- На быках?
- Ага. Там такие быки, держись только. Особенно, если перцем под хвост…
- Ну, хватит, хватит, - шепнул Кожушенко, - дай командиру отдохнуть.
Иван Иванович шагнул было к двери, но вдруг вернулся:
- Да, чуть было не забыл… Я тут инициативу проявил, чтоб вы знали в случае чего… Когда сдавал свои батальоны гвардейцам, закинул удочку насчет патрончиков. Винтовочных и автоматных. Автоматных не обещали, а насчет винтовочных командир дивизии расщедрился на радостях. "Бери, - говорит, - столько, сколько унесешь". Я прикинул быстро и докладываю: "Полмиллиона вполне унесу, товарищ гвардии генерал". "Смеешься?" - говорит. "Какой смех, - отвечаю. - Вон у меня сто пар быков сено жуют у вас на площади". Подошел к окну генерал, глянул, головой покрутил и говорит: "Ну и хваты ж вы, партизаны". Тут было начбоепитания дивизии вмешался, но я его сразу подрезал: "Ну что ж, - говорю, - генеральское слово должно быть крепкое, а гвардейского генерала вдвойне крепче. Пиши накладную, товарищ начальник боепитания. Командир дивизии сейчас нам ее и утвердит".
- Ну, а генерал как? - заинтересовался и Кожушенко.
- Да куда ж ему податься? Покрутил головой, посмеялся: "Здорово, мол, поймал ты меня, партизан, на слове". И тут же приказал выправить накладную. Вот, пожалуйста, документик налицо. Разрешите, я ночью постараюсь, отхвачу и погружу, чтобы завтра же до света двинуться в обратный путь. Все же охота моим обозникам до Нового года добраться к своим. Да и в дивизии чтоб не раздумали. Дело–то сляпано на живую нитку, а начбоепитания у них вроде нашего Павловского… Ох и скупердяй!
Веселое балагурство капитана Бережного лейтенант Кожушенко слушал с несколько хмуроватым видом, а часовой у двери прямо трясся от смеха. Это был тот самый черниговец, в штатском пальто и в валенках с галошами из автомобильных камер. Меня тоже трясло под одеялом, но не от смеха, а от лихорадки. Бережной жестикулировал, пытаясь, видимо, рассмешить и меня. Но вдруг он как–то неестественно вытянулся и прямо на моих глазах стал расплываться. До слуха донеслась воркотня Кожушенко: "Хватит, хватит". Часовой тоже требовал, чтобы меня оставили в покое. И тут Бережной опять обрел обычные свои формы и габариты. Прощаясь, он склонился ко мне и почему–то зашептал на ухо:
- Так я завтра на рассвете отбываю… Не будет никаких приказаний?
- Смотри, разведку высылай вперед. И боковое охранение, - сказал кто–то рядом. И только когда Бережной, склонившись совсем близко к моему уху, ответил: "Не беспокойтесь, понимаем, что повезем", я осознал - это сам говорю ему о разведке и походном охранении.
На цыпочках, пятясь, Бережной отошел от моей постели и вдруг растаял вместе с Кожушенко. В створе двери остались на несколько секунд одни только встревоженные глаза часового.
Я откинулся на подушку.
- У вас сильная простуда, температура. Дайте пульс проверю, товарищ подполковник, - слышу я голос часового.
Меня это удивляет: "Вот чудак… Ну что может понимать диверсант в пульсе? Ведь это же не мина замедленного действия. И не Магнитка".
Потом удивление сменяется испугом:
- Зачем ты суешь мне под мышку взрыватель? Я же могу взорваться. Ты хотя бы замедление поставь на трое суток. Доеду на волах к своим, там уж и взрывай, черт с тобой!
Белобрысый часовой смеется и дает мне выпить какую–то жидкость. Ловким, чисто профессиональным, медицинским жестом он вынимает у меня из–под мышки термометр, подносит его к своим глазам.
Быстро приходя в себя, я соображаю: "А ведь верно, взрыватели английской магнитной мины удивительно похожи на термометры". Сокол улыбается и говорит:
- Так решили, значит, что подрывник вас хочет отправить к праотцам? А я не только подрывник, я и доктор.
