* * *
Воронежская губерния, Новохопёрский уезд, знойное лето 1899-го… Под треск кузнечиков жизнь в Красненьком текла размеренно и просто. Каждый день он видел всё те же знакомые лица. Из соседей приезжал лишь управляющий местным винокуренным заводом, с женой и маленьким сыном, дабы провести время в доброй компании, поиграть в винт. Как партнёр гость был слабоват, чем слегка раздражал игроков, но как человек добрый и до крайности рассеянный, вызывал добрый смех, и карточные его огрехи быстро забывались. Иногда судьба заносила к Крейцерам нового, незнакомого Рахманинову гостя, и тогда Сергей Васильевич тут же исчезал в своих комнатах.
День начинался рано, смутноватым - ещё сквозь сон - явлением кружки. Хозяева жаждали всех напоить парным молоком. Рахманинов беспрекословно подчинялся, выпивая его тёплым, только что из-под коровы, и после опять проваливался в сон. Но в половине девятого в коридоре раздавался звук его шагов и мягких лап собаки. На завтрак являлись вдвоём, с пунктуальной точностью: Сергей Васильевич, в высоких сапогах, в светлой рубахе из ситца, и его важный пёс. И всегда - сначала прозвучит: "Левко, на место!" Затем Рахманинов сядет за стол, а его друг отойдёт и, подогнув лапы, покорно примостится в дальнем углу, шевельнув ухом. Там и лежит, прислушиваясь к человеческим голосам, пока хозяин не позовёт: "Ну, Левко, теперь работать".
Из комнаты Рахманинова летели чёткие, твёрдые звуки: гаммы - в разные интервалы, арпеджио, упражнения - и далее, вплоть до этюдов Шопена. Всякий раз начинал играть в медленном темпе, завершал - быстрым.
Через два часа наступала тишина. Иногда, впрочем, Рахманинов что-то наигрывал. В это время хозяева никому не разрешали появляться около его окон. Полагали, что Сергей Васильевич сочиняет.
К обеду являлся с той же точностью. Помнил, что Юлий Иванович, когда его не отпускали дела, не любил, чтобы другие медлили с трапезой: "Семеро одного не ждут".
После обеда все собирались в библиотеке. Садились за огромный стол, и каждый находил свой уголок - с книгой или разговором. Сергей Васильевич располагался у складного столика. Раскладывал пасьянс из десяти карт, как сам называл - "семейный рахманиновский". Убеждал, что подобное занятие успокаивает нервы. Карты разбегались по довольно большой площади, композитор сосредоточенно их перекладывал. И скоро и столь им любимый столик стали тоже называть "рахманиновским".
Жара в тот год выдалась особенная. Пекло так, что обитателей Красненького клонило в сон. Рахманинова погода сердила - мешала работать. Страдал и его Левко. В письме Слонову композитор пишет о нём с подробностями: "Целый день он пыхтит как паровик, не находит себе нигде места, пристаёт ко мне ужасно".
Кусты сирени бросали тень на окна. Можно было хотя бы почитать, ответить на письма. К чаю звали в пять вечера, когда жара спадала. Подавали в саду, под окнами Лёли. Здесь всё уже погружалось в тень. Отрадно было даже слабое шевеление листьев и едва заметные вздохи чуть живого ветерка.
В часы отдыха частенько Сергей Васильевич с Лёлей Крейцер и Левко загружались в экипаж, катили до Калинового леса - за 12 вёрст от усадьбы. Там бродили вдоль живописного Хопра. Одно мгновение 1899-го схватит Лёлин фотоаппарат. Длинный дощатый мосток с притороченной лодкой почти стелется по воде. На нём - хмуровато-спокойный Рахманинов, стоит, глядя в объектив. Белый картуз. Светлая рубаха навыпуск, подпоясана. Штаны заправлены в сапоги. В руках - ошейник, у самых ног - мокрый после купания Левко. Река переливается от солнечных бликов. На дальнем берегу - кудряво-дымчатый ряд деревьев.
