый номер подобен раздумью, второй - порывист, встревоженно-неустойчив, как налетевший осенний ветер, третий - траурный, монотонный, в нём словно бы отразились трагические события лета 1896-го. Четвёртый - патетичен и суров.
Композиция "Музыкальных моментов", несомненно, продумана автором. Сначала минор - раздумчивый, "взвихрённый", траурный, взволнованный. Потом мажор. Пятый музыкальный момент - простор, баркарольное пение, спокойное покачивание. Шестой - столь же знаменитый, как и четвёртый, - и фактурой, и неимоверным напором возвращает к образу "Весенних вод".
После осеннего сочинительства главная забота Рахманинова - симфония. Он ещё раз пересматривает своё детище. Танеев ведёт переговоры с Петербургом, торопит исполнение в беляевском концерте. Питерцы в партитуре Рахманинова видят молодую дерзость и заносчивость. Сергей Иванович пытается убедить: "Если Рахманинов и показался Вам, как Вы пишете, самонадеянным, то это может быть приписано сознанию им своего действительно выдающегося композиторского дарования. Дарование это, если ещё и не вполне выказалось в его теперешних сочинениях, то, по моему глубокому убеждению, не замедлит выказаться в последующем". Танеев понимает: композитор - тем более одарённый и талантом, и самомнением - должен слышать свои произведения. Без этого трудно делать новые шаги.
Симфония отдана копиисту, нужно расписать оркестровые партии. Рахманинов ожидает исполнения, в душе нарастает тревога. Часто появляется у Родной. Знакомому обмолвится о своём мучительном состоянии: "нездоров" - и пояснит: "причиной нездоровья был "рассеянный" образ жизни".