* * *
Для Стеллана Скарсгорда встреча с фон Триером была сама по себе событием. Это было незадолго до развода с Сесилией, и Триер, по воспоминаниям Скарсгорда, вел себя шокирующе открыто.
– Он говорил о верности и о том, каково это – хотеть других женщин. Я почувствовал тогда, что он крайне ранимый человек, которому, несмотря на это, можно говорить все что угодно, потому что он сам ведет себя настолько бесцензурно. Мне это показалось чудесным – огромным облегчением. Позже, когда я смотрел фильм, он позвонил, сказал, что заметил кровь в экскрементах и что, наверное, умирает. Я кричал тогда от смеха, и он прекрасно меня понимал, он и сам прекрасно знал, что это бред. Просто он все равно в это верил.
Как режиссер Ларс фон Триер "наверняка самый талантливый в мире рабочий", говорит Стеллан Скарсгорд. Однако это, как он добавляет, не так уж важно.
– Его истории так удивительно хорошо написаны, что у тебя есть готовый скелет, на который можно насаживать мясо. А его реплики… это вообще чистый Андерсен. Герои "Догвилля", например, разговаривают не каким-то там будничным языком. Очень красивым, но подчеркнуто наивным. Я ему сказал: "Лассе, когда я читаю твои тексты, я вижу перед собой чрезвычайно умного и чрезвычайно же чувствительного ребенка, который играет с куклами и в процессе этой игры отрезает им головы", – рассказывает он и добавляет, хохоча: – И Лассе тут же сказал: "Да!"
– По каким признакам можно заметить, что он самый талантливый в мире рабочий?
– Когда мы работаем, я этого не замечаю. Что хорошо на самом деле, потому что он дает тебе делать все, что тебе вздумается, а сам тебя снимает. Это заметно, когда ты смотришь на результат. И с эстетической, и с кинематографической точки зрения. В том, как ему удается добиваться тех выражений и той атмосферы, к которым он стремится.
Но настоящая сила Ларса фон Триера находится, по мнению Стеллана Скарсгорда, совсем в другой области, а именно в его смелости. Триер – контролфрик, как и все остальные режиссеры, но, в отличие от большинства, он решается подавлять свое желание управлять всем вокруг.
– Например, ему хватает смелости полностью изменить метод работы, который раньше приносил ему большой успех. Он умеет слушать тех, кто с ним работает. Он открыто входит в любую сцену вместе с актерами и тем самым создает предпосылки для рождения того волшебства, которое мы называем жизнью. И эту самую жизнь он собственноручно убивал в своих ранних фильмах. "Европа" в этом отношении мертвее не бывает, – говорит Стеллан Скарсгорд, который считает работу с "Лассиком" огромной привилегией. – Потому что с ним у меня нет никакой ответственности – я должен только помнить текст, да и то не обязательно. Единственное, за что я в ответе, – это решать вместе с Ларсом и остальными актерами, что мы можем выжать из этой проклятой сцены. Обо всем остальном позаботится Ларс. И он это умеет. Очень мало режиссеров могут похвастаться такой же смелостью, большинство успешных режиссеров делает то же, что сам Ларс делал до "Европы" включительно: фильм уже снят у них в голове, так что остается просто его раскрасить. И актерам это как раз не очень интересно.
Стеллан Скарсгорд признается, что те двое режиссеров, у которых он больше всего учился за свою долгую карьеру, это Бо Видерберг и Ларс фон Триер, потому что главная задача, которую они перед собой ставят – подойти так близко к настоящей жизни, как только возможно. И потому что оба они не боятся идти в этих попытках до конца, принимая все последствия.
– И это нелегко, потому что актеры обычно ужасно ранимые и всего боятся, так что против них все время приходится вести борьбу. Но я совершенно спокоен, работая с Ларсом, потому что уверен, что он смонтирует все лучше, чем я сам смог бы.
В книге Кирстен Якобсен "Дневник Догвилля" английский актер Пол Беттани рассказывает, как Стеллан Скарсгорд по телефону убеждал его согласиться на роль. Скарсгорд сказал, что Беттани не обязательно знать, о чем этот фильм, потому что "это в любом случае будет совершенно невероятный опыт. Он научит тебя, как перестать играть".
– А что, хорошо сказано, – смеется Скарсгорд, когда я напоминаю ему об этом эпизоде. – Я с удовольствием подпишусь под этим и сейчас.
* * *
По мнению Скарсгорда, актеры, которым трудно работать с Ларсом фон Триером, – это люди, которые сами хотят контролировать процесс и привыкли "делать уроки" и заранее выстраивать роль. Однако в фильмах так не получается, потому что контроль должен быть передан режиссеру.