Иногда он начинал различать темы из будущих произведений, тогда уезжал один, в сторону ближайшего леса. Шарабан потряхивал в такт лёгкому ходу лошадки, Сергей Васильевич пытался найти незнакомые, живописные виды, где хорошо бы могло сочиняться. Однажды вернулся чрезвычайно довольный: открыл "лягушачье царство". Место было болотистое, но к нему тянуло. И время от времени он ездил слушать, как давятся от смеха его жизнерадостные квакушки.
На обратном пути с вечерних прогулок он лицезрел уже привычный простор: деревенька, вдалеке - усадьба, между ними - заливные луга, поблизости - речонка. Рядом с домом его встречали старый, но приветливый кудрявый сад и цветник перед террасой. Чуть далее, среди фруктовых деревьев, высилась оранжерея. С её балкона свешивали ветви олеандровые кусты, сидевшие в деревянных кадках. Они изнемогали от тяжести бело-розовых цветов, источая одуряющий запах.
После ужина все собирались в саду, или на террасе, или в библиотеке. Рахманинов научил Лёлю замысловатой карточной игре, с улыбкой наблюдал за её проигрышами и всё аккуратно записывал.
Расходились около одиннадцати, и следующий день обещал быть таким же. В столь размеренной, однообразной жизни была своя прелесть.
Из Москвы он прихватил книжку, где давались советы, как укрепить волю. Здесь - пытался себя воспитывать. Огорчался, что никакие советы не помогали. Видел, что Лёле Крейцер никаких "волевых" советов и не нужно: и в её игре на фортепиано, и в поездках верхом всегда ощутима внутренняя целеустремлённость. Однажды он даже не удержался от восклицания:
- Да ведь вы, пожалуй, читали эту книжку!
И когда Лёля, улыбаясь в ответ, отрицательно помотала головой, даже слегка осердился:
- Я проделываю всё, что она предписывает, и ничего не выходит, а вы, даже не читая, словно следуете ей!
Другое дело занимало его не менее, нежели эта муштра. Немецкий он подзабыл. Теперь хотел восстановить в памяти. Занятия, правда, проходили не столь усердно, нежели ежедневная игра на фортепиано. Нетвёрдый в артиклях, Сергей Васильевич спрашивал. Лёля отвечала. Он поглядывал иронично и пристально:
- А вы в этом вполне уверены?
И каждый раз заставал её врасплох. Лёля уже сомневалась в собственной непогрешимости, а он ликовал от каждой удачной подковырки. Иногда в занятия вмешивался Максимилиан. Он нарочно перевирал артикли, чем доводил Сергея Васильевича до полного восторга.
В июне в Красненькое приехала Наташа Сатина. Привычный распорядок не изменился, но оживление произошло. Сидя в библиотеке, она с Лёлей начала перечитывать классиков, подыскивая стихотворения, пригодные для романсов. Наташа пыталась хоть так подзадорить его, вернуть к сочинительству. Кое-что из поэтических сборников они с подругой уже отобрали, но тут, отворив дверцу одного из шкафов, обнаружили залежи старых журналов. Пыльные комплекты "Вестника Европы" и "Северного вестника" сразу пошли в дело. За этим занятием и застал их Сергей Васильевич. Подсел к столу, стал перелистывать…
Вдруг они услышали его возглас. Неожиданный. Торжествующий! Он заставил их выслушать послание Вяземского Денису Давыдову. Читал с нарочито дурашливым пафосом: "Икалось ли тебе, Давыдов, когда шампанское я пил…"
Стал тут же уверять, что напишет теперь романс. Его собеседницы не знали: сердиться ли, смеяться ли? Но то, что он готов тратить время на такую ерунду, у Наташи вызвало досаду:
- Ты, Серёжа, всякие глупости выдумываешь.
Рахманинов, загадочно и довольно улыбаясь, прихватил книжку с собой. В его обещание верилось с трудом, и всё же на следующий день после обеда, сияя от удовольствия, он аккомпанировал и пел, слегка переиначив слова: "Икалось ли тебе, Наташа?.."
