* * *
Утратил лёгкость в композиции… Но с начала 1892-го должен сочинять и сочинять. "Элегическое трио" соль минор для фортепиано, скрипки и виолончели Рахманинов написал за несколько дней. В конце января с Д. С. Крейнном и А. А. Брандуковым в концерте исполнил не только его, но сыграл ещё и Шопена, Чайковского, Листа, Годара, несколько сочинений для виолончели и фортепиано Брандукова и… собственную прелюдию для этих же инструментов из опуса 2-го. Появятся и романсы - не потому только, что "отрабатывал" Аренскому своё право досрочно окончить консерваторию. В студенте, сочинявшем музыку, рождался подлинный композитор.
Скоро он поселится рядом с отцом близ Петровского парка, на Башиловке. Василий Аркадьевич нашёл новое место службы. Делит с ними жилище и Миша Слонов.
По классу свободного сочинения с Рахманиновым должны держать выпускной экзамен ещё двое: Лев Конюс и Никита Морозов. Всех ждёт сюжет одноактной оперы, в основе которой - пушкинские "Цыганы". Либретто Владимир Немирович-Данченко готовил к 15 марта. Но 17-го Рахманинов играет первую часть своего фортепианного концерта, а либретто ещё нет.
То выступление не могло не запомниться. Уже на репетиции Рахманинов показал характер. Оркестром учеников управлял Сафонов, директор консерватории, человек властный и волевой. Василий Ильич привык к тому, что молодые авторы чувствуют свою зависимость от него. С Рахманиновым, после истории с Зилоти, отношения непростые. И вот - автор за роялем. Если не нравились оттенки, не устраивал темп - останавливал безбоязненно. Сафонов сдерживался, подчинялся. Понимал: это не дерзость.
О концерте вспоминал А. В. Оссовский: "Рахманинов яростно накинулся на клавиатуру рояля со стремительным потоком октав в предельном fortissimo. Сразу властно захватив слушателя, Рахманинов держал уже его внимание в неослабном напряжении до самого конца исполнения. Несмотря на помету Концерта "ор.1", перед нами здесь выступил художник большого своеобразия. Пусть в отдельных моментах над произведением реет тень Чайковского, но монументальность, размах, драматическая напряжённость, страстная патетика, пленительный певучий лиризм, повелительная сила ритма, склад мелодического и гармонического мышления, идущего своими, неистоптанными тропами, - всё здесь уже предвещает в Рахманинове композитора гениальных Второго и Третьего фортепианных концертов. В отношении силы и убедительности тогдашнего впечатления композитору Рахманинову, несомненно, значительно помог пианист Рахманинов, хотя ещё и не выпрямившийся во весь гигантский рост, но уже дававший почувствовать свою львиную лапу".
Отклик появится в журнале "Дневник "Артиста"". О пианисте - сыграл "с увлечением", о композиторе - "очень интересен и подаёт надежды". И ещё: "…конечно, ещё нет самостоятельности, но есть вкус, нервность, мелодия, искренность и несомненные знания; а это уже задатки".
…На оперу дали только месяц. Едва получив либретто, Рахманинов бросился домой: не терять ни минуты! Пушкинские стихи сами собой ложились на музыку. Казалось, только открыть крышку инструмента - и половина оперы уже готова.
Дома сидели гости, разговаривали. В той самой комнате, где стоял рояль.
Едва сдерживаясь, Рахманинов ушёл к себе. Бросился на постель. Рыдал безудержно, с яростью и отчаянием. А спор за стеной всё шёл, и не было ему конца.
Жизнелюб Василий Аркадьевич был поражён, застав Сергея в таком состоянии. Узнав причину, почуяв эту творческую горячку, засовестился. Обещал никогда более не ставить сыну помех.
С утра Рахманинов был в своей музыке. Либретто менять и не пытался. Дни побежали, сливаясь в один нескончаемый рабочий день. Он сочинял со страстью. Такой окрылённости раньше не испытывал. Марал нотные листы - и тут же перебрасывал напротив, Слонову. Михаил Акимович аккуратно их переписывал.
Скорость, с какой он создал "Алеко", была почти сверхчеловеческая.
