- Никак не могу с тобой согласиться - отвечал я уверенно. - На мой взгляд, нынешняя стабильность призвана обеспечить бесперебойную поставку нефти и газа на запад, и только. Западному миру Россия нужна лишь в качестве сырьевого придатка и псевдопатриотическая риторика наших властей не может скрыть того факта, что Путин ничего не сделал для изменения сложившейся ситуации. И это не просчёт, и не упущение, а, по-видимому, сознательная позиция. Она объясняется тем, что современный правящий класс является проводником неоколониализма в России и его объединённые коллективным эгоизмом групповые интересы прямо противоположны настоящим национальным интересам.
Петя надолго задумался, переваривая услышанное. Не впервые мои слова погружали его в раздумья. Как и меня, его волновали общественные вопросы; острое желание разобраться в тайных механизмах происходящего, понять подлинные причины политических решений не позволяло ему вечно пребывать в блаженном неведении, как происходит с обычными людьми.
Размышления прервал громкий стук в дверь. К Медведю пришли его "товарищи по работе". Я открыл кормушку, выглянул на галерею и увидел двоих спортсменов часто посещающих старого бандита. Их звали Рома и Володя, и я был с ними неплохо знаком и даже как-то раз провёл у них в камере несколько дней.
- Здорово, скинхэд! Позови Медведя, - сказал Володя - высокий светловолосый парень похожий на былинного богатыря с картины Константина Васильева.
- Его нет, уехал на суд, - ответил я и спортсмены ушли.
День продолжался.
Мы посмотрели по телевизору пресный выпуск новостей, сыграли пару шахматных партий и уже подумывали о том, чтобы приступить к приготовлению обеда, как вдруг дверь открылась. На пороге стоял оперативник Стебенёв жестом руки зовущий меня на выход. Одно только лицезрение физиономии Стебенёва, причинившего мне столько проблем, могло надолго испортить настроение, а от приглашения вдобавок куда-то с ним идти на меня мигом нахлынули нехорошие предчувствия. Забегая вперёд, скажу, что ожидание неприятностей оправдалось.
Стебенёв довёл меня до узкого протяжённого тоннеля соединяющего под землёй первое и второе здания-креста. С левой стороны здесь был маленький проход, ведущий к переплетенью коммуникаций и непонятного назначения помещениям, словно вырубленным в бетонной толще подвала. В крохотной комнатушке, где едва помещались два стула, и стол сидел Георгий Бойко.
Он выглядел немного странно. Кожаная жилетка одетая поверх тёмной рубашки с широким рукавом, чёрные слаксы, туфли-лодочки + черноглазое монголоидное лицо делали его похожим на цыгана из телесериала. Но в отличие от внешнего вида, его намерения не имели ничего забавного.
Дав понять, что сегодняшняя встреча носит мирный характер, Бойко без лишних промедлений предложил мне сделку. Она касалась обвинения руководителя питерской националистической организации "Blood & Honour" ("Кровь и Честь") в создании экстремистского сообщества и разжигании межнациональной вражды с использованием СМИ. Обвиняемый Алексей Б. был моим давним знакомым, и последний год мы круто конфликтовали, едва не перейдя к силовому противостоянию. Бойко знал о нашей ссоре и поэтому рассчитывал на моё согласие дать свидетельские показания против Алексея. В противном случае я рисковал сам стать обвиняемым по делу "В&Н" и получить, таким образом, добавку к ещё не назначенному сроку наказания в виде 3–4 лет тюрьмы.
По-своему оперативник рассудил правильно: неприязненные личные отношения вместе с нежеланием нести уголовную ответственность ещё по одному делу могли побудить меня к принятию сделки. Таким путём я уходил от уголовного преследования, приобретая статус свидетеля и заодно удовлетворяя чувство мести, мог создать серьёзные неприятности Алексею Б. Однако Бойко не осознавал самого главного: несмотря на конфликт, Алексей был моим товарищем, образно говоря, мы с ним стояли по одну сторону баррикад, тогда как Бойко находился на противоположной. Дать против него показания означало совершить грех предательства - куда более тяжкое преступление, чем записанные в уголовном кодексе. Уголовник, связанный с подельниками одними только лично-эмоциональными и материальными отношениями, оказавшись на моём месте, не стал бы долго раздумывать и принял выгодное решение. Я так поступить не мог.
- Я не могу дать показания, - сказал я, вызвав недоумение Бойко, - это невозможно.
- Ты, наверное, не понял. Ты ничего не потеряешь, будешь свидетелем. Понимаешь, сви-де-те-лем, - взорвался оперативник. - По тому делу за всё ответит Б… Помогаешь утопить его на суде и остаёшься чистым! Неужели ты хочешь разделить с ним ответственность? Тебе что своих статей не хватает?!