– Так что ты можешь спокойно расслабиться и наслаждаться исследовательским процессом, которым оборачивается тысячекратное репетирование одной и той же сцены разными способами вместе с Лассиком. Он участвует в процессе едва ли не больше, чем должен. Он хочет исследовать, импровизировать и переворачивать тексты. Я воспринимаю его как настоящего товарища по играм, так что чувствую рядом с ним только спокойствие. Ничего святого не существует. Он весел, занят и с большим аппетитом относится к тому, во что в итоге выльется та или иная сцена. И когда вокруг вырастает настоящая жизнь – он ее видит. Иначе в этом не было бы никакого толку, как бы хорошо он ни работал.
Во время съемок одной из сцен "Догвилля" Стеллан Скарсгорд, по его собственному выражению, "изнасиловал Николь Кидман пятью разными способами".
– И тогда Лассе мне говорит, – начинает он и переходит на плоский датский английский: – "Steelan, do you think you could play it as a romantic comedy?" И я подумал: Хью Грант. Я сыграл эту сцену как романтическую комедию, и вышло черт знает что, но все-таки в нескольких моментах мне удалось сделать что-то, что он смог потом использовать.
– В чем самое большое отличие того Ларса фон Триера, с которым вы знакомы, от общественных представлений о нем?
– На удивление многие считают, что с ним сложно работать. Мне же кажется, что он самый легкий в общении режиссер. С ним ты можешь делать все что угодно. Ты не можешь ошибиться, ошибок просто не существует. Существует только необходимость проникнуть в самую суть вещей и постараться исследовать, сбросить весь балласт, всякий страх перед предъявленными требованиями и представления о том, как это должно бы было быть и как вообще все в мире устроено. Всю эту чушь ты просто отбрасываешь в сторону и пытаешься войти в роль абсолютно голым, как и он сам, и это дает невероятное чувство свободы, – говорит он и какое-то время молчит, прежде чем продолжить. – В результате он сам создаст твою роль за монтажным столом, – продолжает он с улыбкой. – Но все остальные делают то же самое.
Стеллан Скарсгорд подтверждает, что у Ларса фон Триера иногда складываются особые отношения с занятыми в его фильмах знаменитыми актрисами. Он смотрит на них, как преклоняющийся маленький мальчик. Однако именно актрисам он жертвует большую часть своего внимания, и именно актрисам работать с ним легче всего, хотя в обычной жизни ему не всегда хватает сноровки, чтобы покорить женщину.
– Если Ларс, встретив женщину в бурке, первым делом говорит ей: "Я хотел бы снять с тебя штаны и трахнуть тебя в задницу", не исключено, что у него не совсем правильный подход к этой… беседе, – говорит Стеллан Скарсгорд. – Но с него вполне станется именно с этого и начать, – смеется он. – Это очень мальчишеская черта. Как и тогда, когда он говорит… – Скарсгорд переходит на карикатурный датский с ярко выраженным копенгагенским акцентом: – "Слушай, Стеллан! Мы собираемся снимать фильм по правилам "Догмы", он будет называться "Идиоты". У нас там будет… пенетрация!" Ага, отвечаю я. И о чем же он будет?
– В Дании многие относятся к нему с определенной долей скепсиса, но все же принимая во внимание тот факт, что он наш собственный чокнутый гений. Как его воспринимают в Швеции?
– Ну, скорее как гения, чем как чокнутого. За границей он пользуется огромным уважением. Я не считаю, что он сумасшедший, он полностью нормальный – просто очень ранимый, очень умный и ужасно мило наивный. Все эти муссирующиеся слухи и истории о нем… о том, что он немного странный. Нет, неправда, он не странный. Как по мне, он абсолютно таков, каким ему и следует быть. Но меня огорчает то, что он считает, что жизнь так ужасна. Я-то считаю, что жизнь прекрасна. И что его жизнь прекрасна тоже. Я знаю, конечно, что он может смеяться и веселиться, но это всегда бывает короткими вспышками. Потому что огромная всепоглощающая темнота укрывает все вокруг.
– Что нужно знать тому, кто хочет познакомиться с Ларсом лично?
– Во-первых, нужно исходить из того, что он хороший человек, который желает вам добра. Потому что он действительно таков. Он по-настоящему хороший человек, просто у него не всегда есть инструменты для демонстрации этого, и порой он бывает настолько искренним, что может делать людям больно. Но он ничего не хочет так сильно, как чтобы все хорошо себя чувствовали во время съемок и воспринимали их как участие в общей сказке. Ну и потом, нужно привыкнуть к тому, что он рассказывает о своих сеансах мастурбации и о том, что он там еще может выдумать.
– Вы до сих пор его обнимаете? – спрашиваю я, когда мы прощаемся в дверях.
– А как же! – смеется Стеллан Скарсгорд. – Он к этому уже привык.
Его долговязая фигура продолжает стоять в дверном проеме, когда я выхожу в снег. Я успеваю уже дойти до угла, когда до меня доносится его могучий голос:
– Hälsa Lasse!