Прошло около двух недель. Аренский встретился со своими выпускниками. Сначала свои отрывки показал Морозов. Отсутствовал менее часа. Всё это время Рахманинов и Конюс бродили по саду. Последний пробыл у преподавателя тоже недолго. Потом к Антону Степановичу явился Рахманинов… Композитор вспоминал то мгновение с гордостью:
"Аренский начал с вопроса:
- Ну, как далеко продвинулась наша опера?
- Я её кончил.
- В клавире?
- Нет, в партитуре.
Он посмотрел на меня с недоверием, и мне потребовалось немало времени, чтобы убедить его в том, что я говорю чистую правду и что стопка нот, которую я достал из портфеля, в самом деле, представляет собой законченную партитуру "Алеко".
- Если вы будете продолжать в том же духе, то за год сможете написать двадцать четыре акта оперы. Недурно".
Потом Рахманинов исполнял, Аренский слушал. Кое-какие недостатки нашёл, но опера понравилась. Позже композитор признает: замечания-то были правильные. Но… "Я не изменил ни одного такта".
Он успел переписать оперу начисто. Последние деньги потратил на то, чтобы облечь своё детище в тёмно-малиновый кожаный переплёт с золотым тиснением…
7 мая выпускники консерватории предстали перед комиссией. Профессора, известные музыканты, чиновники из Министерства просвещения… Ни Морозов, ни Конюс оперу не закончили, но и времени на сочинение отвели очень мало. Когда на стол комиссии, покрытый зелёным сукном, легла партитура Рахманинова, раздалось общее: "О-о-о!"
Покачивание голов, шум сдержанный, но с отчётливыми нотками удивления. За своё сочинение, - исполнив его на рояле, - молодой композитор получит "пять с крестом". Все надежды оправдывались.
Ему присудят большую золотую медаль. Имя Рахманинова появится на мраморной доске консерватории, рядом с лучшими выпускниками. Альтани, дирижёр Большого театра, даже затеет разговор о возможной постановке оперы. Но запомнится на всю жизнь - одна минута. После громких поздравлений к Рахманинову подошёл Зверев. Тихо отвёл к окну. Обнял, расцеловал в знак примирения, вынул из жилетного кармана золотые часы и подарил на память. Лицо Николая Сергеевича светилось от счастья.
Глава третья
СТРАНСТВУЮЩИЙ МУЗЫКАНТ
1. Рождение музыки из духа трагедии
"Новый Моцарт родился…" - что-то подобное услышал Карл Александрович Гутхейль от знакомого скрипача. Почтенный нотоиздатель давно мечтал открыть музыкальное имя. Но всё-таки поступил с немецкой осторожностью, обратился не к музыканту, а к давнему его учителю. И вот - удивление Зверева: - Тебе повезло, мой мальчик. Только-только начал сочинять, а за тобой уже гоняются издатели! Но прежде, чем зайти к Гутхейлю, я советовал бы поговорить с Чайковским. У него опыт в таких делах.
Следом - изумление и Петра Ильича:
- В какие счастливые времена вы живёте, Серёжа! Мы издателей сами искали, отдавали им сочинения даром. Чего только я не предпринимал, прежде чем нашёл издателя, хотя был значительно старше вас! За первое сочинение не получил ни копейки, да ещё почитал себя счастливчиком, что сам не должен платить за публикацию.
Встреча у Николая Сергеевича. Рахманинов за фортепиано, исполняет "Алеко". Чайковский слушает. Опера ему нравится. И он несказанно рад за младшего собрата:
- Вы родились под счастливой звездой! Гутхейль не только предлагает гонорар, но даже спрашивает об условиях. Не ставьте ему никаких условий. Предоставьте ему право назначить цену самому. Вы избежите возможных неприятностей и будете вольны распоряжаться собой по собственному усмотрению.
Карл Александрович хотел издать оперу, две пьесы для виолончели и фортепиано и шесть романсов. Ответом озадачился: сумму назовите сами! Не то какая-то хитрость, не то далекоидущий расчёт. Но сумму назвал: "Пятьсот рублей".
Рахманинов припомнит: услышав цену - "чуть не свалился со стула". Уроками в месяц зарабатывал по 15 рублей.
Со временем их деловые отношения будут только крепнуть. Щедрый Карл Александрович станет и подлинным ценителем Рахманинова. А композитор сохранит верность своему издателю. Их дружбу скрепит и курьёзный случай. Однажды Сергей Васильевич явится к ученице расстроенный: Гутхейль давал званый обед, предложил выпить на брудершафт.