- Вопрос исчерпан, - отрезал я, и недоумение Бойко переросло в злость. Его лицо потемнело; он не мог выговорить ни слова. Обречённая на успех оперативная комбинация распалась. Пришёл Стебенёв и, оценив ситуацию, занялся любимым делом - угрозами.
- Мало ты покатался по Крестам, мало… А может его ещё прокатить? - спросил он убоповца, тот пожал плечами. Я был в их полной власти, и нисколько не стесняясь моего присутствия, они обсуждали карательные меры, как не стеснялись бы предназначенного для бойни быка, обсуждая рецепты изготовления говяжьих котлет.
- Вроде ему жить надоело, - сказал Стебенёв, нехорошо ухмыльнувшись. - Не пора ли тебе перерезать вены и освободить мир от своего присутствия? - обратился ко мне.
Я хранил равнодушное молчание. Поняв, что чего-либо добиться от меня не получится, опера "махнули рукой" и, вызвав младшего инспектора, отправили меня обратно.
На душе лежал горький осадок. Угрозы оперов я не воспринял всерьёз, но к мыслям примешивались нотки отчаяния. Я стоял в самом начале необозримого пути ведущего к свободе - тревожного пути с ежеминутно подстерегающей опасностью. Я был пленён и враги сколько угодно могли издеваться надо мной, бить и унижать, превращать в человеческую пыль, в ничто. Для стражников системы я и был пылью, и осознание абсолютной бесправности тяжким грузом ложилось на плечи, рождая гнетущую неуверенность в завтрашнем дне. Заключённый, чем мог я ответить на террор облечённых властью государственных служащих? Права человека здесь были меньше пустого звука - они представлялись инопланетными понятиями. Как в космической чёрной дыре под чудовищным давлением теряют силу законы физики, так и в концентрационном пространстве тюрьмы человеческие законы больше не охраняют людей пленённых не знающей жалости государственной системой.
Спустя день прошли президентские выборы. Состоялось голосование и на Крестах. К нему допустили неосужденных заключённых по Конституции считающихся невиновными. На корпусах поставили урны для бюллетеней выданных всем желающим совершить демократическое волеизъявление. Впрочем, среди арестантов СИЗО№ 1 избирательная активность была невелика. На нашей галерее из примерно полутора сотен арестантов проголосовали порядка десяти. Тем больше было моё удивление, когда из СМИ я узнал о стопроцентном голосовании заключённых питерских СИЗО. Необычным казались и их предпочтения: зэк из соседней камеры отдал свой голос Путину! Деревенского мужика арестовали за кражу четырёх алюминиевых кастрюль квалифицированную как хищение имущества в крупных размерах! Не видя взаимосвязи между всеобщей безработицей на селе и политикой государства, он хвалил Путина за то, что тот "навёл порядок". Ему не пришло на ум, что его арест это и есть наведение порядка по-путински.
Я проголосовал за Сергея Юрьевича Глазьева, которому симпатизировал не из-за рекламы, а по причине настоящей близости воззрений. Маленький символический акт против правящего класса…
Судебные заседания 1, 2 и 3 апреля 2004 года
Две недели промчались со скоростью экспресса. Наступило первое апреля, и ранним утром я вновь стоял посреди подвального коридора с круглыми сводами.
Стебенёв всё-таки совершил небольшую провокацию: на моей личной карточке появилась широкая красная полоса - знак профилактического контроля. Стало ясно, что оперативник подразумевал, говоря о "моём" нежелании жить - он оформил меня как склонного к суициду, хотя я и не давал для этого оснований. Ухудшения тюремного режима данная отметка не несла, зато иногда сильно осложняла условия конвоирования, с чем я и столкнулся первого апреля.
Назвав мою фамилию, сотрудник комендатуры не указал как прежде номер собачника, куда я должен проследовать, а сказал пока подождать. Распределив судейских зэка по камерам, он открыл громоздящийся посреди коридора одиночный стакан, и предварительно сцепив запястья наручниками, закрыл меня в нём.
Снаружи стакан выглядел имеющей форму холодильника бетонной глыбой чуть выше роста человека, длинной полтора-два и шириной один метр. Внутри имелось грубое сиденье; и больше ничего. Внешний мир существовал за глухой металлической дверью. Свет не работал. По жестокой прихоти оперативника мне предстояло провести шесть часов заточённым в кромешной темноте бетонного мешка и думаю, будь я на деле склонен к самоубийству - могло случиться непоправимое; наручники не стали бы помехой.