- Почему же ты мне в Киеве не сказал об этом?
- Боялся - не возьмете. В отделе кадров сказали: санчасть у Вершигоры укомплектована.
- Так ты доктор или диверсант? - спрашиваю я своего часового.
- И доктор и диверсант. На месте разберетесь. Вы же сами так сказали в Киеве. Приедем - там и разберемся. Выпейте порошок.
Порошок он достает из кармашка, предназначенного для часов, а в походной партизанской жизни и для капсюлей, приговаривая:
- Там, во вражеском тылу, понадобится - буду диверсантом. А теперь - доктор. У вас высокая температура…
"Ну, доктор так доктор, - думаю я. - Белый доктор… белый…" И засыпаю неспокойным, горячечным сном.
Среди ночи снова просыпаюсь. Надо мной склонилось лицо доктора. А рядом Вася, Усач, Давид, Павловский… И комиссар Руднев склонился надо мной. Все–таки вышел он из карпатского котла. Живой! Красивый, дорогой. Нет только Ковпака. Мы же выручили его в Карпатах, раненого вынесли на руках. Даже комиссара не смогли вынести, когда лежал он, раненный, под горой Рахув у Черной Ославы. А что же дед? Ах да, он и сам ранен… Он в Киеве передал мне команду, говорил на прощание: "Петро, не подведи". Ну как же я подведу, если со мной Сокол… Доктор–диверсант склоняется надо мной, кладет холодную ладонь мне на лоб и словно снимает горячку с головы. Шепчу ему:
- Сокол, не подведи!
И он отвечает тихо:
- Не подведу…
6
Благодаря заботам Сокола, который оказался хотя и не врачом, а только фельдшером, на следующий день температура у меня упала. Правда, Новый год я встречал еще в постели, но утром первого января решил все же двигаться на запад. Сашка Коженков, мой бессменный ординарец, раздобыл огромный тулуп с высоченным меховым воротником. "Белый доктор" достал где–то столового красного вина, и Новый год мы встретили как положено.
- Лекарство, а по совместительству и новогодняя заздравная чарка, - смеялся, раскупорив бутылку, Сокол. Он встретил Новый год вместе со мной и, опять уложив меня силой в постель, долго о чем–то шептался с Коженковым.
- Насчет выполнения моего категорического приказа совещаетесь? Ничего не выйдет, выезжаем на рассвете…
И вот во второй половине дня первого января мы уже переезжаем линию фронта. Перед глазами успокоительно колышется широкая спина Сашки Коженкова, а ноги мои упираются в куль овса, который всегда возит на тачанке запасливый донской казак. Мы двигаемся рысью вначале по небольшому "аппендиксу" - шоссе, которое начинается в Овруче и оканчивается тупиком в бывшем районном центре Словечно. Местечко начисто сожжено фашистами осенью 1942 года.
Возле Словечно обгоняем обоз. Он ползет ужом по направлению к лесному селу Собычин, где расположены наш штаб и главные силы. Пока что пушки тянут волы. Но "номера" не придают этому значения: сидят торжественно, словно священнодействуют. И понять их нетрудно: до сих пор у нас были только короткорылые десантные пушчонки, облегченные пукалки горного типа. Ковпак был вынужден взорвать их в Карпатах. А теперь? Теперь у нас настоящие пушки, отремонтированные киевскими рабочими.
Поравнявшись с артиллерией, подзываю политрука батареи Михайлика. Усадив его рядом, рассказываю, как мы получили эти пушки.
- Такой факт нельзя обойти в политработе. Расскажи о нем всей батарее, - советую политруку. - Что такое завод, восстановивший их, знаешь? Это в Киеве все равно, что Путиловский в Питере или… Ты сам откуда?
- С Урала.
- Про Мотовилиху на Каме слышал?
