* * *
В Киев он приехал 15 октября. Город встретил грязью и слякотью, дождь перемешивался со снегом. И самое тягостное - Киев только-только отошёл от эпидемии холеры. До премьеры оставалось всего три дня: успеть бы побывать в театре, чтобы познакомиться с труппой, оркестром, акустикой! В день приезда в театре шёл "Евгений Онегин", 17-го вечером - "Пиковая дама". 16-го состоялась "генеральная" репетиция "Алеко", а в сущности - единственное знакомство с оркестром. На беду, ни музыканты, ни певцы не знали твёрдо своих партий. В довершение всего, 17-го, в ознаменование пятилетия "чудесного спасения Августейшей семьи при крушении железнодорожного поезда на станции Борки", для учащейся молодёжи дали дневной бесплатный спектакль, оперу Глинки "Жизнь за царя". На вторую репетицию "Алеко" просто не осталось времени.
Рахманинов встал за пульт. В начале дуэта Земфиры и молодого цыгана ему пришлось подпевать, чтобы артисты не сбивались. Казалось, маэстро держит спектакль одной только силой воли. И с завершением действия произошёл казус: занавес никак не опускался.
В Москве такое исполнение ожидал бы провал. Но киевская публика приняла оперу с воодушевлением. Часть номеров пришлось повторить. По окончании спектакля и публика, и оркестр, и певцы ему горячо аплодировали, вызывали множество раз, осыпали цветами, играли туш. И критики подготовились к спектаклю: знали про единственную репетицию, знакомились с партитурой. В рецензиях писали не только о вокалистах, но и о музыке, и о прекрасном владении оркестром: "Молодой композитор оказался отличным капельмейстером. Взмах его палочки красив и точен: дирижёр обладает спокойствием и самообладанием". В итоге: "Триумф г. Рахманинова был полный".
Второй спектакль дали 21 октября. Рахманинов покидал город с некоторым облегчением - слишком опасался эпидемии. В Москве его настигнет весть, что в Петербурге от холеры скончался Пётр Ильич Чайковский.
Лёля Крейцер запомнит тот день. Рахманинов пришёл на урок. Как всегда, был собран и сдержан. Просто сказал: умер Чайковский. Она ещё не знала, что значил Пётр Ильич для Рахманинова, но сразу поняла: с ней поделились горьким и сокровенным.
26 октября московские газеты появились с траурными рамками вокруг имени композитора. Страницы их пестрели корреспонденциями, откликами на внезапную для всех смерть. 29-го, в день похорон, в Московской консерватории отменили занятия. В концертах постоянно звучала музыка Чайковского.
С конца октября Рахманинов взялся за трио "Памяти великого художника". В названии - явный отголосок сочинения самого Чайковского "Памяти великого артиста", написанное на смерть Николая Григорьевича Рубинштейна.
Общая атмосфера подавленности, неожиданной художественной катастрофы не могла не отразиться и на этой музыке. 50 дней - скорби, отчаяния, светлых воспоминаний - писалось трио. Только несколько музыкальных событий прервали его творческую сосредоточенность. 11 ноября состоялась московская премьера "Иоланты", 30 ноября Рахманинов вместе с П. А. Пабстом сыграл собственную Фантазию-сюиту для двух фортепиано, посвящённую Петру Ильичу, 4 декабря в Москве впервые исполнили Шестую симфонию Чайковского. Незадолго до завершения трио, 12 декабря, в концерте Синодального училища рядом с произведениями А. А. Архангельского, Н. А. Римского-Корсакова, H. Н. Сокольского и П. И. Чайковского прозвучал духовный концерт Рахманинова "В молитвах Неусыпающую Богородицу".
В форме своего трио Рахманинов лишь отчасти следовал Петру Ильичу. Первая часть - тоже сонатная форма. Вторая - вариации. Но появился финал. Музыка - суровее, сдержаннее, нежели у Чайковского. Необычно и внутреннее разнообразие - и начало, подобное траурному шествию, и патетические "всплески", и драматические, и лирические части вариаций, похожие на тихие воспоминания, и даже оживлённые скерцозные эпизоды. Инструменты меняются ролями: на передний план могут выйти и фортепиано, и скрипка, и виолончель. Вначале звуки рояля - это мерная, мрачная поступь, а струнные - это скорбные причитания и жалобные стенания. Но есть эпизоды, где светлой фортепианной лирике противостоит мрачное гудение струнных и, напротив, где с траурным аккомпанементом сливается певучий "смычковый" дуэт. Всё вобрало в себя трио, даже колокольные созвучия и обиходные напевы.