Окружающая темнота поглотила мироздание; вселенная за пределами стакана развеялась дымом, растаяла иллюзорной выдумкой разыгравшегося воображения. Меня мучили затекающие мышцы, объятья пронзительного холода и мысли под влиянием ирреальной обстановки неуклонно принимающие фантастическое направление. Как будто я умер и нахожусь в неописанных Данте Алигьери областях ада, где повелитель мёртвых распростёр над грешными душами чёрные крылья вечного страдания. С шокирующей правдоподобностью я представлял себя заживо замурованным католической инквизицией еретиком и проклинал коварных палачей Минюста. Подражая святым отцам-инквизиторам, они снабдили стакан вентиляционной отдушиной, чтобы я не задохнулся раньше времени от недостатка воздуха и до конца познал уготованную боль. Застенки НКВД, ужасы американских военных тюрем, "1984" - любые сравнения были здесь уместны.
Открытый по приезду конвоя спустя пять часов я на мгновения почувствовал себя освобождённым из чеченского зиндана российским солдатом. Разыгралась немая сцена: сотрудник СИЗО снял с меня наручники, а конвоир сразу же надел другие. Меня повели к машине.
Транспортировка в наручниках имела три отрицательных момента. Во-первых, я не смог самостоятельно залезть в грузовик. Пол автозака находился на уровне моей груди и, поставив ногу на железную подножку, я подпрыгнул, рванувшись вперёд - увы, неудачно; падение предотвратили подхватившие и закинувшие меня вовнутрь конвоиры. Во-вторых, со скованными за спиной руками я уже не мог по ходу движения держаться за прутья решётки или опираться о стену, и, мотаясь по всему отсеку, я чуть было не разбил голову, подпрыгивая от резких манёвров лихача водителя. И, наконец, сильно отекали и болели сжатые тяжелыми браслетами руки.
Вопреки ожиданиям в суде меня не стали расковывать, а лишь застегнули наручники спереди. Из разговоров конвоиров я понял, что сегодня приняты особые меры безопасности. Громкий процесс над "Шульц-88" всколыхнул размеренное бытиё районного суда, привлекая толпы журналистов, сотрудников спецслужб, сочувствующих и просто любопытствующих граждан. Провокация Стебенёва нашла хорошую почву: охрана опасалась, что в знак протеста я перережу себе горло прямо в зале суда! Я мысленно представил это и улыбнулся. (Спустя шесть лет попытку перерезать себе горло в суде совершит бывший участник Ш-88 Алексей Воеводин).
После получаса относительного отдыха сопровождаемый целым отрядом вооружённых конвоиров и судебных приставов я отправился на заседание. Агрессивные репортёры на этот раз атаковали меня сразу же за дверью конвойного помещения. Съёмочная группа пряталась под лестницей, и только мы вышли, выскочила как чёртик из шкатулки, ловя меня прицелом телекамеры. Дальше было хуже - от непрерывных фотовспышек и громкого гомона я даже растерялся, а визуальная картинка покрылась рябью помех.
Зал судебных заседаний нисколько не изменился за прошедшие полмесяца. Шумная стайка адвокатов весёло о чём-то галдела; импозантный Адалашвили рассказывал нечто анекдотическое и имел успех. Подсудимые, находящиеся под подпиской о невыезде сидели лицом к судейской кафедре на выстроенных шеренгой стульях и выглядели спокойными. Краснолицый прокурор Бундин пыхтел и надувал щёки, читая документы; видимо готовился к допросам подсудимых и свидетелей. Очаровательная Кузнецова была по-прежнему неотразима. На лицах зрителей читался полный спектр эмоциональных состояний и чувств - от страха и подавленности до отрешённости и возбуждения. Георгий Бойко видел крайним слева. Его лицо хранило выражение глубокого удовлетворения. Он три года работал для того, чтобы этот суд состоялся.
- Встать! Суд идёт! - возвестила секретарь и вошла Жданова. На её щеках алел румянец.
Следуя процедуре, Жданова проверила явку подсудимых, свидетелей и адвокатов; убедившись, что все участники процесса на местах объявила о начале судебного заседания; известила о выделении дела в отношении Дмитрий Баталова в отдельное судопроизводство и дала слово стороне обвинения.
Встал толстощёкий как земляная жаба прокурор Бундин и начал зачитывать многостраничный текст обвинительного заключения - монотонное произведение канцелярского жанра. Американский писатель Фолкнер любивший сочинять предложения по триста и более слов мог бы позавидовать создателю этого "шедевра". Бесконечное перечисление злодеяний "Шульц-88" соперничало с таковым на Нюрнбергском процессе, и когда спустя сорок минут гособвинитель закончил собравшиеся казались оглушёнными. Эффект достигался массированным выбросом бездоказательных утверждений густо приправленных многократно повторяемыми описаниями экзекуции Гаспаряна. Слушая прокурора можно было предположить о летальном исходе нападения, - так были сгущены краски, но медицинская экспертиза, зафиксировавшая мелкие ссадины опровергала напрашивающееся умозаключение. Помимо инцидента на "Пушкинской", прокурор поведал о сотнях организованных мною расправах над инородцами - более чем претенциозное утверждение. Ведь кроме драки на "Пушкинской" другие насильственные акции "Шульц-88" на суде не рассматривались и по уголовному делу не вменялись. Поэтому прокурорское словоблудие воспринималось попыткой замаскировать политический характер процесса, придав ему вид справедливого возмездия убийцам-скинхэдам.