- А как же…
- Ну вот, это по революционным традициям все равно, что в Киеве завод, вооруживший нас артиллерией…
Политрук с уважением смотрит на пушки. Спрыгнув с тачанки, он подходит к расчету и, как видно, сразу же приступает к исполнению "полученных указаний"…
Через полчаса нашу тачанку и взвод конной разведки поглотили лесные дебри Полесья. Хорошо знаю: теперь до самой Горыни нет ни поля, ни лугов. Оплошные леса, болота, лесные речушки, проходимые вброд, и узкий извилистый коридор дороги в этой глухомани. Затем пойма реки Горыни, и снова лесная сотня километров на запад до реки Стохода. Этот - совсем без поймы, тихо струится десятками русел среди болот, словом - Стоход. А за ним снова леса до Западного Буга и дальше до самой Вислы - леса, леса и леса…
"Теперь можешь затыкать свою дырку в линии фронта, господин Манштейн. Гляди только затычку не потеряй", - думаю я вслух и поднимаю выше воротник тулупа.
Коженков понял меня. Обернувшись, подмигивает и, подтянув вожжи, говорит:
- Перешли "фронтовые ворота"…
Эти слова вызывают во мне целую бурю чувств и воспоминаний.
"Вот и еще раз пересек я линию фронта. В который раз?!" Где–то именно здесь проходит та незримая, условная линия, которую на картах штабов обозначают пунктиром или отдельными полукружиями… Но куда нам с Сашкой Коженковым до штабных тонкостей? С нашей, партизанской, точки зрения, в этом месте находятся ворота - "фронтовые ворота", сквозь которые могут пройти десятки партизанских отрядов. А может быть, и дивизий.
Рядом с Сашкой Коженковым сидит "белый доктор", который уже изрядно надоел мне своей сверхусиленной медицинской заботой. После очередного приема порошка укутываюсь с головой в огромный тулуп и, примостившись рядом с кулем овса, делаю вид, что уснул. Потом, приоткрыв глаза, смотрю, как вверху торжественно проплывают верхушки сосен и елей…
Морозец прихватил болотистую полесскую землю. Дороги затвердели.
- Скоро на санки перейдем, - говорит про себя Коженков.
Никто не отзывается, и ординарец, причмокивая, пускает лошадей рысью. Стучат по кочкам колеса тачанки. В воздухе редко–редко пролетают белые мухи.
Когда–нибудь, если останусь жив, будет больше всего вспоминаться первый "переход" линии фронта. В ночь на 13 июля 1942 года на самолете "У–2" поднялись мы с Елецкого аэродрома. Мне вместе с радисткой предстояло выброситься на парашютах к брянским партизанам. Конечно, и сейчас кое–кому из моих друзей, даже бывалых партизан, этот перелет кажется подвигом. Но я–то хорошо знаю, что никакого там подвига не было. Просто везли, как кота в мешке. Если кто–нибудь и отличился в ту памятную ночь, так это летчик. Фамилия его была, кажется, Кузнецов. Он умудрился так перелететь линию фронта, что линии–то этой мы и не заметили. Помню, уже минуло более двух часов нашего пребывания в воздухе, когда я спросил летчика:
- Ну как, скоро?
- Что скоро?
- Линия фронта.
Тот повернулся ко мне, и насмешливая, торжествующая улыбка на миг мелькнула в зеленоватой мгле фосфоресцирующих приборов:
- Поздновато, друг, вспомнил. Мы уже давно - над оккупированной территорией. Прошли больше двухсот километров…
Так мы и не заметили той первой линии фронта, которая представлялась нам такой страшной. А на самом деле, как убедился я позже, ее можно легко и перейти пешком, и переехать верхом или на тачанке. И даже на волах! Мы отнюдь не являемся исключением. Под Витебском ее пересекали конные партизаны из отряда Флегонтова, под Ленинградом - обоз патриотов, доставивший на санях в осажденный город сотни центнеров замороженного мяса, масла и муки, в Брянских лесах - лыжники полковника Медведева. А карело–финские партизаны выработали свою особую тактику: они периодически проникали в тыл врага и каждый раз после ударов накоротке возвращались обратно к своим войскам.