* * *
"Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново". Эта фраза - Чехов обронит её мимоходом, в 1900-м, - словно стала эпиграфом к безалаберной жизни Рахманинова в 1894-м. В январе он играет с А. А. Брандуковым и Ю. Э. Конюсом трио "Памяти великого художника". Следом, вместе с П. А. Пабстом, - Фантазию для двух фортепиано, ту, что посвятил Петру Ильичу. Е. А. Лавровская споёт два его романса. С Брандуковым представят пьесы для виолончели и фортепиано. В довершение - исполнит "Элегию", "Прелюдию" и несколько пьес из 10-го опуса. У него уже появится "своя" публика. Один из ценителей, Оссовский, запомнит свои впечатления: Трио поражало "напряжённостью эмоционального тока", Фантазия - "привольным полётом творческого воображения", прелюдия до-диез минор ошеломила "мощью и оригинальностью замысла".
Но это - внешняя сторона биографии композитора. За ней - другая жизнь, с надрывами, поисками, душевной неустроенностью.
"Хотя он не кутил и не пил, но был молод, любил щегольнуть, прокатиться на лихаче, посорить деньгами", - уверяет Софья Сатина. Сам Рахманинов в сентябре 1894-го пишет Слонову о своём безденежье иначе и с горькой иронией: "Эту зиму я удовольствуюсь, вероятно, своим пальцем, который буду с невозмутимым беспристрастием сосать. Я не шучу. Жить мне не на что. Кутить также не на что. А жить, рассчитывая каждую копейку, соображая, вычисляя каждую копейку, - я не могу, и ты прекрасно это знаешь. Мне нужен непременно, изредка, такой момент, когда я позабываю обо всём, что меня в жизни действительно волнует, беспокоит и даже, пожалуй, немного больно трогает".
Позабыть обо всём, закутить… Позже черканёт Татуше, опять-таки не без шуточек: "Я человек забитый людьми, обстоятельствами, собственной музыкой и алкоголем".
Живёт один, зарабатывает уроками. Когда нерадивый подопечный сбивается или играет без выражения - показывает. Лицо у педагога каменное. Но стоит ему прикоснуться к клавишам, чтобы показать своим "неучам" художественное истолкование того, что в нотах, - они сидят заворожённые. Но ни его рубато ("свободного" темпа), ни тех оттенков, что он вносит от самого себя, - ученики усвоить не в силах.
Весной 1894-го Рахманинов начнёт преподавать музыку в Мариинском училище, позже прибавятся Екатерининский и Елизаветинский институты. Начальницы этих женских учебных заведений - А. А. Ливенцова, О. С. Краевская и О. А. Талызина - прониклись симпатией к Сергею Васильевичу. Они всячески старались беречь время молодого музыканта. Но ему и эти занятия удовлетворения не приносили, потому он и скажет однажды в сердцах: "Я вообще плохой преподаватель".
20 марта под управлением В. И. Сафонова в симфоническом собрании Московского отделения РМО прозвучал его "Утёс". Летом Рахманинов готовит своё сочинение к печати. Помогал, как всегда, Слонов. Мешали - обстоятельства.
Уже знакомое имение Коноваловых. Карты, бесплодные попытки сочинять. Но он успеет пожить и в Ивановке, и даже, вместе с молодыми Сатиными, нагрянуть в Бобылёвку - там, в имении Львовых, Юлий Иванович Крейцер работал управляющим. Господский дом высился среди парка, трёхэтажный, с колоннами и балконами. Семья Крейцеров расположилась неподалёку, в доме, окружённом садом. Пусть не долго, но Рахманинов мог отдохнуть и от занятий, и от своих неустойчивых настроений - подурачиться с Лёлей Крейцер, с Максом, её братом, с Наташей Сатиной, спеть с ними забавные частушки. В Ивановке - работал, вычитывал корректуру "Утёса", посылал её Слонову на проверку…
Год 1894-й принёс не так уж мало: "Салонные пьесы" для фортепиано (ор. 10), "Шесть пьес для фортепиано в 4 руки" (ор. 11), "Каприччио на цыганские темы для оркестра" (ор. 12). Последнее произведение Рахманинов писал два года. Посвящение приятелю, композитору Петру Викторовичу Лодыженскому, лишь бледно намекнёт на ту сторону жизни, от которой - как от уничтоженных стихотворений - иногда остаются лишь случайные строчки.