Девушки смеялись шутке. Рахманинов, удовлетворённый, тут же вписал намеренно пышное посвящение: "Нет! не умерла моя муза, милая Наташа! Посвящаю тебе мой новый романс!"
Дурачество и вправду оказалось необычным. Лёлю поддеть было легко. Когда она рассказывала и, забываясь, то и дело повторяла один и тот же зачин: "В сущности говоря…", Рахманинов, подтрунивая, откликался: "Собственно говоря…" Редкой настойчивостью он добился-таки своего: заставил Лёлю сначала спотыкаться, а потом и вовсе отучил от ненужных слов.
Наташу, с её неистребимым стремлением расшевелить его композиторское самолюбие, подначивал изощрённее: "Икалось ли тебе…" Но, словно в ответ, муза действительно стала понемногу к нему возвращаться.
Лёля уверена была, что книгу со стихотворением А. К. Толстого Сергей Васильевич унёс из библиотеки потому, что в этих стихах узнал природу Красненького: "И цветов и травы ему по́ пояс…"
Квартет их составился словно сам собой: Сергей - Макс - Лёля - Наташа, от баса - до высокого сопрано. Петь любили в саду - то народные песни, то рахманиновский хор "Пантелей-целитель" - на четыре голоса, сидя в траве:
Пантелей-государь ходит по полю,
И цветов и травы ему по́ пояс,
И все травы пред ним расступаются,
И цветы все ему поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые…
Рахманиновское сочинение заставляло вспомнить и о былинах, и о духовных песнопениях. Пантелей Алексея Толстого - не просто знахарь. Он способен лечить и душевные "уклонения". И в последнюю строфу, где Алексей Константинович насмешливым и злым словом изобразил нигилистов, композитор мог вложить и своё:
А ещё, государь, -
Чего не было встарь -
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются…
Спевки в Красненьком подскажут последующие переделки. С "Пантелеем-целителем" он долго ещё будет возиться. Но тем же летом из его окна раздастся знаменитый "мотив судьбы" из Пятой симфонии Бетховена. Вспомнил концерт в Лондоне, его второе отделение?
Знаменитая бетховенская тема станет и лейтмотивом романса "Судьба", словно специально написанного для Шаляпина. Книжку Апухтина Рахманинов так часто держал открытой на этом стихотворении, что страницы выгорели от яркого солнца:
С своей походною клюкой,
С своими мрачными очами
Судьба, как грозный часовой.
Повсюду следует за нами…
К Шаляпину - в имение Любатович - он сорвётся в середине июля. Вернётся с новым кулинарным рецептом:
- Федя научил меня делать замечательно вкусную яичницу.
Необычное блюдо готовил сам. Сливочное масло клокотало в разогретой кастрюле, он заливал яйца и соскребал их со дна. Кулинарному искусству предавался с такой сосредоточенностью, будто священнодействовал или готовил магическое зелье, и с удовольствием слушал потом похвалы.
…С Наташиным присутствием что-то изменилось в Красненьком. Её опека давно напоминала не столько заботы сестры о двоюродном брате, сколько материнское беспокойство о талантливом и не очень приспособленном к жизни чаде. Однажды с Максом и фельдшером из местной аптеки Рахманинов отправился за 20 вёрст от усадьбы, в местечко Горелые Ольхи. Тронулись с вечера, ещё намереваясь поудить на вечерней заре и поставить перемёты. Ночевать собирались под открытым небом, собрали всё необходимое.
На следующий день Наташа с Лёлей решили навестить рыболовов, прихватив в посудине раковый суп. На месте не увидели ни лошади - её отправили в ближайший хутор, ни Макса с фельдшером - они занялись поиском рыбных мест. На берегу Хопра уныло стояла телега со скарбом, рядом угрюмо вышагивал Рахманинов. Неподалёку горел костерок, и в котелке варилась уха из мелкой рыбёшки.
Завидев Наташу с Лёлей, Сергей Васильевич весь осветился. Их суп съел с охотой, на уху и не взглянул. После, оставив приятелей на берегу, вернулся вместе с девушками домой.