Шопинг для гей-пары
Уже почти совсем темнеет, когда я проезжаю мимо красных школьных стен и заворачиваю направо, на тихую, застроенную частными домами улочку. По одну сторону тянется лес, по другую мелькают дома с соломенными крышами, прячущиеся между старыми деревьями и за высокими заборами. Сейчас вечер пятницы в середине января, подъезд к дому режиссера засыпан снегом, так что я паркуюсь немного поодаль и прохожу последний отрезок дороги пешком, чувствуя, как снег скрипит под моими ботинками.
Я замираю на мгновение, увидев черный деревянный дом с клубящимся из трубы дымом. Делаю глубокий вдох, включаю диктофон и направляюсь к входной двери. Только когда мне осталось пройти несколько метров до порога, мне вдруг приходит в голову, что то, что я сейчас собираюсь сделать, напоминает личное триеровское изобретение, ТВ-проект "Марафон", в рамках которого журналист Петер Эвиг Кнудсен должен был проводить по двадцать четыре часа в домах разных датских знаменитостей. И если мы примем двадцать четыре часа за марафон, то я сейчас собираюсь на спортивные соревнования "Iron man": мы должны провести вместе все выходные, и то, что я сейчас чувствую, должен, наверное, чувствовать человек, которому предстоит провести ночь в осажденном замке.
– Привет! – выпевает голос откуда-то из недр дома. – О, ты уже завел свой диктофон, – говорит он, когда я захожу внутрь.
– Да, мы ВСЕГДА в эфире.
– Как же это отвратительно. Идем, я покажу тебе твою комнату, – говорит Триер и проводит меня по коридору в одну из детских, где я оставляю свою сумку. – Сейчас, мне нужно дописать одно сообщение, и потом я в твоем распоряжении, – говорит он, когда мы возвращаемся в гостиную, и занимает место за обеденным столом.
Пока он сидит, шевеля губами, и нажимает на кнопки, я располагаюсь в кресле и делаю несколько пометок. О рыжем коте, который лежит как будто в обмороке на пуфике посреди большой гостиной. О речке и ее темном извилистом беге внизу за окнами. О камышах, которые стоя кивают с противоположного берега. О древесных кронах, которые выделяются на сером небе как вырезанные из картона.
– Что это ты там строчишь? – интересуется режиссер из-за обеденного стола. – Опять что-то замышляешь?
– Я просто пишу книгу – это вот последние предложения.
– Надо же, какое облегчение! – восклицает он.
– Я, кстати, подумал, что эти выходные… они как "Марафон", это же ты его придумал в свое время?
– Конечно. Немного садистский, как и все мои проекты. В том смысле, что они должны были продолжать, что бы ни случилось, и не могли разойтись. Я сам, как ты знаешь, именно всякого такого ужасно боюсь. Но вообще-то все это и задумывалось из расчета на то, что они сломаются.
– Здесь наверняка расчет тот же. В тебе есть что-то садистское?
– О да, это уж можешь не сомневаться. И каждый раз, когда я смотрю какие-то проклятые передачи о Второй мировой войне, я глубоко сочувствую Гитлеру, – смеется он. – То есть он, конечно, мерзкий, невыносимый и все такое, но все-таки я вижу в нем маленького мальчика, которому ужасно хочется, чтобы все игры были сыграны именно так, как он их задумал. Он запретил им отступать на Восточном фронте – так они там и стояли, пока их не уничтожили всех до одного. – Какое-то время он сидит молча. – Не исключено, что каждый, кто делает что-то, представляющее хоть малейшую ценность, на самом деле такой вот маленький Гитлер. Если ты делаешь что-то масштабное, снимаешь фильмы, например, ты вынужден взять командование на себя, чтобы из этого вышло хоть что-то путное.
Он спрашивает, что я хочу съесть на ужин. Что-то успокаивающее, думаю я про себя, но вслух произношу подкорректированное:
– Я открыт к большинству предложений.
– Можем купить что-то в супермаркете и потом заказать еду на вынос, – говорит командир. – И да, нам нужно еще купить что-то к завтраку.
* * *
Мы – двое маленьких нервных мужчин, добровольно заточенных на эти выходные в обществе друг друга. Оба домоседы, оба инвалиды во всем, что касается игр на чужих полях социализации. К счастью, один из нас все же обладает организаторским талантом и не боится брать на себя инициативу. И этот один из нас – не журналист, который, будучи пассивным наблюдателем за окружающей средой, предпочитает ждать инициативы со стороны второго, чтобы не дай бог нечаянно не выдать, как мало на самом деле он знает о настоящей жизни – той, которой живут другие. Например, о том, что едят взрослые люди, в какое время дня они это делают и как именно продукты из супермаркета превращаются в нечто, что можно назвать готовым блюдом.