Самый воздух этой "цыганщины" пронизал русскую культуру. Если забыть либретто "Алеко", обратиться мыслью к первоисточнику - к поэме "Цыганы", то как не вспомнить и самого Пушкина, когда в молодые годы он "прокочевал" по югу России с табором… И Аполлона Григорьева, поэта с цыганским надрывом: "Две гитары, зазвенев, жалобно заныли…" И Якова Полонского, с не менее знаменитой "Песней цыганки": "Мой костёр в тумане светит; искры гаснут на лету…"
Вечное кочевье не могло не отозваться в душе "странствующего музыканта" Рахманинова. И как было не припомнить давнее воскресенье у Зверева со знаменитой Верой Зориной… Рядом с певицей её муж и - Чайковский, Танеев, Аренский, Зилоти, Пабст. После обеда её упросили-таки спеть. И вот она, будто нехотя, начинает. Потом поёт всё бойчее, уже со страстью. За роялем сменяются Чайковский, Танеев, Аренский, Зилоти. А темп всё живее… Когда закончила "Очи чёрные", Чайковский рухнул перед ней на колени:
- Божество моё! Как чу́дно вы поёте!
…Ну и, конечно, Надежда Александрова, цыганка, певица редкая. От неё и пришли эти напевы, преображённые Рахманиновым в "Каприччио". Голос её тоже рвал душу. Лодыженский свёл композитора с этой цыганской дивой - как-никак был женат на её сестре. А этот образ, Анны Александровны Лодыженской, в судьбе Рахманинова - из загадочных, почти непрояснённых.
Анну Лодыженскую помянет добрыми словами дочь Шаляпина: "Кроткая и ласковая женщина с огромными глубокими чёрными глазами". Есть и другой портрет, начертанный не без колкости, с некоторой ревностью. Он исполнен Лёлей Скалон:
"Почти каждый вечер Серёжа уходил к своим знакомым Лодыженским. Анна Александровна Лодыженская была его горячей платонической любовью. Нельзя сказать, чтобы она имела на него хорошее влияние. Она его как-то втягивала в свои мелкие, серенькие интересы. Муж её был беспутным кутилой, и она часто просила Серёжу ходить на его розыски. Наружность Анны Александровны нам с сёстрами и Наташей не нравилась. Только глаза были хороши: большие цыганские глаза; некрасивый рот, с крупными губами".
Образ А. Л. в жизни музыканта остался неприкосновенным. Всего выразительнее сказала об этом надпись Рахманинова на собственной фотографии - в первый год их знакомства:
"Дай Бог, чтобы эта карточка как можно чаще напоминала родимой Анне Александровне Лодыженской человека, который был искренно ей предан и будет всегда глубоко уважать её память. Странствующий Музыкант Серёжка Р.".
Впоследствии он называл её "Родная". Лодыженской посвятил романс "О нет, молю, не уходи…". Ей же он вскоре посвятит и ещё одно, роковое своё сочинение.
* * *
Год 1895-й. Рахманинов опять у Сатиных. На квартиру денег не хватало. Гостила здесь и Лёля Скалон. Недавно пришло страшное письмо из Петербурга от Татуши. Лёля узнала, что женился человек, которого она любила.
Рахманинов по-рыцарски за ней ухаживал, называл шутливо "Лёлёшей Скалошей", "целебным пластырем" для своей "больной души", разыгрывал из себя её "печального поклонника". Но душевная драма бедной Цукины столь велика, что пришлось взять на себя роль домашнего цензора. Письма от Скалонов он распечатывал, бегло пробегал, если замечал что-то неутешительное для Лёлёши - рвал. Об этом написал и Татуше, чтобы поберегла сестру.
Его собственная жизнь - в симфонии. На это сочинение Рахманинов возлагает особые надежды.
Не зря сочинял он для Степана Васильевича Смоленского "В молитвах Неусыпающую Богородицу". Главная тема симфонии отсылала к мотивам из обихода. Но музыка древнерусского роспева здесь соединилась и с мотивом из средневековой секвенции "День гнева" (Dies irae).
День гнева, тот день,
повергнет мир во прах,
по свидетельству Давида и Сивиллы.О, каков будет трепет,
когда придёт Судия,
который всё строго рассудит…
Эту тему использовали европейцы - Берлиоз, Лист, Сен-Санс, из русских - Чайковский. Знаменитый в XII столетии мотив остался таковым и в XIX веке. Мелодический "отрезок" - тему часто брали в укороченном виде - обрёл черты символа. Образ Страшного суда в нём сливался с образом смерти, душевного мрака, торжества разрушительных сил.
В главной теме симфонии соединились два древних напева востока и запада Европы. Когда он закончит симфонию, там появится посвящение "А. Л.", Анне Лодыженской.