Лично мне довелось пересечь линию фронта уже девятый раз. До сих пор делал это только по воздуху… Из Брянских лесов летал в штаб Брянского фронта, к Рокоссовскому, и таким же способом возвращался обратно, поднявшись где–то возле Красивой Мечи. Садился на партизанский аэродром под Салтановкой. Знаю партизанские аэродромы под Смелижем, на льду белорусского Князь–озера, на колхозном выгоне под Чернобылем, возле деревень Толстый Лес и Тонкий Лес. Да и отсюда, из Полесья, доставлялся на Большую землю - к Москве, Харькову, Курску знаменитыми летчиками Феофаном Радугиным и Тараном… А вот на волах перехожу линию фронта впервые…
Что же это за химера такая - линия фронта? Конечно, все мы, пересекавшие ее в тот новогодний день, - и пушкари, и обозники, и командиры, - понимали, что на север от нас фронт ощетинился железом и ощерился траншеями до самого Ленинграда, а южнее - под Житомиром - только что отгремело ожесточенное танковое сражение. Но здесь - "фронтовые ворота", и этим сказано все. Да и там - на север и на юг от нас - есть такие бреши и глухие места, через которые можно незаметно для врага переходить фронт среди бела дня: перевозить пушки, обозы, проводить батальоны мобилизованных… Однако практика - одно, а отражение ее в штабных схемах - другое. Да и над нами тяготел застарелый жупел позиционной войны: обычный марш, движение обоза по лесистой дороге многие были склонны рассматривать как дело, из ряда вон выходящее.
А знают ли о таких "фронтовых воротах" наши ученые мужи? Ватутин, во всяком случае, знал. Вскоре он мастерски использовал их для крупной фронтовой операции. Хорошо знал эти "ворота" и понимал их значение и Никита Сергеевич Хрущев, непосредственно руководивший действиями сотен партизанских отрядов.
…Отвлеченные размышления о тактике и оперативном искусстве вскоре сменились вполне конкретными делами и впечатлениями, встречами и мимолетными дорожными беседами. На лесных бивуаках кипела жизнь. Люди несли службу. В глубине леса стлался дым костров - там варили обед, пекли картошку, стирали белье. У землянок читали сводки Совинформбюро, газеты, письма, чистили оружие.
Вот попался на нашем пути целый поселок врытых в землю бункеров. Это - и доты и жилье одновременно.
Мы - в партизанском крае.
7
Ночь на второе января провели в расположении батальона Брайко.
- Петя теперь уже окончательно стал командиром батальона, - говорил, умываясь снегом, Андрей Цымбал. - До сих пор ему что–то не везло.
Действительно так! Только принял Брайко командование батальоном, повоевал недельки две, как с Большой земли из госпиталя возвращается по излечении организатор Кролевецкого отряда, он же и комбат, Кучерявский. Пришлось сдавать батальон и впрягаться снова в штабную лямку. Кучерявский покомандовал, отбыл куда–то "в распоряжение" - батальон принимает Подоляко. Ранило Подоляко - опять комбатом Петя Брайко. Только развоевался как следует, вторично появляется Кучерявский…
Вспоминаю любимца всего нашего соединения Валентина Подоляко. В Карпатском рейде в бою с четвертым полком СС сложил он в селе Рашковцы свою буйную голову. Кучерявский же, раненный, улетел после Карпат в Москву. Теперь Брайко твердо обосновался на положении комбата, хотя фактически он командует этим батальоном с той поры, как мы отошли из Карпат.
Петя Брайко - маленький, стройный, юркий, всегда собранный. Талия туго перетянута офицерским ремнем, слева - кожаная сумка и планшет, справа - кобура с трофейным пистолетом. Язык точный, военный. Вот только голос подводит: тоненький, бабий голосок, никакой солидности. Да и характер… Но об этом потом.
В обычном товарищеском обиходе первое, что обращает на себя внимание, - это Петин смешок, ехидный и быстрый какой–то, будто горох рассыпали. Вот и на этот раз за ужином он говорит:
- Обстановка на нашем участке вполне благоприятная: фронт с тыла мне прикрывает четвертая гвардейская. Та самая, что без солдат. Хи–хи–хи…
- Это как же понимать: фронт с тыла? - спрашиваю я.