- И как я буду его называть? - сокрушался Рахманинов. - Говорить "ты" и "Карлуша"?
И лишь совместив "ты" и "Карл Александрович" - успокоился.
"Под счастливой звездой!"… - Так началась самостоятельная жизнь. Но можно ли жить сочинительством? Гонорары таяли быстро. Музыку он рождал не по заказу. И каждое сочинение любил отделывать, отделывать, отделывать.
* * *
Лето свободный художник Рахманинов провёл в Костромской губернии, в семье одного из учеников.
Жара, любезные хозяева: мать и сын (глава семейства пока обретался на Кавказе). Ежедневные занятия по часу или по два. Сын фабриканта учился не только на фортепиано, брал уроки игры на скрипке, и с ним ещё возился Пётр Крживицкий из оркестра Малого театра.
Днём ученик шёл с удочками на берег Волги, скрипач пропадал в богатейшей библиотеке, Рахманинов на конюшне выбирал себе жеребца и носился по степи, вдыхая сухой, полынный запах. После ужина Сергей Васильевич не мог отказаться от участия в карточной игре, что позже печально скажется на его летнем заработке.
Жизнь текла монотонно, на ум приходило лермонтовское: "И скучно и грустно! - и некому руку подать…" Эта строчка зазвучит в письмеце Мише Слонову: "…K людям привык, и они мне стали надоедать, и мне сделалось скучно и грустно. Но я нашёл кому подать руку и выписал к себе мать из Петербурга". Любовь Петровна погостила у него неделю, 10 июня уехала, и всё вернулось к тому же "и скучно и грустно…".
От Михаила Акимовича пришёл сочинительский опыт "Иже херувимы". Рахманинов листал его со скепсисом. Не сразу, но всё же ответил: произведение вышло скучным.
Много времени забирала корректура виолончельных пьес и переложение "Алеко" для двух фортепиано. О премьере думалось и с надеждой, и с волнением. Беспокоило и какое-то предчувствие, и прежде размеренная жизнь сменится тревожным ожиданием. Терзала бессонница. Ходили слухи о холере: мор приближается, вот-вот подступит к имению. Для успокоения Сергея Васильевича в его комнате провели дезинфекцию.
Напасть пришла не из мира воображаемых ужасов, а из реальности: он упал с лошади, та протащила его на вожжах. Но теперь о самочувствии пишет Татуше: "хорошее", грудь болит, "но это ерунда и скоро пройдёт". Неожиданное воодушевление тоже понятно - с конца июля он стал сочинять.
Эти постоянные колебания - от хандры к подъёму и опять к дурному настроению - не отпускают. Сначала бился над оркестровым "Каприччио на цыганские темы". Но 25 августа он возвратился в Москву и сочинение отложил. Теперь горел желанием писать новую оперу.
26 сентября - концерт при "Электрической выставке" в Москве. Рахманинов исполнил Рубинштейна, Шопена, Гуно в переложении Листа, собственную прелюдию. Понравился и публике и критике (восторг слушателей, "виртуозный блеск"). Но теперь ему снова занедужилось. В начале сентября черкнёт Татуше о самочувствии: "в совершенном порядке", через месяц - "я в скверном настроении, вследствие того что мне положительно нездоровится".
Зима близко. Нет денег, чтобы купить шубу. Живёт у тёти, и ему неловко болеть. Работает много. Встаёт рано, ложится поздно. Иногда хорошие известия могут поднять настроение: танцы из оперы скоро исполнят, переложение "Алеко" для двух фортепиано хорошо раскупается, Гутхейль готов купить фортепианный концерт. Но что-то гнетёт его душу. Конечно, у натуры художественной и восприимчивой перепады настроения неизбежны. Но есть что-то ещё, о чём он помалкивает, бросая лишь неясные намёки.
15 октября, подтрунивая над собой, пишет Лёле Скалон о важной перемене: "Здесь, у Сатиных, предстоит одно очень важное событие, именно, отъезд великого композитора. Куда? Я не знаю, но во всяком случае завтра я перееду отсюда, потому что я мешаю всем своими занятиями, и моим занятиям все мешают. Из этого вытекает то, что нам вместе жить нельзя, но если вам придёт охота мне написать, то пишите на Сатинский адрес, потому что я надеюсь всё-таки здесь бывать и этим буду доставлять, конечно, большое удовольствие всем, так как я вообще очень милый и симпатичный".