Наташино присутствие заставило по-новому взглянуть и на былые привязанности. 26 июня, в ответ на тёплое письмо Татуши Скалон, он вспомнит всю историю их с ней знакомства: сначала - пылкая дружба, затем - длительная полоса упрёков и охлаждения. Теперь можно писать о "дружбе № 2": они стали спокойнее, больше ценят то, что есть… В одном предложении, едва заметно, вздрогнуло настоящее: "Лет шесть, семь мы бы, пожалуй, и совсем раззнакомились, если бы…" И далее появляется то пространство, что около Наташи: "…если бы нас не соединяла одна и та же родственная семья".
18 июля из Красненького полетит ещё одно письмо Татуше. Сергей Васильевич искренне сопереживает её сердечной потере (об этом Татуша успела проговориться в своих посланиях), сочувствует идее отправиться в Баррейт слушать оперы Вагнера. Скажет и о своей боли: "Искусство никогда не изменяет - по крайней мере тем, кто его любит, и исключением из этого правила являюсь только я один. Между нами произошло какое-то недоразумение, но я думаю, что, Бог даст, искусство и надо мной скоро сжалится и пошлёт мне опять те блага, которые даются согласием с ним".
В июле в Красненькое нагрянули и остальные Сатины. Тут уж всё полетело вверх тормашками. Начались ежедневные поездки в лес, с самоваром, иногда и с удочками, хотя шум и веселье на берегу могли распугать любую рыбу. Три дня Рахманинов не мог заниматься и совершенно выбился из рабочего ритма. Зато мог часами стоять на берегу с удочкой. Нанизывал на нос пенсне, чтобы лучше видеть поплавок, и вид у него становился "профессорский".
Вместе со всеми радовался и Левко. С наслаждением прыгал в воду, плавал, перебирая лапами, а потом, на берегу, встряхивал шерстью, обдавая тех, кто стоял поблизости, холодным душем.
Чуть ли не каждый день звучал рояль. Сначала кто-нибудь из Сатиных скажет: "Серёжа, ну поиграй нам что-нибудь". Потом все вокруг настойчиво начинают просить о том же. Он садился за инструмент и уже долгое время не вставал: уходил в музыку.
В Красненьком он пробыл долго, до последних дней сентября. Там успел узнать невесёлую новость о Савве Ивановиче Мамонтове. Человек, состояние и душу положивший на создание российских железных дорог, на русское искусство, был арестован, обвинён в злонамеренном обмане акционеров и растрате их денег. Позже судом он будет оправдан, но прежней горячей деятельности уже не проявит.
Весточка Лёле Крейцер от Сони Сатиной, написанная 3 октября, словно подвела черту под этим временем, когда в Рахманинове стала понемногу пробуждаться музыка: "Серёжа просит вам всем кланяться и передать, что он очень скучает по воле и покое Красненького". Откуда взялся в письме этот пушкинский вздох - "На свете счастья нет, но есть покой и воля…"?
* * *
Путь к творчеству - это путь к самому себе. Но и он не бывает без терний. Судьба словно испытывала его.
Об ипохондрии Рахманинова узнала княжна Александра Андреевна Ливен, попечительница благотворительных заведений, известная всей Москве. Узнала через Варвару Аркадьевну Сатину, свою добрую знакомую. Пожилая дама прониклась симпатией к Сергею Васильевичу. Хорошо зная Льва Николаевича Толстого, загорелась идеей иной благотворительности, душевной: знаменитый писатель встретится с молодым талантом и ободрит его.
Эти два московских вечера, 9 января и 1 февраля, Рахманинов запомнит на всю жизнь.
В хамовническую усадьбу Толстого ехали вместе с Шаляпиным. В небе висела луна - белый, сколотый с левой стороны камень. Стоял мороз. Рахманинов прошептал: "Если попросят играть, не знаю как - руки у меня совсем ледяные".
Было тихо, пустынно. Снег во дворе, за калиткой, голубовато поблёскивал от молчаливого лунного света. В глубине темнел деревянный дом. В окнах верхнего этажа сквозил красноватый свет. Музыканты, не без робости, приблизились к крыльцу. Позвонили. Дверь открыл лакей… Тёплая, светлая прихожая, на вешалке - шубы. Далее - крутая лестница.