По окончании выступления Бундина судья задала вопрос о признании вины. Полностью признал себя виновным Мадюдин, категорически отверг обвинение Вострокнутов, а остальные ребята признали вину частично. Они согласились с избиением Гаспаряна, но отрицали участие в экстремистском сообществе. Мне же при выборе из двух вариантов ответа - "да" или "нет", ничего не оставалось, как выбрать третий. - Я отказываюсь выражать своё мнение по поводу предъявленного обвинения, - произнёс я, вызвав непонимание судьи. Мной руководило стремление выйти за рамки навязанных правил, оставаясь на позициях наблюдателя. Я не собирался ни публично раскаиваться, ни отпираться, решил по большей мере молчать, обращаясь к суду только в связи с нарушением прав и законов. Моей задачей было показать, что судебный театр основан на беззаконии и на полицейской силе государства растоптавшей человеческое достоинство, справедливость и свободу.
Открылось судебное следствие, начинаемое обыкновенно допросом подсудимых. Прокурор спрашивал, подтверждает ли подсудимый показания данные следователю, а после задавал дополнительные вопросы. Если допрашиваемый не признавал прошлые показания, - а такое случалось, - Бундин руководствуясь УПК, всё равно настаивал на их оглашении и протоколы допросов зачитывались и принимались к сведению суда вне зависимости от того, подтверждает их допрашиваемый или нет. С первых произнесённых слов Бундин показал себя виртуозом допроса: без видимого напряжения он извергал десятки чётко сформулированных вопросов детально раскрывающих интересующие обвинения обстоятельства; стиль прокурорского допроса отличался тщательной основательностью призванной обнажить все аспекты, связанные с делом и исключить играющие на руку защите недосказанности. С невольным удовольствием я наблюдал за тем, как ни на минуту не теряя атакующего напора, гособвинитель ведёт психологические словесные поединки с допрашиваемыми, играючи загоняет их в угол, лишает эмоционального равновесия. Корректный, говорящий с лёгким налётом интеллигентности Бундин умел особой постановкой вопроса резко смутить человека, привести в замешательство и, укрепляя успех довести до настоящей паники. Лучше с ним не связываться, - решил я.
Неторопливое действо судебного следствия протекало с целеустремлённой необратимостью. Прокурор уверенно и непринуждённо дирижировал представлением, и по мановению его руки вставали и говорили люди, и каждое записанное секретарём процесса слово становилось достоянием истории. Плелась паутина слов, мягко щёлкали клавиши компьютера, и было странно вот так вот сидеть на скамье подсудимых и слушать бесхитростные рассказы, как будто подводящие итоги трёхлетней деятельности "Шульц-88". Вызываемые прокурором тени прошлого одна за другой появлялись из небытия и колонками текста ложились на стенограмму протокола.
От дачи показаний я отказался, и всё же допрашивая подсудимых, а позже - свидетелей, Бундин не забывал каждый раз меня спрашивать, подтверждаю ли я их слова. Это изрядно нервировало - я был вынужден постоянно вставать, повторяя набившую оскомину фразу: "Я отказываюсь отвечать на вопрос".
В общем и целом результаты допроса подсудимых произвели на меня благоприятное впечатление. Дотошность Бундина послужила хорошую службу: сам того не желая, он разрушал стройную версию обвинения, вскрывая многие противоречия между запротоколированными показаниями и реальным положение дел. Широко разрекламированные средствами массовой информации Шульцы на поверку оказались обычными подростками, ничем не хуже своих сверстников. Ореол отъявленных негодяев им не подходил, приклеенные пропагандой ярлыки бесчеловечных преступников отпадали. Виновность подсудимых не вызывала сомнений, однако тяжесть вины уменьшалась на глазах, обвинение теряло значительность. Преувеличенно негативный образ Ш-88 со страниц газет и протоколов развеивался на судебном заседании.
Незаметно пробежали три часа. Перед допросом свидетелей милосердная Жданова обратила внимание на мои до сих пор скованные опухшие руки и попросила конвоиров снять наручники. Конвоиры отказались, сказав, что не имеют права меня расковывать, но после получасового перерыва расстегнули стальные браслеты.