В этих строках всё непонятно. Если он так мешает, то почему существовал здесь столь долго? Если захотел зажить самостоятельно, то к чему это "мешаю", "мешают", "нам вместе жить нельзя"? Отношения с тётей испортились? Но если про "милый и симпатичный" пошутействовал, то про "надеюсь всё-таки здесь бывать" сказал вполне серьёзно. Настолько ушёл в сочинение, что мешает малейший шорох? Но где же можно обрести в Первопрестольной столь тихое жилище?!
Он поселился за Тверской Заставой, у Юрия Сахновского. К Сатиным заходил и за корреспонденцией, и просто навестить. У тёти что-то действительно мешало. Но об этом Рахманинов упорно молчит. Свой третий опус, "Пьесы-фантазии", закончил в середине декабря вне привычных стен.
* * *
Пять произведений: "Элегия", "Прелюдия", "Мелодия", "Полишинель", "Серенада". Когда много позже его будут донимать вопросом, как он сочинял эту музыку, придётся отшучиваться: понадобились деньги, сел и написал. Но вопрос не был праздным. Одно произведение из этих пяти обрело всемирную известность и магическую власть над слушателями.
Три пьесы - "Мелодия", "Полишинель", "Серенада" - из тех, которые называют "характерными". "Мелодия" - своеобразный романс без слов, она светло-мажорная, раздумчивая, в средней части - на мгновение - радостно-восторженная, "поёт". "Полишинель" - скачки, ужимки, звон бубенцов на "дурацком колпаке". За маской - об этом говорит средняя часть, она звучит без шутовских гримас - скрыто живое лицо. В этом эпизоде - прообраз будущих "ярмарок" рахманиновских прелюдий и этюдов. В "Серенаде" ощутимо плясовое начало, её мелодический рисунок поневоле вызывает в памяти "Пляску женщин" из "Алеко". Пьесы мелодичные. Заметна способность автора, особенно в "Полишинеле", вырисовывать звуками конкретный образ. Но первые две - "Элегия" и "Прелюдия" - выходят из общего ряда.
"Элегия" - не просто музыкальное раздумье. За тихой грустью сквозит чувство смутное, неопределённое. Оно нарастает. За душевным напряжением всё явственнее слышится: жизнь, в которую ты пришёл, - больше твоего "я", тяжёлых испытаний не избежать. Патетические всплески в этом сочинении не выводят из состояния задумчивости. В средней части небольшой "омажоренный" эпизод сродни мелькнувшим воспоминаниям, в нём есть что-то родственное средней части "Полишинеля". И - снова музыка становится и нежной и суровой. В "Элегии" живёт чувство одиночества - не одиночества среди людей, но "одиночества в мироздании", столь знакомое в юности. Композитор будто предчувствует собственную судьбу и готов принять неизбежное.
Прелюдия до-диез минор со временем станет одним из самых знаменитых музыкальных произведений. Когда, - много лет спустя, в ответ на приставания назойливых американцев, - он напишет маленькую статью о своей прелюдии, то не сможет не усмехнуться: написал вообще-то и много других сочинений. Расскажет, что изначальный мотив ("эти три ноты") должен прозвучать "торжественно и угрожающе". Поэтому стал нужен контраст - "гармонизованная мелодия", и её задача - "рассеять мрак". И далее, далее… Средняя часть - чтобы не увязнуть в монотонности, возврат к начальной теме - "кульминация в удвоении одновременно в правой и левой руке". Но эти авторские заметки - о "технике" композиторства. Самую суть произведения Рахманинов не объяснил, да и не мог объяснить.
Его всегда поражала популярность сочинения. Прелюдия стала одним из любимейших произведений в мировой музыкальной литературе. Но удивляться здесь нечему. Стоит услышать прелюдию хоть раз, и её не забудешь никогда. Такое свойство само по себе есть "объяснение" музыки. Сам композитор признался журналистам, что однажды прелюдия просто пришла: "…я не мог избавиться от неё, даже если бы попытался".
Он ещё не раз изобразит музыкой колокола. Первая в этом ряду - прелюдия до-диез минор. После неё Рахманинов ещё долго не сможет подступить к той глубине, которая открылась ему. Над каждым произведением он всегда работал много и с редкой кропотливостью. Но эта прелюдия была "явлена". Так приходят откровения.