Позже композитор сбивался, сызнова переживая этот день. То ему казалось, что они вошли с Шаляпиным внутрь и он увидел Толстого и Гольденвейзера за шахматами. То припоминал, что Толстой сидел на площадке лесенки. Стояли рождественские дни, но Федя, войдя и раскинув руки, сказал почему-то: "Христос воскресе!" Лев Николаевич приподнялся, протягивая большую ладонь, холодно ответствовал: "Моё почтение". Из гостей, кроме Гольденвейзера, был, кажется, ещё Игумнов.
Бунин в своё первое посещение схватил облик Толстого цепко: "Быстрый, лёгкий, страшный, остроглазый, с насупленными бровями". Таким увидел знаменитого писателя и Рахманинов, разве что тот ещё более состарился.
Когда их пригласили к роялю, Шаляпин исполнил песни Шуберта и Грига. Потом - только что написанную Рахманиновым "Судьбу" с её мрачным лейтмотивом из Пятой симфонии Бетховена ("Так судьба стучится в дверь"). Во время аккомпанемента Сергей Васильевич забыл о страхе, чувствовал только сладкую дрожь при звуках шаляпинского голоса. Когда закончили, все, кто сидел в комнате, от восторга готовы были захлопать. Но Толстой молчал, нахмурясь, сунув руки за пояс. Слушатели призатихли, общий подъём несколько увял.
Шаляпина попросили спеть ещё. Он исполнил песню "Старый капрал" Даргомыжского на стихи Беранже. Горестная история старого служаки Толстого растрогала. Он даже вынул из-за пояса руку, чтобы утереть слезу. Потом зазвучала народная песня, "Ноченька". Толстой совсем расчувствовался. Но следом принялся задавать вопросы, которые более походили на проповедь:
- Какая музыка нужнее людям - музыка учёная или народная?
Рахманинов видел, что Толстому его романс не понравился. Он попытался уклониться от разговора. Но Лев Николаевич всё же подошёл к нему. Извинился. Пояснил: не понравилось не то, как играл молодой музыкант, но то, что он играл. Слова Апухтина назвал "отвратительными". Оттолкнул Толстого и главный, "фальшивый" лейтмотив романса. Рахманинов попытался возразить:
- Помилуйте, Лев Николаевич, это не я, это Бетховен.
Но Толстой не мог остановиться:
- Ну и что же, что Бетховен? Всё равно нехорошо.
Подошла взволнованная Софья Андреевна, испуганная запальчивостью мужа:
- Льву Николаевичу вредно волноваться, не спорьте с ним.
Сергей Васильевич мог лишь горько усмехнуться, на спор это мало походило.
Шаляпин унёс с собой фотографию Толстого с автографом: "Фёдору Ивановичу Шаляпину. Лев Толстой. 9 января 1900 г.". Рахманинов же услышал ещё одно наставление: "Вы не обижайтесь на меня. Я - старик, вы - молодой человек". И тогда не удержался от некоторой дерзости:
- Что ж мне обижаться, если вы и Бетховена не признаёте.
Второй встречи он избегал. Настояла княгиня Ливен. Письмо Гольденвейзеру накануне визита выдаёт смятение композитора, почти панику:
"Милый друг Александр Борисович!
Завтра 1-е февраля в девять часов вечера к. Ливен меня тащит к Л. Н. Толстому. Я упирался, потому что боюсь. Однако ж Ливен об нашем визите сообщила и не ехать нельзя. Будь другом, приезжай тоже к Толстому и, присутствием своим, ободри меня. Всё легче будет. Будь настоящим "толстовцем" и протяни руку помощи товарищу.
С. Рахманинов
Дай мне знать о твоём решении".
Гольденвейзер, вспомнив предыдущий визит товарища, так и не решился явиться в этот день. Рахманинов был с Шаляпиным. Сначала Сергей Васильевич играл своё. Потом Шаляпин пел. В ответ - всё тот же хмурый, пронзительный взгляд.