– Ладно, – говорит режиссер, хлопая в ладоши, и встает со своего стула. – Купим кучу еды и чего-то выпить, иначе я уже чувствую, что я этого не выдержу.
Я повторяю его же собственные слова: нам нужно купить что-то к завтраку, и это можно сделать в нескольких магазинах.
– Можем поехать в Нерум, – говорит командир.
Я не возражаю.
– Я просматривал расшифровку того интервью, которое мы сделали для "Политикена" в прошлом году, и увидел, что мы уже тогда говорили о том, что Землю может разрушить комета, – говорю я, когда мы уже сидим в его машине.
– Да? – без особого интереса реагирует режиссер.
– Ты рассказывал, что мечтал встроить в крышу телескоп, на что я ответил, что первое, что ТЫ в этом телескопе увидел бы, – это как прямо тебе в лоб летит огромная комета…
– И теперь ты, конечно, считаешь, что авторство идеи принадлежит тебе.
– Ну нет, я скорее думал, что у тебя эта идея появилась уже тогда, – вру я.
За стеклами машины видно, как резко на землю опустилась темнота.
– Селлередский магазин, – объявляет командир, который, очевидно, изменил планы. По крайней мере, он останавливается здесь, после чего мы выходим из машины, идем на свет, доносящийся из магазина, заходим внутрь и тут же сталкиваемся друг с другом.
– Да елки-палки, – бурчит режиссер и поводит плечами, как будто пытается сбросить с себя мешающую куртку. – Это же ты должен следить, чтобы все было в порядке.
– Нет, все решения принимаешь ты.
– Так, нам нужен сыр, – говорит он, идя между рядов. – Только вот какой именно?
– Ты решаешь – давай сразу так договоримся.
– Да-да, а ты записываешь все в свой маленький блокнотик. О-о-ох!
Нас явно на одного больше, чем нужно, так что мы держимся на небольшом расстоянии и пытаемся смеяться над ситуацией. Говорим о себе как о гей-паре, пришедшей за покупками. При этом, к сожалению, не приходится сомневаться, кто именно из нас муж, потому что режиссер идет впереди и срывает продукты с полок, пока мы кружим по лабиринту рядов под звуки приглушенной магазинной музыки. Он уверенно марширует и бросает вокруг ищущие взгляды. Я же иду позади с крохотной тележкой и пытаюсь удержать равновесие, жонглируя блокнотом, диктофоном и своей крайней нерешительностью. Кроме того, я соглашаюсь на любые его предложения.
Я бы охотно съел водяную крысу, если бы это только могло спасти положение.
– Смотри, мы можем взять кусочек вот этого, с копченым лососем. И приготовить бараньи отбивные. Разве не отлично я придумал?
Он останавливается и буравит меня взглядом:
– То, что ты постоянно что-то записываешь, – это нечеловечески неприятно. Петер Эвиг в "Марафоне" делал то же самое, и ничем хорошим это не закончилось. – Он смотрит в воздух перед нами. – Молоко, кофе и чай у нас есть, – вслух перебирает он. – Так, нужно купить еще пива. И вина. Так, чтобы это хоть немного походило на мальчишник…
Чуть позже он снова останавливается и смотрит на меня:
– Знаешь, я вообще чувствую себя так, как будто я в "Звездных войнах", а ты тот маленький робот, который постоянно катится следом.
– Р2Д2? – смеюсь я.
– Да, именно. Ты едешь за мной, что бы там ни…
– Я не умею выбирать продукты.
– Нет, это я уже понял. Слушай, давай ты постоишь здесь тогда, пока я найду все остальное.
Тут я и стою, прикованный к одному из холодильников, пока режиссер порхает между полок, как в писательской лихорадке, и принимает решение за решением.
– Может быть, ты все-таки возьмешь себя в руки и придумаешь десерт? – спрашивает режиссер во время одного из своих возвращений к тележке.
– Может быть. Ты любишь мороженое?
– Мороженое пойдет.
Но какое именно он предпочитает? Шоколадное? Ванильное? Я не решаюсь спросить, делаю ставку на шоколадное и возвращаюсь к режиссеру, который как раз выбирает вино, но явно считает, что целый ящик – это как-то чересчур.
– Лучше больше, чем меньше, – говорю я.
– Давай возьмем шесть бутылок тогда? – предлагает он.
Так мы и поступаем. И еще бутылку белого вина. Триер говорит, что, если что-то останется, я могу забрать это домой, потому что он сам в обычной жизни не пьет. У кассы мы опять образовываем пробку.
– Нам нужно четыре пакета. Давай, ты же обсуживающий персонал. Так-то гораздо лучше, – говорит он.
Не считая меня, признается он в машине на обратном пути, он ненавидит обслуживающий персонал.