- А я по приказу Ковпака держал оборону фронтом на восток. А теперь это наш тыл.
- Ну, ну, продолжай….
- А с севера сидят в лесах те, что с красными ленточками. Петушки, одним словом, хи–хи–хи… На западе наши батальоны Кульбака, Матющенко, там же - штаб, а теперь уже и батарея… на волах, хи–хи–хи… А на самой железке, под Олевском, это ж надо придумать, хи–хи–хи, линия Бакрадзе. В общем, воюем… на одном боку. Перевернулся на другой бок и снова воюю, хи–хи–хи…
Не пойму я, что тут смешного. По всему видно: жалуется комбат, что около месяца просидел в обороне.
Только перед моим отъездом Брайко подошел к тачанке и уже серьезно, без хихиканья, приложил руку к папахе, которую он лихо наловчился носить еще в Карпатах:
- Разрешите обратиться с просьбой, товарищ подполковник?
- Слушаю…
- Дайте мне в батальон старшего лейтенанта Цымбала…
Мне не понравилась эта просьба:
- Что это ты? Опять в замы захотел?
Брайко молчал.
- Отчего ж не хихикаешь?
- Я прошу его комиссаром в батальон.
Пришлось задуматься. Шуточки кончились, надо принимать решение. Цымбал, с рукой на черной перевязи, в черной кубанке с малиновым верхом, стоял в стороне, похлопывая себя нагайкой по голенищу. Эту нагайку с вечера я видел у Брайко. Обменялись - значит, друзья…
- Погоди, Петр, дай разобраться… Покажи–ка, браток, свое войско.
Мы объехали расположение батальона. Когда возвращались, Брайко, следовавший верхом рядом с тачанкой, ожидающе взглянул мне в глаза:
- Какое впечатление, товарищ командир?
- Противоречивое, комбат.
Хихиканье застряло в горле у Брайко. Он настороженно замолчал.
- Службу люди несут хорошо. Поздоровели…
- Да, отъелись маленько после карпатской голодухи…
- Оружие держат в порядке. Много новеньких?
- Тридцать шесть человек…
- Но вот что, комбат. Вроде жирком обросли твои люди. Как ты сам не замечаешь этого?
Комбат залился своим смешком:
- Хи–хи… Так дело же за приказом. Не от нас зависит. Будет приказ к маршу…
- Приказ, Петя, будет.
- Дней десять на подготовку и…
- Доложить о готовности к маршу завтра вечером, - приказал я.
Брайко даже обомлел от удивления, натянул поводья, отчего его верховой конь прижал уши.
- Вот это я понимаю! - сказал он с неподдельным восхищением. - Разрешите ехать выполнять, товарищ командир?
- Да поедем уж вместе. Через полчаса - час двигаю в Собычин…
В Собычине располагался штаб нашего соединения. А соединение было разбросано в радиусе до полусотни километров. Стояли гарнизонами - партизанский край.
8
Второго января, к вечеру, мы благополучно прибыли в Собычин. И сразу я закрутился в командирских делах. Замельтешила карусель встреч. Чтобы не оторваться от главного, решил прежде всего потолковать с начальником штаба Васей Войцеховичем. Он один пока должен был знать задачу во всей ее полноте.
- Не больше недели на подготовку… Немедленно давай займемся каждым батальоном. Распределяй оружие, боеприпасы.
- Самое сложное положение с транспортом, - задумчиво сказал Войцехович. - Не ожидали мы выхода в новый рейд.
- Придется, Вася, придержать твоих волов. До Горыни дотянем на них? А там уже добудем лошадок.
- Вообще–то, выход правильный. Но…
Войцехович замялся, и по озабоченному его лицу я заметил, что не один транспорт беспокоит начштаба. За время выхода из Карпат, прошагав вместе без малого тысячу километров, мы научились понимать один другого с полуслова.
- Что же еще? Говори!
- Уполномоченный, - процедил сквозь зубы начштаба и выругался. Это случалось с ним редко. - Черт его принес к нам перед самым рейдом.
- Это который?
- Да тот самый, полковник Соколенко–Мартынчук.