Летом, в Ивановке, он работал над этим своим 13-м опусом. Внешне - жизнь спокойная: пешие прогулки, часа полтора - верхом на лошади. В письме Слонову запечатлелся его образ жизни: "Чувствую я себя недурно. Водки почти не пью (две рюмки в день). До 10-го июля пил ежедневно по восьми стаканов молока". Но внутреннее напряжение - в каждом жесте. И о том, что хотел сочинить, - совсем другие слова, другой ритм слов: "Может, даст Бог, я и сделаю, хотя это крайне тяжело! Очень тяжело!"
Над сочинением он работал по десять часов в день. Мешала чужая музыка: Наташа Сатина, окончив гимназию, готовилась поступать в консерваторию по классу фортепиано, много играла. Последнюю неделю августа Рахманинов совсем потерял сон, хотя и старательно, без всякой пользы, пил "успокоительные" капли. 30-го закончил инструментовку своего "трудного ребёнка" и только после этого смог заснуть. Но и потом произведение не отпускало: композитор боялся, что оно покажется утомительным, пытался сократить первую часть, самую длинную.
Симфония забрала столько сил, что композитор просто не мог не заболеть. Когда он начал перекладывать её для четырёх рук - свалился с приступом малярии. Болел тяжело. В Ивановке ненадолго появятся и сёстры Скалон, но привычного общения не получится. Композитор встанет на ноги перед самым их отъездом.
С отбытием гостей сразу испортилась и погода - пошли серые, пасмурные дни, стало сыро, холодно.
Точку в своём переложении Рахманинов поставил 25 сентября. О завершении столь монументального сочинения прослышал Сафонов. Современникам запомнился его отклик-реплика: "Я ничего об этом не знаю". Василий Ильич дирижировал концертами Московского отделения РМО. Он слишком привык к податливости молодых композиторов. Свои сочинения они всегда приносили сами. Рахманинов к нему с симфонией так и не явился.
* * *
Увидев или услышав произведение один-два раза, Сергей Васильевич играл его так, будто старательно репетировал и приготовил для публики. Он давно мог бы зарабатывать концертами. Но привычнее жить уроками, отдавая свободное время сочинительству или "просто жизни": провести вечер у Лодыженских, заглянуть к Гольденвейзеру, завалиться с кем-нибудь к Сахновскому, листать там партитуры Вагнера, потягивать пиво - его у приятеля всегда с избытком, - не без доброй усмешки наблюдать, как Юрка аппетитно поглощает еду, приходит в восхищение и от Вагнера, и от закуски.
Тур с концертами предложил Генрих Лангевиц, импресарио небезуспешный. О скрипачке Терезине Туа Рахманинов ранее слышал. Но с первого же концерта - 7 ноября в Лодзи - музыкант впал в ожесточение. 9-го из Белостока, перед выступлением, он пишет Слонову:
"Первый концерт в Лодзи сверх ожидания провёл сносно. Имел большой успех, но она, т. е. графиня Терезина Туа-Франки-Верней de la Валетти имела, конечно, больший успех. Кстати, играет она не особенно: техника из средних. Зато глазами и улыбкой играет перед публикой замечательно. Артистка она не серьёзная, хотя безусловно талантливая. Но её сладких улыбок перед публикой, её обрываний на высоких нотах, её фермат (на манер Мазини) всё-таки без злости переносить не могу. Кстати, узнал за ней ещё одну черту. Она очень скупа. Со мной она обворожительна. Очень боится, что я удеру. Сию секунду начали болеть опять руки".
Он выдержал Белосток. Потом пошли: Гродно, Вильно, Ковно, Минск… Мотались из одного места в другое, без малейшего комфорта. Поездка быстро изнурила. Концерты через день, а то и каждый день. В Могилёв - ради двух выступлений - тряслись на лошадях. Мороз пробирал, он серьёзно опасался за свои руки. Но особенно раздражало недобросовестное отношение музыкантши к концертам.
22 ноября играли в Москве. Здесь, в Большом зале Благородного собрания, не только выступал их с Терезиной дуэт. Рахманинов продирижировал "Каприччио на цыганские темы" собственного сочинения. О "Каприччио" рецензент сказал немного: "Сочинение это по форме представляет род попурри и, как всё "Каприччио", не может претендовать на глубину содержания и особое художественное значение, но оно написано очень талантливо, с видимым молодым увлечением, задором и прекрасно инструментовано". О Туа критик написал в подробностях:
"…B первом отделении она исполнила с оркестром прелестный, но заигранный скрипичный концерт e-moll Мендельсона. Как исполнительница, г-жа Туа не лишена талантливости, но артистка она несерьёзная и вряд ли пока может претендовать на звание первоклассной знаменитости; у неё небольшой тон и недурная, хотя далеко не достаточно выработанная техника; к достоинствам её исполнения следует причислить некоторую живость темперамента и, пожалуй, артистический апломб".